Владимир Великий
Исповедь изгоя
Затем в трубке раздались гудки. Чурсин понял, что она бросила трубку, не намереваясь слушать дополнительных вопросов институтского склочника. Лариса, заметив безжизненное выражение лица своего любимого, со слезами на глазах бросилась к нему на шею. Он стал ее успокаивать, все было бесполезно. Она разрыдалась, разрыдалась очень сильно. Вскоре она успокоилась, и они вместе стали рассуждать, что произошло, почему произошло и что делать дальше. Сомнений ни у кого не было. Звонок сварливой врачихи сделал свое дело. Строить какие-либо планы на завтрашний день не было смысла. Они понимали, что не только оздоровление, но и пребывание их обоих в институте определит ректор. И никто иной. Чурсин за Ларису не переживал. Он сделает все возможное, чтобы она и дальше училась. У него же самого, куда было сложнее. Ректорат и партийный комитет, и в первую очередь, его коллеги по кафедре будут прилагать все усилия, чтобы, как можно, скорее избавиться от склочника. На деле это означало следующее. По партийной линии – исключение из рядов КПСС, по административной – изгнание из института по какой-либо статье. Никто из обитателей небольшой комнаты в эту ночь не спал. Они все рассуждали и рассуждали. Делали все это вместе. Перед самым рассветом, дабы окончательно не чокнуться, они сели пить чай.
Ровно в десять утра Чурсин постучал в дверь приемной ректора. Воробьев сидел в кресле, был не в духе. Вошедший заметил это сразу же, как только открыл дверь. На его приветствие он ничего не ответил. Он только очень быстро молотил своими маленькими пальчиками обеих рук по столу. Едва Чурсин закрыл за собою дверь, Воробьев с кислой миной посмотрел на него, и надвинув на свой большой нос маленькие очки, сквозь зубы процедил:
– Одно я, Вам, товарищ Чурсин, скажу очень откровенно… – Почесав рукою ухо, в такой манере продолжил. – Исключение из партии Вам обеспечено… Строгое наказание будет и по служебной линии…
Затем он уткнулся в бумаги, лежащие перед его носом. Чурсин некоторое время еще стоял и раздумывал. Что-либо спрашивать или оправдываться перед ректором, было бессмысленным занятием. Сейчас у него сомнений никакий уже не было. В сентябре его исключат из партии и выгонят из института. Он резко развернулся на все сто восемьдесят градусов и быстро вышел вон.
Домой он пришел только к обеду. Почти два часа бродил по городу. Все обдумывал, что ему делать дальше. Мысли в его голову приходили очень страшные. Чем больше он размышлял о создавшейся ситуации, тем сильнее сжимал зубы. Его ближайшее будущее было очень безнадежным. Оставалась только одна надежда, что ему все-таки в конце концов может удастся уехать в Среднюю Азию. В какую республику, в какой университет его направят, он еще не знал. Кого-либо спрашивать об этом, не хотел. Начальники никогда не любили ненужных вопросов. Переворошив в своей голове десятки вариантов по выходу из создавшегося тупика, он пришел к единому выводу: надо не сдаваться. Как и раньше, он считал себя невиновным. Не было его вины и в отношениях со студенткой, с которой он прожил почти три месяца. Они любили и любят друг друга. Будущий ребенок их многому обязывал. После окончания этой разборки он с ней зарегистрируется. Пусть даже после рождения малыша. В оставшееся время до начала учебного года он решил работать, читать лекции.
Информацию своего жениха о неутешительном визите к ректору, Лариса восприняла на его удивление очень спокойно. Она, словно и ничего не произошло, внимательно все выслушала, затем прижалась к нему и уверенно прошептала:
– Знаешь, мой Егорка, если ты по-настоящему любишь человека, то все остальное в этом мире ничего не значит… Ты, понимаешь меня, мой Егорушка…
Чурсин на ее реплику ничего не ответил. Он смотрел в ее глаза и плакал. Плакал от взаимного понимания своей любимой. В этот вечер они ужинали в ресторане, пошли сюда назло, наперекор всем и всему. Пошли несмотря на то, что цены в нем были космические, а блюда, как всегда, не вкусные. Через два дня Чурсин уехал в область, читать лекции в двух сельских районах. Чтение лекций о международной деятельности КПСС для него каких-либо проблем не составляло. Он, как и раньше, строго руководствовался указаниями вышестоящих партийных органов. Все и вся сводилось к одному – трактовать вопрос так, как его трактует последний партийный съезд. Выше его уже никуда не прыгнешь. За многолетнюю работу он довольно наторел и почти все лекции читал без каких-либо бумажек или шпаргалок. Вопросы своих слушателей он добросовестно записывал в небольшой блокнотик, который у него был своеобразным архивом. Вопросы записывал все, исключений не было. На заковыристые всегда отвечал. Если его ответ не удовлетворял слушателя, он об этом также делал пометку в блокнотике. Надеялся в очередной приезд дать обстоятельный ответ.
За три дня своего пребывания в области он прочитал десять лекций. На четвертый день, он же и последний, ему предстояло прочитать еще две лекции. Первую у животноводов, на выпасе. День был очень жаркий. Солнце так сильно светило, словно радовалось приезду молодого человека, который появился среди десятка доярок, сидящих неподалеку от механизированной дойки «Елочка». Чурсин, в сопровождении секретаря парткома совхоза и управляющего фермой, уверенно подошел к женщинам, широко улыбнулся и поздоровался. Настроение у них было также приподнятое. Он это сразу почувствовал и увидел еще при подходе к ним. Причиной этому было не только окончание дойки и желание попасть домой, но и совсем недавнее прибытие автолавки-магазина. Она привезла для женщин предметы первой необходимости. У сидящих в руках были новые полотенца, небольшие целлофановые кулечки с колбасой или хлебом.
Чурсин, видя довольные физиономии своих слушательниц, с бодрым настроением стал излагать основые направления внешнеполитической деятельности партии. При изложении материала, посвященного интернациональной миссии советских войск в Демократической республике Афганистан, он неожиданно услышал всхлипывание, а затем громкий плач. Он быстро повернул голову в сторону и обомлел. На самом краешке скамейки сидела средних лет женщина и навзрыд плакала. Он на какой-то миг остолбенел, затем уставился на сидящего рядом с ним парторга. Он с определенной долей испуга смотрел в его глаза, искал у него не только моральной поддержки, но и быстрейшего выхода из этой неординарной ситуации. На какой-то миг плач прекратился. Чурсин облегченно вздохнул и стал очень внимательно разглядывать сгорбленную женщину, не по годам седую. Он впервые в своей жизни ее видел, он не знал ее имени и фамилии. Поэтому он все еще не мог понять, что он сделал ей плохого. Неожиданно наступила гробовая тишина. На этом небольшом участке земли, как ему казалось, все вымерло. Было одно лишь только палящее солнце, да внезапно появляющийся и тут же исчезающий писк всевозможных комаров и бабочек. Он, и сам не зная почему, тоже молчал. Он, сжав зубы, переводил свои глаза то на сидящих женщин, то на рядом стоящего с ним парторга.
Парторг, встретив в очередной раз недоуменный взгляд лектора, наклонил к нему свою голову, и тихо прошептал:
– Егор Николаевич… У этой женщины очень большое горе… Неделю назад привезли ее единственного сына, который погиб в Афганистане.... – Что-либо еще сказать пожилой мужчина не мог. Он только усердно пальцами обеих рук тер свои виски. Чурсин нисколько не сомневался, что еще несколько мгновений тишины, и мужчина разрыдается.
Он решил сам найти выход из положения. Он быстро подошел к матери погибшего и твердо произнес:
– Извините меня, пожалуйста… Я прошу простить меня, что я Вам сделал больно… – Затем он серьезным тоном добавил. – Наша армия выполняет там свой интернациональный долг…
Его попытка озвучить исторические решения партийного съезда через мгновение провалилась, провалилась с треском. Женщина привстала, и тяжело вздохнув, со злостью выпалила:
– Какое мое дело до твоего интернационального долга… Какое дело? Какое де-ло? Затем, вытерев ладонью свои слезы, она громко причитала. – Я лишилась единственного сына, моего кормильца… Я же мать, я же мать его, моего Сережки, которого я кормила своим молоком… Для кого я кормила? Я тебя спрашиваю, умный начальник, тебя спрашиваю…
Увидев оцепеневшего лектора, она, скорее всего, осмелела и прытью бросилась к нему. Затем на какой-то миг остановилась, словно примеряла, хватит ли у нее сил ударить, а может, и даже перегрызть горло этому очень холеному мужчине, которой вновь разбередил ее рану. Чурсин, увидев перед собою женщину со страшными глазами, бросился к ней и в сей миг сам разрыдался. Раздался плач и среди тех, кто сидел. Плакал и Афанасий, парторг совхоза. Всем стало ясно, что лекция окончилась и навряд ли сегодня состоится. Через несколько минут небольшой колесный трактор «Беларусь» потянул за собою прицепную тележку, в которой сидели женщины.
Возле «Елочки» остались трое: Чурсин с матерью погибшего солдата и парторг. УАЗик партийного начальника выехал на проселочную дорогу минут через пять и вскоре оказался возле деревенского кладбища. Чурсин, придерживая за руку Анну Ивановну, так представилась мать погибшего воина-интернационалиста, со слезами на глазах вступил на кладбищенскую землю. Кладбище было очень небольшим и заброшенным. Более половины крестов, словно перезревшие грибы, сгнили. Остатки их то там, то здесь лежали возле небольших бугорков земли, поросших травой. Могила Сергея находилась в самом центре кладбище. Его похоронили рядом с дедом и бабушкой. Чурсин подошел к свежевырытой земле и внезапно остановился. Большого металлического памятника или подобного сооружения с пятиконченой звездой, как он предполагал, на бугорке земли не было. Вместо этого стоял металлический треугольник, к которому была привязана проволокой небольшая металлическая пластинка. На ней красной краской было написано «Петраков С. И.». Ни даты рождения, ни даты смерти не было.
Чурсин с изумлением посмотрел на Анну. Она с таким же видом посмотрела на него и тут же отвернулась. Из ее глаз бежали слезы. Чурсин, отдавая долг уважения перед погибшим парнем, упал на колени и притронулся губами к пластинке. Затем нежно провел рукой по свежевырытой земле. Он долго стоял коленопреклоненным, словно просил прощения у простого советского солдата, который погиб в чужой стране. Он не произнес ни слова, не было у него и слез…
Только к вечеру он покинул небольшую деревеньку с поистине русским названием Николаевка. Анна Ивановна, несмотря на постигшее ее горе, нашла в себе силы пригласить его к себе домой. Она почти час, сидя за небольшим столиком, накрытым черной скатертью, изливала ему свое горе. Чем больше Чурсин окунался в проблемы этой некогда незнакомой женщины, тем больнее сжималось его сердце. Анна Петракова через день после рождения сына отсталась без мужа. Иван часто пил и издевался над своей женой. Она, дабы не получать лишние побои, нередко оставалась на ферме. Спала на сене или уходила в сторожку бабы Шуры, охранявшей зерносклад. Узнав о рождении сына, молодой отец от счастья организовал попойку в деревенской кузнице. Один из дружков, считая, что его обделили самогонкой, взял большой молоток и ударил им по голове виновника торжества. Мужчина скончался мгновенно, даже не вскрикнул.
Вдова делала все возможное, чтобы вывести своего сына в люди. И многое ей удалось сделать. Сергей успешно окончил школу, поступил в строительный техникум. Затем армия. Со слезами и причитаниями она рассказала лектору и о странных похоронах погибшего. Вместо обычного гроба двое военных опустили в яму небольшой запаянный металлический ящик. На ее многочисленные просьбы открыть гроб и хоть на мгновение посмотреть на своего сына, они, словно по команде, строго отвечали:
– Ивините, мамаша, нельзя… Мы действуем строго по инструкции…
Ее попытки узнать о последних минутах жизни своего сына также не увенчались успехом. Ответ был тот же.
Возвращался Чурсин в город очень подавленным. За многочасовое пребывание в автобусе он несколько раз «перемалывал» в своей голове все, что услышал из уст Анны Петраковой и ее односельчан. Он сопоставлял свою «теорию» и то, что было в реальной жизни. Между первым и вторым была огромная пропасть. Он очень жалел одинокую женщину, которая за свои сорок лет с небольшим имела в этой могучей стране всего-навсего небольшой деревянный домик. Однако, даже несмотря на свою нищету, она была очень счастлива. И этим счастьем был для нее Сергей… Чурсин знал, что при царизме на военную службу не брали единственного сына. Он не сомневался, что об этом прекрасно знали военные и гражданские чиновники перестроечной России…
Лариса сразу же заметила его хмурое выражение лица. Он не стал ждать от нее каких-либо расспросов. Поделился с нею не только увиденным, но и своими сокровенными мыслями. Лариса со многим с ним соглашалась, многое и отметала. Она сквозь слезы просила своего друга жизни не вникать во все «дыры», иначе им не будет никогда удачи. Чурсина это сильно задело. Позиция простого обывателя его никогда в жизни не устраивала. Он привел ей свои доводы и примеры. Она все это молча слушала, затем, слегка улыбнувшись, на очень полном серьезе спросила:
– Егорушка, неужели ты не видешь эту реальную жизнь? Неужели, ты, умный человек, имеющий кучу партийных и административных взысканий, не видешь эту профанацию?
Затем, словно наивная первоклассница, тихо шепнула ему на ухо:
– Я сегодня совершенно случайно на рынке увидела нашего проректора по науке с очень молодой халявой… Как видишь, ему ничего, а нас с тобою хотят наказать…
После этих слов у нее появились слезы. Повлажнели глаза и у Чурсина. Он тяжело вздохнул и со страстью привлек ее к своей груди.
Отчет о прочитанных лекциях и политических настроениях сельских жителей Чурсин стал писать на следующий же день. С первой попытки, как это он всегда делал раньше, написать не удалось. Гибель сельского парня из небольшой сибирской деревни на земле сопредельного государства во многом изменила его жизненные установки. Только поздним вечером он сел за стол и исписал два листа бумаги. Происшедшее в Николаевке изложил очень подробно. Очень краткими были и его рекомендации. В эту ночь он спал, как никогда спокойно. Он, как человек, как коммунист выполнил свой долг перед Анной Петраковой и ее сыном. Он также не сомневался, что его уже никогда больше не пригласят выступать в какой-либо аудитории…
Утром раздался телефонный звонок. Чурсин взял трубку и услышал знакомый голос секретаря Октябрьского райкома партии. Звонила Регина Матвеевна и просила его выступить в телевизионной передаче «За круглым столом», посвященной предстоящим выборам в Верховный Совет страны. Он сразу же отказался от предложения. Однако в трубке звучал очень требовательный голос:
– Егор Николаевич… Я Вас очень настоятельно прошу выступить… Наш кандидат Евгений Иванович, очень уважаемый человек в нашей области. От Вас, как одной из популярной личности, во многом будет зависеть не только его успех, но и наша позиция по этому вопросу…
Чурсин, прервав угодливое восхваление своей персоны, вновь решительно произнес:
– К сожалению, в предложенной Вами кандидатуре я вижу куда больше минусов, чем плюсов… Я не могу обманывать простых людей… У меня нет желания принимать участие в этом балагане…
В сей миг в трубке раздался властный и одновременно раздражительный голос:
– Я, товарищ Чурсин, очень сожалею, что Вы не состоите на учете в нашей партийной организации… А то…
Чурсин резко и со злостью крикнул в трубку:
– Не надо беспокоиться… Меня же может наказать и городской комитет партии…
Больше он ничего не стал говорить. Он мгновенно бросил трубку и открыл окно. Ему сейчас очень не хватало свежего воздуха.
После нелицеприятного разговора с партийным чиновником он еще долго ходил по комнате. Он, наверное, ходил день и ночь, ежели бы не появилась Лариса. Она пришла из магазина. Новостей у нее была целая куча, и все они были очень грустными. Продуктов питания в магазине хоть шаром покати. За двумя бутылками водки и сигаретами она простояла два часа. Стоящие в очереди, нередко колотили друг друга кулаками. Раздавалась матерщина, от которой она закрывала свои уши…
И в эту ночь Чурсин не спал. Он все думал и думал. Сомнений у него, как у ученого, так и как у человека не было. Тезис ускорения и перестройки есть всего лишь очередное изобретение партийной номенклатуры. Ее мероприятия носили декларативный и популисткий характер. На деле КПСС ничего не делала для коренного изменения экономического базиса страны. Ее верхушка не решала насущные вопросы советских людей. Отсутствие материальных средств на повышение уровня жизни народа компенсировалось за счет увеличения объема производства алкогольной продукции. Под эгидой партийных органов распределялись предметы первой необходимости: хлеб, сахар, масло, сигареты, нижнее белье и т. п. В некоторых регионах, благодаря новым инициативам в распределении, создалась нездоровая обстановка. Процветало воровство, спекуляция. В очередях нередко возникали потасовки, кое-где имелись человеческие жертвы…
Ровно в полночь он встал с постели и сел за письменный стол. Затем открыл тетрадь, взял авторучку и решительно вывел «Генеральному секретарю Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза…». Через три часа он вышел из дома. В руках у него него была два письма, одно из них было с уведомлением…
Первое сентября для Чурсина началось, как обычно. Он уже восьмой раз стоял на торжественной линейке. Восемь раз, как и раньше, он и его коллеги брали свои стулья и заходили в кабинет заведующего кафедрой. Затем обсуждали вопросы повестки дня. На этой раз заседание кафедры не состоялось. Не состоялось из-за персонального дела кандидата исторических наук, коммуниста Чурсина. Объявление об его персональном деле висело возле входа в институт, такое же объявление было возле партийного комитета и возле кафедры.
Очередная «персоналка» неожиданностью для него не была. Несмотря на это, он стал волноваться, его ноги стали ватными. Появились колики в области сердца. Он сразу же проглотил таблетки. Он глотал их в последнее время очень много. Партийное собрание историков было назначено на двенадцать часов дня. У него еще был почти час свободного времени. Он стал бегать по институту, искал Ларису. Он очень боялся за нее. Нервный стресс плохо мог отразиться не только на ее здоровье, но и на здоровье будущего ребенка. Его попытки ее найти были безуспешными. Никто из опрошенных студентов и сотрудников, не знал ее местонахождение. Ехать домой или идти в общежитие, он не рискнул. Времени было в обрез. Он не сомневался, что его даже минутное опоздание коммунисты воспримут как его нежелание присутствовать на столь важном мероприятии.
Без двух минут двенадцать он постучал в дверь. Затем робко ее открыл и обомлел. За столом в кабинете заведующего кафедрой сидели ректор института и секретарь партийного комитета. Неподалеку от них сидели все историки кафедры, за исключением его. Для него все стало ясным. Собрание будет в расширенным составе. Стало ясно и то, что его сегодня исключат из партии. Оно так и вышло. Огласили повестку дня. Слово предоставили ректору. Чурсин не верил своим ушам. Его обвинили в изнасиловании студентки второго курса Сидоровой Ларисы. Он не верил и своим глазам, когда увидел в руках Воробьева документы и объяснительные записки, которыми он размахивал перед сидящими.
Прерывать обвинительную речь ректора в свой адрес он не стал. Он не трусил, он выжидал. Многолетнее пребывание в «склочниках» и висячее партийное взыскание его очень многому научили. Поэтому он сейчас смиренно стоял, как оловянный солдатик и молчал, уткнувшись своим взглядом в портрет вождя мирового пролетариата. Никто из присутствующих в этом помещении его не интересовал. Он также никого из них в отдельности и вместе не боялся. Все опять сводилось к одному. Они все хотели, любыми путями и, как можно, скорее избавиться от слишком умного и слишком колючего человека, который продолжительное время будоражил институт. От заведомой лжи седовласого мужчины, Чурсин иногда морщил лоб, нередко даже улыбался. Началось осуждение «персональщика». На выступления борзых он вообще не реагировал. Его «дело» был заранее отрепетировано и отлажено под руководством ректора и секретаря партийного комитета. Его сейчас не удивило и поистине профессиональное красноречие Левина, который из кожи лез, доказывая в очередной раз свою преданность руководству вуза и такую же ненависть к своему коллеге. Все выступающие были едины, как в обличении Чурсина, так и в мере его наказания. Решение исключить его из рядов партии приняли единогласнно. «Персональщик» за все почти двухчасовое собрание слова не попросил. Председательствующий также не предоставил ему возможности для выступления. После закрытия Чурсин гордо приподнял свою голову и четко произнес:
– Я очень сожалею, товарищи коммунисты, что большинство из Вас не в курсе происшедшего… И все то, что сейчас говорили, это есть неправда и ложь…
Затем он спокойно повернулся и вышел вон. Едва закрыв за собою дверь, он рванулся на автобусную остановку. Сейчас он, как никогда раньше, беспокоился за свою Ларису. Он дрожащими руками провернул ключ в замочной скважине и с замиранием сердца зашел в комнатку. Лариса лежала в постели и тоскливо смотрела на потолок. Лицо ее было осунувшимся, щеки впали. Сомнений у него не было. Она уже знала о партийном собрании историков. На этот раз Лариса не спрашивала о результатах «парточистки» у своего любимого. По его лицу все было ясно и так. Они сели за стол и стали обедать.
Во время обеда Лариса поделилась и своими горестями. Все то, что она рассказала, не укладывалось в какие-либо рамки человеческих отношений. Чурсин слушал ее молча, не проронив ни слова. Сразу же после торжественной линейки ее пригласили в деканат и попросили написать объяснительную записку по поводу ее беременности. Она категорически отказалась. Через полчаса ее вызвали на заседание бюро комсомольской организации факультета. Здесь началась настоящая экзекуция. Поток обвинений и нелепостей исходил от декана и секретаря партийного бюро. Они выступали по переменке, словно братья-близнецы. Она очень внимательно слушала обвинения в свой адрес и не могла понять, почему ее в прямом смысле травят из-за того, что она полюбила преподавателя вуза. В этом она ничего страшного не находила. Ничего страшного не находили в этом и члены бюро комсомольской организации, которые единым фронтом выступили на ее защиту. Лариса попросила слова последней. Ее высказывания были очень резкими, особенно в адрес декана факультета. Плешивый мужчина с большим горбатым носом от ее слов иногда ерзал на стуле, словно сидел на ежике. Ее он не прерывал. Возможно, боялся правды. Возможно, и выдохся или готовил очередную атаку на беременную студентку. Декан больше не выступал. Он также и не наказал «распутницу». Комсомольцы перенесли этот вопрос на очередное заседание. Они все еще не до конца понимали суть происшедшего.
Позиция молодых ребят Чурсину очень понравилась, и он, поцеловов Ларису, уверенно произнес:
– Лариса, завтра идем в ЗАГС и подаем заявление. Только так мы можем спасти ситуацию… Иначе наломаем дров…
Попасть в ЗАГС Чурсину и его подруге на следующий день не удалось. Не удалось это сделать им ни через день, ни через неделю. Вечером раздался звонок. Чурсин, подошедший к телефону, неожиданно услышал незнакомый голос. Голос был очень четкий и повелительный. В том, что ему звонили с верхов, он убедился сразу же после первых слов. Из трубки прозучало:
– Коммунист Чурсин… Завтра Вам необходимо к девяти часам явиться на прием к секретарю горкома партии… При себе необходимо иметь партийный билет…
Чурсин, намеревавшийся сказать, что завтра он идет в ЗАГС, не успел даже открыть свой рот. Трубку мгновенно положили. Спокойного ужина за семейным столом у молодых не получилось. Ни у кого не было настроения. Кусок хлеба застревал в горле каждого. Желания общаться друг с другом также не было. В постели они в эту ночь лежали, словно чужие. Каждый думал о возможных вариантах выхода из внезапно создавшегося тупика. Особенно сильно переживал Чурсин. Он четко знал, что с горкомом партии шутить не стоит, иначе вообще будет каюк. Из своего собственного опыта, да и из жизни города, он неоднократно убеждался, что в этих заведениях, таких как он, в один миг ставили на место. Неугодных и непокорных исключали из партии. На деле это означало конец жизни. Не больше и не меньше…
Без пяти минут девять он открыл дверь приемной секретаря городского комитета партии. Главный идеолог Помурино для него оказалась незнакомой персоной. Он знал, что два месяца назад в этом кабинете произошла смена власти. Новенькая при его появлении встала из-за стола и с улыбкой протянула ему руку. Представилась. Представился и Чурсин. Затем они оба уселись за небольшой столик и почти одновременно стали рассматривать друг друга. Мария Ильинична Ивченко о строптивом ученым была порядочно наслышана. Она знала о нем, когда еще работала в партийном комитете строительного комбината. Фамилия Чурсина звучала не только на местном телевидении и радио, но и на оперативных совещаниях в районном комитете партии. Она нисколько не скрывала, что этот молодой человек ей всегда был симпатичен. Симпатичен тогда и сейчас, когда ей по поручению первого секретаря предстояло «прочистить» ему мозги. И не только это. Ей поручили очень тщательно проверить все его минусы и плюсы. Негативов у седого мужчины было куда больше, чем позитивов. Особенно в последнее время. Ее, как секретаря, отвечающего за идеологическое руководство многотысячным городом, беспокоило неординарное поведение историка. На Чурсина ей пришлось завести специальную папку. Не проходило и дня, чтобы ей не звонили по поводу этой личности. Звонили даже из областного управления Комитета Государственной безопасности. Больше всех жаловались из кооперативного института, где работал ассистент. Вчерашний звонок от товарища Воробьева вынудил первого секретаря принять решение…
Мария Ильинична с рвением принялась за работу. Ее выводы во многом определяли будущее Чурсина, который сейчас, как и она, без всякого стеснения ее разглядывал. Чурсину, откровенно говоря, очень нравилась симпатичная мордашка новенькой. До ее прихода за столом сидел пожилой мужчина, которого давно хотели сплавить на другое место. Владимир Иванович о намерениях вышестоящего начальства знал и поэтому в последнее время ничего не делал. Искал себе работу. Должность заместителя директора аптекоуправления ему понравилась, и он без всяких обиняков сменил кабинет. Чурсин пристально вглядывался в женщину и не верил, что это красивое создание через несколько мгновений будет его допрашивать. В подобные заведения в приказном порядке вызывали не для раздачи орденов или объявления благодарностей.
Ивченко, словно намереваясь вывести своего собеседника не то от нервного оцепенения, не то от нахлынувшего равнодушия к своей персоне, взяла карандаш и легонько постучала им по столу. Затем с серьезной миной строго произнесла:
– Егор Николаевич! Вы прекрасно знаете по какому вопросу Вас вызвали… – После небольшой паузы она вновь продолжила. – Мне предстоит выполнить поручение городского комитета партии… – Затем с улыбкой сказала. – В районном комитете партии у Вас уже собеседование состоялось. Поэтому я Вас очень прошу серьезно отнестись к моим вопросам…
Допрос длился около часа. За это время Чурсину пришлось рассказать всю свою автобиографию. Отвечая на вопросы, касающиеся его отношений с коллегами по кафедре, он ничего нового и на этот раз не сказал. Ему уже самому надоело «молоть» одно и тоже. Отношения со студенткой Ларисой Сидоровой он сознательно исключил из своего монолога, заведомо зная, что в этом допросе они будут основными. В своем умозаключении он не ошибся. Ивченко, скорее всего, очень осторожно подходила к щепетильному вопросу. Откровенно говоря, она сейчас завидовала незнакомой студентке, которая влюбилась в этого преподавателя. Студентка выпускного курса библиотечного института Ивченко совсем недавно, как ей казалось, по уши втрескалась в молодого историка. Роман и дальше продолжился, ежели бы не его мать. Она очень строго следила за своим единственным сыном, который частенько заводил любовные романы с молодыми студентками.
Чурсин очень кратко изложил суть отношений с Ларисой. Ивченко, глядя на мужчину, радовалась. Все шло по ее плану. Она, словно опытный палач, вытягивала и вытягивала из души и сердца этого умного человека всю его подноготную. Выворачивала наизнанку все его страдания, даже его боли. Чурсин, отвечая на вопросы надменной женщины, все больше и больше убеждался в своей беспомощности. Он, как и раньше, понимал, что какая-либо неправда, даже небольшая толика лжи может ему очень дорого обойтись. Однако ему не всегда хотелось говорить чистую правду. Он знал, что из-за нее ему опять придется стоять на ковре.
Это уже заранее определила организация, которая носила название КПСС. Она инакомыслие не прощала никому и никогда. С инакомыслящими, в когорту которых Чурсин относил и себя, духовные служители расправлялись особенно жестоко. Он иногда пристально вглядывался в глаза женщины с роскошной прической и ярко намалеванными губами. Сомнения у него уходили прочь. Она добросовестно исполняла указания вышестоящего начальника. Поблагодарив собеседника за ответы, Ивченко с улыбкой произнесла:
– Ну, а теперь, Егор Николаевич, я Вас очень настоятельно прошу, все ранее сказанное, изложить в письменной форме и заполнить пару анкет…
Чурсин от неожиданного партийного поручения чуть ли не потерял дар речи. Увидев, настороженный взгляд чинодрала, он изменил тактику своего поведения. Он, словно ничего не произошло, мило улыбнулся и со вздохом произнес:
– Без всяких проблем, Мария Ильинична… Я все понимаю, этому обязывает партийный этикет…
В кабинете партийного просвещения Чурсин просидел до самого обеда. Подробно расписывать свои взлеты и падения, не стал. Очень кратко написал и об отношениях с Ларисой Сидоровой. На писанину ушло немного больше часа. Затем он два часа проболтал с Татьяной Яковлевной Бурковой, заведующей кабинетом. С нею он часто встречался во время проведения семинаров и совещаний. Сюда его приглашали как лектора-международника. Она часто рассказывала ему о перипетиях, которые происходили в четырехэтажном особняке. И на этот раз это не было исключением. Происходящее Чурсина очень возмутило. В разгар сплошного дефицита комитетчики оставались вне его. У них был специальный магазин, где они два раза в месяц закупали по довольно низким ценам продукты питания. Остальное все для них было также без проблем. Новый идеолог партии в этом деле наиболее преуспевал. По утрам она по телефону устраивала настоящий разгон в партийных организациях, показывала свою власть. Затем садилась поудобнее в кожаное кресло и звонила по магазинам, выполняла семейные заказы и своих родственников. Она не брезговала всем тем, что приносили ее подчиненные…
