bannerbannerbanner
полная версияИсповедь изгоя

Владимир Великий
Исповедь изгоя

Чурсин, как самый молодой, такой лестной оценки не удостаивался. Ушат критики от Бориса Григорьевич в его адрес был вполне нормальным явлением. Кулаковский подходил к явно «убитой» жертве и крепко жал ей руку. Затем слегка наклонял голову и почти в уху ей шептал:

– Дорогой Егор Николаевич! Вы на мои критические замечания не обижайтесь… Я Вас очень прошу… Ты очень молодой, у тебя все еще впереди…

Чурсин ради приличия дежурно улыбался и внимательно смотрел в глаза старика. Они, как ему казалось, все эти годы, кроме лжи и лести, ничего не испускали. Успокоив молодого коллегу, Кулаковский на цыпочках подходил к ученому секретарю кафедры и ложил перед ним несколько небольших листков бумаги с критическими замечаниями, как ведущего доцента кафедры истории КПСС. Через несколько мгновений сидящие дружно тянули руки вверх. Это означало, что решение принято единогласно. Руководитель семинара с критическими замечаниями старших коллег согласен. Чурсин довольно часто обводил взглядом старцев. Он не сомневался, что его профессиональная подготовка и его методика проведения занятий их нисколько не интересовала. Они все это делали для галочки.

Он был для них козлом отпущения. Причиной этому был его возраст и его ум. Огрызаться выжившим из ума людям было бесполезно…

Смешило Егора Чурсина и открытое солдафонство Кулаковского перед своей женой. Кто она и чем она занимается, никто из сотрудников кафедры не знал. Одно все знали очень четко. Борис Григорьевич, прежде чем уйти домой, заходил в кабинет заведующего кафедры и набирал номер своего домашнего телефона. Официальные доклады жене о занятиях или о встречах с важными персонами, как правило, затягивались. Коллеги, сидящие в другой комнате, из-за этого бесились. Из-за спаренного телефона больше всех страдала секретарша кафедры, терпение которой часто лопалось. Она стучала в дверь соседней комнаты и писклявым голосом кричала:

– Уважаемый Борис Григорьевич! Я должна сделать очень важный звоночек проректору по науке Геннадию Максимовичу.... Товарищ Кулаковский, я очень прошу освободить телефон…

«Звонарь», как правило, на просьбы коллег и секретарши не реагировал. Скорее всего, он был поглощен ответной информацией своей любимой женщины. Подводил его и слух. Он часто переспрашивал своих коллег, сидящих рядом с ним. На плохой слух доцента Чурсину неоднократно жаловались и студенты. После успешного прохождения по конкурсу Кулаковский моментально сбавлял темы своей общественно-политической работы. Для него это была последняя «пятерка» в институте. Старейший историк сибирского региона разменял восьмой десяток лет.

Доцент Волков Анатолий Васильевич в Помурино приехал из соседней области. Заведующему отделом агитации и пропаганды городского комитета партии после очередной обильной пьянки обявили взыскание и направили преподавателем в кооперативный институт. Жильем не обидели. Он жил в самом центре города в хорошей трехэтажке, построенной еще в тридцатые годы. Привычке злоупотреблять спиртными напитками он не изменил. Он утром часто приходил на занятия с большими мешками под глазами и хватал обеими руками кипу наглядных пособий. Они были для него определенным козырем в ходе лекций и семинарских занятий. Все его методические разработки были посвящены наглядным пособиям. Лучший методист кафедры в иные дни что-то толкал себе в рот, затем начинал быстро клацать зубами. Увидев молодого историка, он часто интересовался содержанием тех или иных вопросов предстоящего семинара. Чурсин, иногда в шутку, иногда и всерьез, бойко отвечал на вопросы старшего товарища. Волков внимательно его слушал, благодарил и стремительно выбегал из комнаты. Аналогичное повторялось день изо дня.

Чурсин пришел к однозначному выводу. Его коллега не готовился к семинарским занятиям. Чтение лекций особых проблем у доцента не вызывало. Они были у него годами «наработанные». Если по какой-то причине он их не брал или забывал дома, то открывал сейф и брал лекции из фонда кафедры. Анатолий Васильевич уже несколько лет работал над докторской диссертацией. Обсуждение ее научных тезисов, как таковых, на кафедре почему-то не было.

Доцент Павлов Павел Михайлович в «кооператив» прибыл совсем недавно. Слухи о нем ходили разные. Одни сплетничали, что бывший архивариус по какой-то причине проштрафился, работая в облисполкоме. Другие рассказывали, что он погорел из-за жены, которая заведовала центральным универмагом города. Определенный научный задел был только у старшей преподавательницы Никоновой Ольги Кирилловны. Ее работы за время пребывания Чурсина на кафедре обсуждали несколько раз и всегда давали положительный отзыв. Самому молодому историку она свои труды почему-то не показывала. Спрашивать их у нее он стеснялся. В равной степени и боялся обидеть эту женщину. Фотография Ольги Кирилловны висела на доске заслуженных наставников студенческой молодежи. Кое-что узнал Чурсин и об ее муже. Он работал в областном комитете профсоюзов. Упитанный мужчина с большим животом частенько приезжал на кафедру и увозил свою жены на черной «Волге». Нередко за нею приезжал и водитель важного профсоюзного чиновника.

Чурсин, зная некоторые подробности подноготной своих коллег по кафедре, как правило, об этом никому не афишировал. Считал это неприличным занятием. Совсем другой точки зрения придерживался начальник лагеря Владимир Николевич Куторгин. Доценту с кафедры финансов до пенсии оставалось два года. Своей беспартийностью он страшно гордился. По этой причине, скорее всего, он на всю катушку чихвостил коммунистов. Особенно доставалось партноменклатурщикам. Комиссар иногда вставал на защиту своих идейных собратьев. Противоборство мужчин доходило до ругачки. Они, дабы сбросить с себя пыл, выходили на улицу, дышали свежим воздухом. Куторгин, хотя и был не из трусливого десятка, однако очень побаивался молодого комиссара. Он почти каждый раз, прежде чем зайти в комнату, говорил:

– Егор Николаевич! Ты уже прости меня старика… Я думаю, что ты меня не продашь за пяточок в партийном комитете… Мне ведь до пенсии осталось всего немножко…

Комиссар в ответ ничего начальнику лагеря не говорил. Он только легонько хлопал его по плечу и улыбался. Куторгин успокаивался, но ненадолго. Видя переживания старика, Чурсин вновь подходил к нему и вновь успокаивал. Он никогда в своей жизни не пакостил.

Через два месяца Чурсин вновь сделал попытку утвердить тему своей монографии. И на этой раз коллеги его с треском прокатили, признав тему недиссертабельной. Горовой вновь просил его не торопиться. После подтверждения ВАК прошло совсем немного времени. Чурсин не стал ждать с моря погоды. Он поехал на опорную кафедру в Тарск. Кафедра истории КПСС университета являлась одной из ведущей в сибирском регионе, там работали настоящие профессионалы своего дела. Заведующий кафедрой Горшков Владимир Николаевич тепло встретил бывшего студента, а ныне одного из самых молодых соискателей очередной ступени научного признания. На следующий же день провели заседание. Чурсин внимательно выслушивал советы и замечания своих идейных соратников, некоторые помечал в записной книжке. Горшков, на всякий случай, рекомендовал ему сделать очередную попытку опробации темы монографии на своей родной кафедре.

По приезду Чурсин еще раз проштудировал имеющиеся документы партии и правительства по данной проблеме. За месяц до очередного заседания кафедры он раздал всем коллегам научное обоснование и план своей будущей монографии. Поговорил еще раз и с Горовым. Он без особого энтузиазма включил в повестку дня его вопрос. Возникшие помехи на этот раз молодого ученого не угнетали. Он не сомневался в своем успехе. Писать монографию ему никто не будет, ни партийная организация, ни его коллеги по кафедре. Писать ее будет только он, и никто иной.

Заседание кафедры назначили на конец декабря. Утверждение темы монографии Чурсин считал для себя новогодним подарком. Но увы… Жизнь распорядилась по-иному. За два дня до заседания позвонила супруга Бориса Григорьевича Кулаковского и со слезами сообщила о болезни мужа. Через час все историки были на квартире своего коллеги. Больной тяжело дышал и не открывал глаза. Его тело то и дело вздрагивало, иногда он сильно кашлял. Чурсин впервые увидел жену Бориса Григорьевича. Это была очень старая и больная женщина. Она, то ли от сострадания, то ли от болезни, постоянно пригладывала грелку к своей пояснице и все время причитала. Гости, прибывшие поневоле, стояли возле металлической кровати, на которой лежал их соратник по работе и по идейному духу, и молчали. Никто из них ему ничем не мог помочь. Ночью Кулаковский скончался. Его похороны состоялись через три дня. Похоронили старейшего коммуниста и историка в деревне, где жила его дочь. Кушкарево находилось в ста километрах от города. Все расходы на погребение взял институт. Основная нагрузка по организации похорон пришлась на молодых сотрудников общественных кафедр. Чурсин и еще трое молодых коллег с кафедры научного коммунизма копали могилу. Земля была очень мерзлой. Приходилось жечь костры, чтобы хоть немного ее прогреть. В деревне не нашлось какой-либо техники, чтобы вырыть яму. Не было ее и в кооперативном институте. Поминки по усопшему прошли тихо и почти незаметно.

Заседание кафедры состоялось в последний день уходящего года. В самом его начале минутой молчания почтили светлую память о внезапно скончавшемся коллеге. Затем Горовой зачитал некролог об умершем, который был напечатан в городской газете. Потом приступили к обсуждению вопросов, их было одиннадцать. Чурсин, как ученый секретарь кафедры, едва успевал делать пометки по тому или иному вопросу. Он, глядя на сидящих, видел, что им не до исторической науки. Каждый жил своими новогодними заботами. Вопрос о монографии был последним, на закуску. Неожиданно зазвонил телефон. Чурсин взял трубку. Звонили из партийного комитета и просили в срочном порядке прибыть заведующего и секретаря партийной организации. Заседание по уважительной причине в спешном порядке закрыли. Через минуту все разбежались по домам. Чурсин остался сидеть, ему предстояло переработать протокол заседания. Тема его монографии отодвигалась на следующий год…

 

Обсуждение темы монографии кандидата исторических наук Чурсина прошло в феврале наступившего года. В очередной раз разгорелись дебаты об ее диссертабельности. Рекомендации опорной кафедры Тарского университета никто во внимание не брал. Особенно усердствовал доцент Левин, только что влившийся в состав кафедры вместо умершего Кулаковского. Олег Иванович появился через месяц после погребения умершего, что было для всех большой неожиданностью. Особенно в недоумении был Чурсин, который уже намеревался подавать на конкурс. Он через неделю после смерти Кулаковского своими сокровенными мыслями поделился с Горовым. Разговор был наедине. Шеф внимательно слушал своего подопечного, который почти полчаса долбил ему о своих достижениях и правомочности участия в конкурсе. Заслуги его и на самом деле были весомые. Год назад он успешно защитил кандидатскую диссерацию. За время работы в вузе опубликовал пять научных статей, около десятка брошюр по методике преподавания. Ученый секретарь кафедры. Лектор областной организации общества «Знание» по международным вопросам и по интернациональной политике партии. За ежегодное участие в сельхозработах награждался Почетными грамотами и ценными подарками. Не упустил он из поля зрения и предстоящее утверждение темы монографии…

После радужной оценки своей деятельности молодой историк внимательно посмотрел в глаза своего старого шефа. Они были равнодушными, даже холодными. Увидев изумленный его взгляд, старик улыбнулся и тихо пробурчал:

– Эх, Егор Николаевич! Наша умная наука в период совершенствования развитого социализма никому не нужна… – Затем, почесав пальцем свой длинный нос, добавил. – Я тоже когда-то мечтал стать академиком, а стал, как видишь, только доцентом. И это через тридцать лет работы…

Умозаключение опытного историка Чурсин никак не мог понять. Он вспыхнул, как свечка, и в довольно грубой форме прошипел:

– Иван Константинович! Я понимаю, что никто из моих коллег не хочет пускать меня к вершинам науки… Или, Вы, например, боитесь, что я займу Ваше место…

Горовой, скорее всего, ожидал подобной реакции от своего молодого и нахрапистого коллеги. Он немного ухмыльнулся и со вздохом произнес:

– Эх, Егорка… Ты, по возрасту мне сын, а то и даже внук… Только поэтому я тебе сейчас скажу только правду, и только правду… На конкурс документов не подавай… Вчера мне звонили и дали определенные рекомендации…

Больше он ничего не сказал. Он молчал, лишь изредка затягивался сигаретой. Молчал и Чурсин, у которого сейчас уже не было никаких вопросов к своему начальнику. У него внезапно выступили слезы. Он выскочил из кабинета заведующего в другую комнату, затем присел за свой столик. Через несколько минут дверь тихо скрипнула. Он невольно обернулся. Горовой ушел домой, даже не попрощавшись…

Чурсин до самого появления Левина все еще тешил себя надеждами. Он не мог понять, почему ему запрещали участвовать в конкурсе. Если даже он и «пролетит», то мир от этого не перевернется. В его шевелюре появится пара седых волос и только. В своих предположениях он ошибался. В этом он убедился совсем скоро. Горовой сказал ему правду, только правду. В конце января Левин был представлен сотрудникам кафедры. На должность доцента его рекомендовали лично ректор и секретарь партийного комитета. На Чурсина новенький, которому было лет сорок-сорок пять, какого-либо особого впечатления не произвел. Это был мужчина небольшого роста, с большим горбатым носом. На его маленькой голове прочно сидела большая копна вьющихся волос. Чему можно было позавидовать, это его одежде. Ходил Левин в новом драповом пальто и в черной пыжиковой шапке. К лицу ему был и черный дипломат, который почему-то светился при ярком солнечном или электрическом свете. Он, наверняка, натирал его специальным раствором или мазью. Олег Иванович сильно себя уважал, даже очень слишком. Простые люди были для него никчемными. Проходя мимо вертушки, которая стояла при входе в институт, он никогда не приветствовал пожилых вахтеров. Не замечал и студентов, на их приветствия он часто не реагировал. В лучшем случае, кивал головой.

В том, что на кафедре истории КПСС появилась очень важная птица, притом со многими тайнами, никто из сотрудников института не сомневался. Не сомневался и Чурсин, как ассистент, как ученый секретарь кафедры, и как секретарь партийной организации. Секретарем его избрали через неделю после похорон Кулаковского. Чурсин очередную общественную нагрузку явно не хотел. Он предложил кандидатуры бывших армейских политработников. И опять потерпел фиаско. Тарасов мотивировал самоотвод своей болезнью, Овчаров ссылался на болезнь своей жены. Самоотвод коммуниста Чурсина не приняли. Под громкие аплодисменты ему вручили толстую папку, в которой были партийные инструкции и протоколы собраний. Два последних не были оформлены.

Через месяц Чурсину удалось узнать кое-что подробнее о залетной птице. Информация его базировалась на очень короткой биографии, которую во время представления рассказал Олег Иванович, и на слухах, отчасти, правдивых. До появления в «кооперативе» Левин возглавлял высшую партийную школу при областном комитете партии. Должность высокая и очень престижная. Многие начальники считали за честь побывать в стенах этого солидного заведения. В стан партноменклатуры Левин попал по огромному блату. Попал благодаря своему однокласснику Василию Скворцову, работавшему в одном из общесоюзных министерств. Друзья довольно часто встречались летом, когда отдыхали в санатории, который находился в двух шагах от берега Черного моря.

Шли годы. Огромная страна под руководством многомиллионной армии коммунистов оказалась в очередном круговороте экспериментов. Неожиданно поступила депеша из самого партийного верха, ВПШ ликвидировали. Левин решению безропотно подчинился. Он в тот же вечер перезвонил в Москву и поделился своим горем. Скворцов обещал помочь, намекал о работе в столице. Олег Иванович стал советоваться со своей супругой. Та наотрез отказалась куда-либо ехать. Ее родители тяжело болели. Тесть и теща никогда в почете у Левина не были. Он их люто ненавидел, ненавидел за пролетарское происхождение. В равной степени ненавидел и свою жену, на которой по своей неопытности и молодости, женился по любви. Уже больно красивой была Татьяна. Она почти каждую ночь снилась студенту исторического факультета. Его друг Васька намного оказался практичнее. После окончания металлургического института он получил распределение в столицу огромной страны. Через неделю уже работал в министерстве. Он не любил свою жену, но страшно лелеял. И было за что. Дочь заместителя министра была уродиной, но своего красивого мужа любила. Левин понял свою ошибку позже, когда его распределили учителем в таежный район. В деревне по ночам выли волки, да свистела пурга. Благодаря корешу, Олегу Ивановичу удалось попасть в Помурино. Один год он учительствовал, потом занял кресло заведующего районного отдела народного образования. Пять лет руководил ВПШ…

Новенький почему-то сразу невзлюбил самого молодого историка кафедры. Чурсин заметил это мгновенно. Левин всех коллег приветствовал за ручку, Анну Петровну чмокал в щечку. Чурсина не замечал. Пренебрежение новенького к своей персоне, Чурсина мало волновало. Однако было неприятно. Его первые попытки, как секретаря партийной организации, в определении Левину постоянных или временных поручений, последним полностью игнорировались. Чурсин делал очередную попытку и вновь отказ. Вынес этот вопрос на партийное собрание. Какой-либо критики в адрес новенького, к его удивлению, не прозвучало. Робкую попытку осудить позицию Левина, сделал один лишь Горовой, и то в очень вежливой форме. На этом все и закончилось.

Чурсин для бывшего партийного начальника оставался пустым местом. В этом он убедился еще раз через несколько дней. Заседание партийного комитета было посвящено пропаганде исторических решений очередного партсъезда. Пригласили и секретарей партийных организаций. Чурсин был сильно удивлен, когда им представили руководителя лекторской группы Левина. Олег Иванович от нагрузки, которую взвалили на его узкие плечи, просто сиял. Еще через месяц институтская многотиражка поместила большую статью с его фотографией, в которой он делился опытом пропагандистской работы. К «авторитету» Чурсин больше не приставал…

Не хотел Чурсин слушать его и сейчас, на этом заседании кафедры, когда решалась судьба его будущей монографии. Левин, словно павлин с распущенным хвостом, вальяжно ходил по комнате и испускал экспромтом десятки цитат из ленинских работ, из материалов партийных съездов. Иногда он останавливался и поднимал кверху свой указательный палец. На миг замолкал. Через несколько мгновений его мозг производил очередную мысль или идею, которая была ядовитее предыдущей. И все это «научное» сводилось к единому выводу. Тема монографии кандидата исторических наук Чурсина недиссертабельна. Чем больше мужчина-карлик маячил, тем больше Чурсин убеждался в его недобросовестности. За целую неделю Олег Иванович так и не соизволил прочитать несколько страниц печатного текста, где все и вся было разложено по полочкам. Последовали другие выступления. Чурсин их не слушал. Исход был предопределен заранее. Начали голосовать. За признание недиссертабельности темы научного исследования проголосовала вся кафедра, за исключением самого соискателя. На этот раз Чурсин не остался на кафедре, он сразу же пошел на остановку. Минут через пять мимо него прошел Левин. Его лицо сияло в победной улыбке…

Через две недели Чурсин позвонил в Тарск. Через неделю его пригласили на заседание опорной кафедры. В университет он ехал с большими надеждами. Уезжал оттуда с огромными планами на будущее. Тема его монографии единогласно была признана актуальной и диссертабельной. Через два месяца ее утвердили в Москве. Оставалось только работать и работать…

Ученое «подполье» Чурсина страшно не понравилось историкам кооперативного института. О том, что тема его монографической работы утверждена и прошла опробацию, они узнали из протокола заседания опорной кафедры. Горшков счел необходимым проинформировать своих коллег по исторической науке. Через день по инициативе Левина было проведено внеочередное партийное собрание. Чурсина единогласно признали карьеристом и склочником. Взыскание не наложили, но строго предупредили. Через час после собрания о «ненаучной порядочности» самого молодого историка узнал секретарь партийного комитета. Мясников не являлся профессиональным партийным работником, он был с кафедры бухгалтерского учета. Мужчина предпенсионного возраста в прямом смысле тянул лямку партийного вожака. Тянул небескорыстно. В институте все знали, что он, находясь у руля партийной организации, через год получил прекрасную квартиру у самого берега Иртыша. Его дочь поступила в аспирантуру при «кооперативе». Чурсин не намеревался оценивать знания девушки по другим предметам, но по его предмету она не блистала.

На следующий день Чурсина вызвали в партийный комитет, на индивидуальное собеседование. Мясников и Паршин сидели за большим круглым столом, сидели друг возле друга. Чурсин вежливо поздоровался, ответной реакции не последовало. Партийные божки молчали, как истуканы. Игра в молчанку тянулась недолго. Первым начал воспитывать вошедшего Паршин. Он неспеша привстал из-за стола, протер своими маленькими ладонями страшно покатый лоб, и строго пробурчал себе под нос:

– Товарищ Чурсин… Я вчера узнал от коммунистов кафедры, что Вы осмелились перепрыгнуть свою кафедру и нашу партийную организацию при утверждении своей научной темы. Кто дал Вам на это право?

Чурсин, стоящий навытяжку, решил возразить. Его бесила неосведомленность главного идеолога института. Он тяжело вздохнул и громко выпалил:

– Извините, Иван Сергеевич, но это абсолютная дезинформация, это есть ложь…

Ответная реакция Паршина последовала незамедлительно. Он рысью подбежал к остолбеневшему историку и громко прорычал:

– Товарищ Чурсин, я когда-то обещал исключить Вас из рядов партии… Завтра я это сделаю, сделаю с большим удовольствием…

Чурсин больше не стал слушать угрозы партийного мракобеса. Он развернулся на все сто восемьдесят градусов и вышел вон. В эту ночь он не спал. Утром не встал с постели. У него были сильные боли в сердце. Баба Маша позвонила по телефону в службу «Скорой помощи». Карета приехала через час. Молодая врачиха прослушала лежащего и рекомендовала ему покой. Затем выписала больничный лист. Чурсин позвонил на кафедру и сообщил Анне Петровне, что находится на больничном. Только на четвертый день ему стало несколько лучше.

Он решил прогуляться по городу. На дворе стоял май и солнце уже основательно прогревало землю. Свежий воздух снимал нервную усталось идущего, отвлекал его от повседневных проблем. Ему захотелось пообщаться с природой. Он поднял руку и остановил первую попавшую легковую машину. Ему повезло. За рулем старого «Москвича» сидел пожилой мужчина, житель близлежащей деревни. Вскоре горожанин оказался перед березовым околком, стоявшим неподалеку от проселочной дороги. Он подошел к опушке леса и стал с усердием вдыхать в себя воздух, который был поистине целебным. Вокруг стояла абсолютная тишина, только кое-где она нарушалась жужжанием невидимых насекомых, проносящихся мимо его уха. Чурсин снял с себя свитер и вышел на поляну.

 

Зеленое царство трав и цветов его очаровало. Ему казалось, что все они хотят перед ним выслужиться, показать свою индивидуальную красоту. И все это зеленое царство было в объятиях громадного солнца, которое с каждой минутой вносило свои коррективы в земной наряд. От изобилия трав и духов, а также от палящего солнца, он невольно присел. Через несколько мгновений он растянулся на траве, подложил под голову свитер и закрыл глаза. Сейчас он был наедине с величием и красотой природы. Она была вне власти человека, вне его законов, вне его пакостей, которые то и дело Чурсина преследовали, и не только его одного. Внезапно он почувствовал под спиной небольшой холодок. Вскоре холодок исчез. Он крепко заснул. Его сон на лоне природы был очень ровный, без всяких сноведений. Проснулся Чурсин через два часа. Солнце уже было в зените. Он посмотрел на часы. До вечера было еще очень далеко, и он решил пешком пройтись до города.

За последнее время он мало двигался. Почти все время сидел, особенно доставалось ему в партийных архивах и в библиотеках. В этих заведениях он просиживал иногда по десять часов. Часто даже не обедал. Наука была смыслом его жизни. Она была с ним всегда и везде. В трамвае или автобусе, когда ехал из дома на работу и назад, он всегда был в умственном напряжении. Его свободное время также принадлежало науке. На окружающий мир он почти не реагировал. Не реагировал он и на женщин. Своеобразной отдушиной для него была Инна Кускова, благодаря которой он познал прелесть любви. И не только это. Профессорша стала для него своеобразным амулетом женской чистоты, да и вообще человеческих отношений. В последнее время он мало о ней вспоминал. Его «котелок», так он часто называл свою голову, днем и ночью находился в поиске чего-то необычного. Это его радовало и одновременно огорчало. Радовало то, что «котелок» довольно часто производил хорошие идеи и мысли. Огорчало то, что его умная голова не всегда могла противостоять зависти и подлости многих людей, среди которых оказались его коллеги по кафедре.

Сейчас он в этом нисколько не сомневался. Они завидовали ему, как умному и талантливому человеку. Не только завидовали, но и боялись его. Никто из них не хотел, чтобы он через три-четыре года имел диплом доктора исторических наук. Они боялись кардинальных изменений, которые мог произвести этот молодой карьерист. Только по этой причине они сильно его «кусали».

Были у него и минусы. Он их прекрасно знал. Сыну рубщика мяса и уборщицы очень трудно сделать карьеру ученого. С детской наивностью он распрощался очень рано, еще в студенческие годы. В университете работало несколько династий ученых. Не исключением этому была и его любимая женщина. Сейчас, когда он вел отчаянную борьбу за свое место под солнцем науки, он уже не сомневался, что без отца Инна вряд ли стала профессором. Егор Чурсин также хотел стал профессором. Об этом он мечтал много лет. Мясником или водителем он мог стать в любое время…

Домой Чурсин пришел вечером. Солнце уже шло на закат. Неподалеку от дома он зашел в продуктовый магазин и выпил квасу, два больших бокала. Его разогревшийся организм требовал жидкости, особенно холодной. Баба Маша еще не спала, смотрела телевизор. Он принял ванну с горячей водой и с большим наслаждением улегся в кровать. Проснулся он ночью, его почему-то сильно знобило. Одеяло было влажным. Он встал и измерил температуру. Ртутный столбик термометра показывал почти тридцать девять градусов. Он вновь прилег, надеясь на то, что к утру все пройдет. Ему предстояло идти на занятия…

Неожиданно в дверь его комнаты постучали. Он охрипшим голосом что-то промямлил. Вошла хозяйка, и увидев заболевшего квартиранта, всплеснула руками и начала причитать. Затем бросилась к телефону. Приехала «Скорая помощь». Больной чуть ли не бредил. Он уже не реагировал на внешний мир. Даже лицо врача он не видел, чувствовал только его почему-то очень холодные руки.

Проснулся Чурсин вечером. Перед ним стояла молодая медсестра и вытирала прохладным полотенцем его лоб. Он уставился на девушку, затем повел глазами в стороны. Вокруг него были белые стены и какие-то незнакомые люди. Они все почему-то были в коричневых пижамах. Он опять закрыл глаза и стиснул зубы. Сомнений у него уже не было, он в больнице. Принесли покушать. Он проглотил небольшой кусочек хлеба и с жадностью выпил стакан компота. Затем вновь закрыл глаза. Болезнь давала о себе знать. Он тяжело дышал, в его легких что-то хрипело или свистело. Также сильно болела голова, давило на виски.

Утром состоялся обход. Главный врач больницы, приложив свою руку к лбу больного, с улыбкой произнес:

– Егор Николаевич, как же ты попал в мои владения? Я никогда не думал, что такое молодое светило науки окажется у меня…

Чурсин ничего ему не ответил. Он только слегка улыбнулся и вновь закрыл глаза. Поляков Петр Никодимович был для него знакомым человеком. Историк довольно часто выступал перед руководящим составом медиков. Многих из них он знал в лицо, кое у кого запомнил фамилии или имена. Диагноз для больного оказался неутешительным: двухстороннее воспаление легких. Узнав об этом, Чурсин стиснул зубы. Ему ничего не оставалось делать, как усердно лечиться. После обхода ему назначили целую кучу процедур и анализов. Он никому и ничему не противился. Одно он знал: чем быстрее вылечится, тем скорее окажется на кафедре. Он уже не мог представить себя без студентов, без очередных научных планов.

Поздно вечером в палату вошла медсестра и попросила его подойти к телефону. Он был в полнейшем недоумении. Родители и коллеги по кафедре еще не могли знать об его нахождении в больнице. Знала одна только баба Маша. Он с некоторым волнением взял трубку и к своему удивлению услышал знакомый голос своей хозяйки. Она со страхом произнесла в трубку:

– Егорка, тебе вчера с самого утра звонили из института… Звонил не то Горовой, не то Городовой… Он сильно тебя бранил, что ты не работе… После небольшой передышки женщина опять продолжила. – Час назад звонил другой мужчина. Он не представился, но голос у него был, как у начальника, повелительный…

Чурсин бабу Машу не перебивал. Он только тяжело дышал в трубку и скрипел зубами. Она продолжала:

– Этот мужчина просил тебя завтра срочно прийти на работе… Тебя хотят по партийной линии вызвать…

Задавать каких-либо вопросов женщине Чурсин не стал. Он тепло с нею простился и положил трубку. Ночью он спал очень плохо. Его мучили не только боли в груди, но и беспокоил звонок хозяйки. Он прокручивал в своей голове десятки вариантов. Все никак не мог понять, почему его так срочно ищут. В том, что он сейчас лежит на больничной койке, знает, наверняка, руководство и профсоюзная организация института. Лично его проблемы, в первую очередь, научные, могут и подождать. Он, честно говоря, и сам не ожидал, что окажется в больнице, да еще в самом начале лета.

Утро следуюшего дня Чурсин ждал с большим нетерпением. Он решил все-таки позвонить на работу. За десять минут до занятий он набрал знакомый номер телефона. В это время все преподаватели, как правило, были уже на кафедре. Трубку взял Горовой. Услышав голос Чурсина, он принялся в назидательном тоне его поучать:

Рейтинг@Mail.ru