bannerbannerbanner
полная версияДневниковые записи. Том 1

Владимир Александрович Быков
Дневниковые записи. Том 1

Полная версия

Но заводам было уже не до ножниц: перестройка «двигалась» во всю свою мощь. Тем не менее, еще одни из ножниц, для Запсиба, в несколько видоизмененном варианте мы все-таки успели изготовить. Сейчас они, по тем же причинам, валяются там уже чуть ли не пятый год.

Представляете, сколько было наговорено и написано, сколько задано вопросов и приведено доказательств. А ведь так, может не в столь разве гротесковом виде, создавались нами чуть ли не все объекты и, прежде всего, как раз объекты особо новой техники. Первое рельсо-термическое отделение мы ухитрились построить (считая с момента начала подготовки документации) за четыре года, а его аналог, но по другой технологии, для меткомбината «Азовсталь» потребовал на то четверть века. Примерно столько же ушло времени на создание балочного стана. Начали его было строить в Липецке, причем по распоряжению, подписанному еще лично Сталиным в 1951 году, а пустили в эксплуатацию только в 1977 году и в Нижнем Тагиле.

06.04

Получил от Издателя книгу «Два полюса жизни». Читается много лучше против ее первого варианта, изданного два года назад. А произошло тогда следующее.

Будучи в гостях у Скобелева, я познакомился с одним его приятелем и на обратной дороге пригласил зайти ко мне. Он оказался интересным молодым мужиком, философом по образованию, и мы проговорили с ним чуть не всю ночь. Через месяц-два, по звонку от Скобелева, он напросился ко мне сам. Время было позднее, и мы снова просидели до утра. Зашел разговор даже о написании совместного труда, а потом – длинный спор о Марксе. В порядке разрешения последнего предложил ему более внимательно посмотреть, что у меня про Маркса написано. Приятель, в свою очередь, обещал представить свое мнение чуть не завтра и также в письменной форме, причем, судя по духу его высказываний, в разносном для меня виде. Дал ему пустую дискету и не успел оглянуться, как он сдул из моего компьютера не только Маркса, а и весь файл моего опуса..

Проходит месяц, другой – от знакомца ни слуху ни духу. Прошу помочь Скобелева. Через несколько дней звонит, и сообщает о своем согласии с моей оценкой Маркса, и между прочим, о том, что у него кто-то из домашних… стер всю информацию и на дискете, и в компьютере! Затем «друг» исчез с моего горизонта. А тут как раз заболел и скончался Скобелев.

Пришлось в порядке авторской самозащиты напечатать пром-вариант под названием: «По страницам прочитанного». Нехорошо думать о человеке плохо, но ведь много тут странного. Будто он только для того и встретился тогда со мной, дабы раздобыть дискету и затем «потерять» ее содержимое.

10.04

Сегодня от президентской команды получил хотя и общий, но вполне корректный ответ на свое письмо, с уведомлением:

Что «поставленные проблемы являются из самых наболевших и находятся в центре внимания как самого Президента, так и его Администрации».

Что, как мною «верно было отмечено, совокупный результат пока еще не устраивает общество, и необходимость активизации государственной политики ощущается в стране довольно остро».

Что «в настоящее время эти проблемы постоянно находятся на контроле российского руководства».

24.04

Вчера с Вальтером были у Люды, жены Льва Скобелева, скончавшегося под Новый год. Помогли ей, напилили дров, устроили баню, а после, за столом, пошли разговоры, и больше всего, конечно, о Льве.

Знаменательно знакомство с этим человеком – талантливейшим конструктором и любвеобильным мужиком, вторым моим знакомцем пенсионного периода жизни, и также из наших «горняков».

Я знал давно, что у них есть некий Скобелев, но не был с ним знаком лично. Знал давным-давно работавшую у нас Н. Скобелеву, но не связывал никогда ее имя со Скобелевым. Знал Т. Сатовскую, ее скандальную историю повторного выхода замуж за сына В. И. Соколовского, но также, помню, не соотносил ее со Скобелевым.

Но вот в 1989 году Вальтер на своем 60-летнем юбилее познакомил меня с Львом Сергеевичем, близким его другом по совместной учебе в УПИ. Мы проговорили с Львом весь оставшийся вечер. Тем не менее знакомство с ним было закреплено всего лишь дополнительным кивком головы при редких встречах – иногда парой ни к чему не обязывающих слов. Так прошло несколько лет, до моего выхода на пенсию, когда в 1998 году, опять через Вальтера, мне стало известно «большое желание» Скобелева получить мои книжки. Услышав о таковом, я изрек нечто, вроде: «Проблем нет, был бы повод». Через пару дней Вальтер пригласил в баню к Скобелеву в его саду. Он оказался совсем рядом, в конце улицы Уральских рабочих, где стоит наш с Вальтером дом.

По дороге поинтересовался биографией Скобелева, в том числе, узнал, что лет пятнадцать назад он женился третий раз и у него теперь, в дополнение к двоим детям (дочери и сыну) от первых выше названных жен, еще одна дочь в возрасте 13 – 14 лет.

Пришли. Еще неожиданность. Его новая жена не исключение… и также моя давняя знакомая, только по Гипромезу – и аж со строи-

тельства балочного стана, т. е. с времен чуть ли не более ранних, чем на нее вышел Скобелев.

С Львом мы сошлись легко, оказавшись полными единомышленниками во взглядах. У нас были, как мы установили, одинаковые подходы к конструкторским делам, и по крупным вопросам, и по мелочам. Одинакова любовь к простоте конструкций, их надежности, удобству обслуживания и ремонта. Тут же обнаружил, что даже гаражные замки у нас сочинены собственными силами по одному и тому же, явно отвечающему нашим натурам, принципу. Отличался он, не по работе, а по жизни и садовому производству, лишь мне не свойственными аккуратностью и точностью исполнения хозяйственных дел. Даже какую-нибудь теплицу он строил по детальным чертежам и позволял себе пилить без чертежей и сводной спецификации только дрова для бани, но и тут не без приспособления, обеспечивающего им чуть не миллиметровые отклонения по длине. Мы часто встречались у него втроем с Вальтером, как бы специально (в силу своего несколько другого природного настроя) подчеркивавшего названное единомыслие и потому почти каждый раз при спорах оказывавшегося на другом, против нас, берегу.

Прекрасные были встречи. Превосходный был человек. Взял на днях в руки подаренную мне взаимно в ту памятную первую встречу его книгу о «Гидравлических экскаваторах» и еще раз убедился в правильности моих о нем впечатлений как конструкторе.

Такая же концовка, что и с Муйземнеком. Со смертью Скобелева я лишился чуть не одновременно двух своих мне приятных и для меня интересных друзей – бывших горняков, с которыми я близко сошелся четыре года назад.

2 7.04

Лен Шляпин пропел мне по телефону, что он знает двух «великих» людей: меня и Яковлева, и что ничего лучшего из написанного, чем у них, он, якобы, еще не читал. Удивился не столько его высокопарной оценке, сколь сравнению меня с пропагандистом Яковлевым. Обменялся с ним в предварительном порядке ожидаемым впечатлением от этого деятеля, попросил у него книгу, прочитал, и вот что ему передал в письменном виде.

«О книге А. Яковлева «Омут памяти» и о нем самом. Моя исходная позиция. Судить и делать какие-либо выводы о человеке, на что-то в жизни претендовавшего и даже в какой-то степени ее ход определявшего, – можно только по конкретным делам, а не по им пропагандируемому, к тому еще и после «драки». Тем более, когда речь идет о политике, а уж пропагандисте по должности и фактически по жизни, – особенно.

Яковлев, хотя и критикует первичность бытия перед сознанием, – типичный представитель когорты прожженных политиканов, для которых бытие, как видно, наоборот, только и определяло сознание. Тридцать с лишним лет он ревностно служил системе, в которой, по его собственному теперешнему установлению, чуть не главным было «на протяжении всей истории партии подхалимничать, разоблачать и уничтожать». Где все его герои, исключая естественно только автора, «демонстрировали безнравственность и готовы были ради сохранения собственной шкуры (уточним: «шкуры» – разве при Сталине: во времена Яковлева – уже ради дворцовых благ) разорвать на куски любого, на кого направлен указующий перст побеждающего вождя». Где окружающая «недостойная молодежь, в отличие от стариков – догматиков вроде Молотова и Кагановича, в могущество марксистско-ленинских идей верила только в те звездные минуты, когда ее допускали на трибуну, а в жизни боготворила не абстрактные идеи, а власть и личное благополучие» и т. д. и т. п.

Нормальный человек не только работать в подобном «омуте» (название-то какое точное придумал?!) – представить пребывание себя рядом с ним не способен. Наш же автор, исходя из интересов бытия, как истинный марксист, служил системе ревностно и холопски униженно, а судя по его восхождению к партийному «Олимпу», – еще и с энтузиазмом, изобретательностью и усердием. И вдруг…

Разносная, почти озлобленная критика, причем явно односторонняя, вне истинных причин тогда происходившего. Говорит, что прозрел, но когда? А тогда, по тем же законам бытия, когда возникли другие условия, появились явно эгоистические соображения, его устраивающие и отвечающие личностным интересам. Миллионы людей, никаких не политиков, обычных представителей «серой» интеллигенции, вне марксистско-ленинской ортодоксии, все видели и давно определились с действующей системой, ее минусами и плюсами, а этот умник (этого у него не отнимешь) впервые стал задавать себе вопросы на данную тему лишь в середине 80-х годов. На самом деле так или врет (поскольку теперь пишет, что и раньше уже вместе с остальной «номенклатурой жил двойной, а вернее тройной жизнью») – не имеет значения.

Книжка его ничем не отличается от Горбачева оправдательных писаний. Не отличается и от таковых, например, Волкогонова или того же Бурлацкого, учившихся и подвизавшихся, как и Яковлев, всю свою активную жизнь на заказном сочинительстве для вождей. Однако Яковлев по уму и хитрости на голову выше своих коллег. А умные и хитрые мне всегда нравились. С учетом этого «болезненного свойства» – книжка ничего, расширяет кругозор. Весьма занимательны отдельные ее частности.

 

Как постепенно, при правильной оценке творческого труда интеллигенции в сталинские времена, этот труд был в дальнейшем низведен по оплате до уровня слесаря. Как бездарно страна тратила валюту на покупку зерна. Как коррумпирована была власть. Как автор часто отдыхал и принимался разными вождями в разных, недоступных простому люду, санаториях, дачах и прочих местах. Заметим, что о последнем и другом подобном приобщении к благам писали и все остальные, крутившиеся у власти, но писали всегда с некоей как бы собственной отстраненностью, а если с критикой, то кого-либо, но, упаси бог, не себя. Не исключением является и Яковлев. Есть и другие достойные внимания факты. Но ведь не из-за них сочинял он книжку.

Серьезный его план – один. Представить нам все в перевернутом виде и вне действительной истории.

О поражающей автора «жестокости» революции никакой не политик, писатель Гончаров за 150 лет до него писал, что рядом с богатством, роскошью и прочими излишествами «всегда таится нищета, которая сторожит минуту. Когда мишурная богиня зашатается на пьедестале, она быстро, в циничных лохмотьях, сталкивает царицу и садится на престол». И далее, к сожалению, с той же философией «от живота», – добавляю я, – начинает то же, что и ее предшественники. А что стоят несколько строчек на эту тему Виктора Гюго. «Восстание возникает из постепенно накопившегося электричества, из внезапно вспыхнувшего пламени, из бродящей силы… наперекор деспотизму, наперекор законам благополучия счастливых и наглости нескольких богатеев». Бесподобное по своей простоте объяснение истинных причин террора, кровавых народных бунтов и «жестоких» революций! Вот откуда (от природной человеческой ненависти к неравенству и ее «музыкальному» сопровождению) проистекает зверство и все другое аналогичное зло жизни! Не потому ли почти одновременно с Гончаровым и Гюго весьма наблюдательный француз Астольф де Кюстин, насмотревшись на дворцовую и помещичью дикость, предрекал России «страшную революцию».

Через 50 лет, в начале прошлого века, столь же издевательски и уничижительно писал о том же – о неразумном накопительстве богатых и ненависти к ним бедных – Толстой. А потом разносил роскошь и упоминал о действительных причинах увлеченности марксизмом большой государственник и борец за здравый смысл Витте. Это он отметил, что «нельзя вести политику средних веков, когда народ делается, по крайней мере, в части своей, сознательным, невозможно вести политику явно несправедливого поощрения привилегированного меньшинства за счет большинства» и что «политики и правители, этого не понимающие, готовят революцию, которая взорвется при первом случае».

Да, наконец, разве о том же самом не говорили ранее и другие здраво мыслящие люди? Не во времена ли Французской революции Гракх Бабеф призывал погрязшее в роскоши и праздности «пресыщенное меньшинство» к разумному компромиссу с «изголодавшейся массой»? А разве сегодня такое же меньшинство, ограбив собственный народ, не погрязло в мишуре и не приступило «срочно» к подготовке почвы для возмущения и ненависти? Той, о которой времен революции 17-го года уже совсем наш современник писатель Б. Васильев говорил словами бывшего царского генерала Олексина (не в пример нынешним пропагандистам разнузданного капитализма), что «вся цивилизованность привилегированного сословия зиждется на угнетении (добавлю – и, главное, унижении) всех прочих сословий», что нам «пришла пора возвращать награбленное» и, соответственно, испить полную чашу их ненависти.

У Яковлева же – контрреволюционная случайность, плод больной головы Ленина! Что за ахинея? Несуразная, но объяснимая, зашорен-ность во взглядах на реальную жизнь. И потому: с одной стороны – как у всех ему подобных по судьбе, в рамках реабилитации своего Я, отчетливая устремленность выдать желаемое за действительность, а с другой – исключительно необъективная (от непомерного восхищения до злобной ненависти) оценка событий и «творцов» истории.

Он настолько ограничен, что не осознает, как его тенденци-озно-теоретизированные характеристики (см. «Черную книгу коммунизма») бьют, прежде всего, по нему самому. Например, его утверждение, что будто «большевистское государство с самого начала строилось на удушении работающих и возвышении бездельников». Абсолютно неверное в принципе, но прямо относится к самому Яковлеву – действительному бездельнику, созидавшему всю жизнь, по его же теперешнему признанию, только сплошные глупости. Причем в полной мере, и дважды: как в годы прежние «тоталитарные», так и теперь им обратные – «демократические». А что стоит его фраза о «шкодливой смелости тех, кто смотрит на драку со стороны, из-за угла и готов прислониться к победившему и в очередной раз облизать его»? Не про себя ли у него тут?

0 7.05

По случаю дня Победы, вместе с другими здравствующими пенсионерами, был приглашен на встречу в бывший конструкторский отдел, куда я первый раз пришел в 1949 году, будучи еще студентом. Тогда в нем было 60 человек, одержимых работой и планами, а сейчас – всего 15, без серьезных текущих дел и планов на будущее. Настроение отвратительное, не знаешь, что сказать по случаю праздника.

Стоял и что-то мямлил про надежду на будущее и призывал быть оптимистами.

Посидев сколько-то за отдельским столом, пошли со Стрижо-вым к нынешнему главному конструктору Е. Г. Белоглазову. Он сидел в кабинете вдвоем с Вальтером. Начался разговор более откровенный о наболевшем. Появился Орлов, но от беседы, несмотря на наши уговоры, категорически отказался и, сославшись на «ответственную встречу» со своим начальником, тут же ушел.

– А кто он сейчас?

– Не буду рассказывать, – с некоторой долей таинственности произнес Белоглазов в ответ на мой вопрос, – лучше я вам покажу…

И как настоящий «холодник» – воспитанник школы Литвинова – открывает шкаф, на верхней полке среди кучи папок мгновенно находит нужную, сразу открывает ее в нужном месте и тут же передает мне искомую бумагу – распоряжение о назначении Орлова техническим консультантом фирмы. Какова была цель, будто заранее подготовленной, сей белоглазовской демонстрации, – не знаю. Но помню, как, уходя 10 лет назад со своего начальнического поста, я, дабы устроить себе свободное расписание, написал нечто подобное мной увиденному, но только не в распоряжении, а в своем тогдашнем заявлении, – просьбу назначить меня техническим консультантом с перечислением (вполне, на мой взгляд, обоснованным) круга вопросов, которыми бы хотел заняться для пользы делу. Через некоторое время, без какого-либо на то разговора со мной, я был назначен приказом… ведущим инженером. История эта, конечно, была известна многим. Реакции на нее я не слышал. Но тут невольно подумал: а не специально ли Белоглазов это все устроил и не стала ли сценка, им разыгранная, той самой реакцией. Слишком похожими по духу оказались мое тогдашнее заявление и увиденное теперешнее, касательно Орлова, распоряжение. Не могу не заметить, что и вообще, с моей «легкой» руки, разных консультантов пожилого возраста на заводе ныне развелось предостаточно, точно так же, как и всяких Главных.

В тот же день вечером был приглашен еще на одно торжество по случаю 50-летия П. Б. Соколова.

Он появился в исследовательском подразделении четверть века назад, когда у нас с Соколовским родилась идея получения двутавровой заготовки для балочного стана из непрерывно-литых слябов.

Помню, мы тут же побежали с ним в наш прессовый цех и быстро придумали, как это с минимальными затратами проэкспериментиро-вать, использовав слябы 150 х 600 мм. Они, будто специально для того, стали отливаться на недавно пущенной экспериментальной криволинейной УНРС, разработанной по инициативе Нисковских.

Первые тавры (половинка двутавра), как и следовало ожидать, получились тем самым блином в буквальном и переносном смысле. Пришлось сочинять более взвешенный и продуманный план действий, который вылился дальше в обширнейшую многоэтапную программу с кучей лабораторных и натурных опытных работ. Последовавшими затем: разработкой проектов, привязкой к балочному стану, привлечением большого количества контрагентов, множеством переговоров, совещаний и всего прочего, что определяет решение крупной технической задачи.

К ней-то и был подключен в качестве «локомотива» Петя Соколов. К сожалению, несмотря на огромные наши усилия, работа не закончилась: началась «перестройка». От работы же остались лишь тома научных отчетов, чертежи проектов, десятки патентов, написанная Соколовым кандидатская диссертация да приятные воспоминания о «героических», наполненных энтузиазмом и прожектерскими мечтаниями днях движения к заветной цели.

И вот сейчас я должен был предстать перед светлыми очами юбиляра и чего-то, как только что в отделе, лепетать человеку, изобретательно и самоотверженно трудившемуся целых два десятка лет, но не достигшему того заветного рубежа, что можно считать завершением работы. Должен был петь, хотя и вполне заслуженные, дифирамбы юбиляру и рассказывать его гостям, каким интересным и впечатлительным был процесс движения к цели, почему последний не осуществился, но что не все потеряно и он может еще претвориться в желаемую реальность.

Так все и произошло. Именно такую речь я и произнес. Но каков юбиляр! Со свойственной ему неординарностью, неиссякаемой верой в правильность затеянного и способностью к образному слову, он тут же бросился убеждать меня и остальных гостей в колоссальных преимуществах и необычайных достоинствах нами придуманного.

Ай да Петя! Не зря он мне понравился с первых у нас дней его работы.

09.05

Вчера упомянул фамилии Соколовского и Нисковских. Хочу добавить к ним еще А. И. Вараксина.

С этими тремя меня связывали долгие годы крепкой дружбы, совместной работы и многочисленные речные и прочие походы в наши отпускные и воскресные дни, а с Соколовским еще, в дополнение, и годы учебы в институте. К сожалению, сейчас нас осталось двое: Олег ушел из жизни очень рано, перевалив лишь слегка за 40 лет, да и Алексей – тоже не поздно, всего на 60-м своем году.

Мы были несхожие люди во многом, настолько несхожи, что Олега Виталий и Алексей даже недолюбливали, а терпели, порой, только из-за меня. Что объединяло?

Кроме общих интересов по работе, думаю, больше всего – любовь к природе и, пожалуй, еще нечто, проистекавшее, хотя и в разной степени и в разном проявлении, от авантюрного по природе характера наших натур. Из внешних обстоятельств можно назвать Главного конструктора Химича, который в не меньшей степени, чем мы, был способен к той же авантюрной устремленности и даже просто увлека-емости всем, что можно отнести к проявлению человеческих желаний и побуждений. Надо полагать, именно в силу данного обстоятельства мы, четверо, как только чему-то научились и более или менее стали на крыло самостоятельности, вошли в число его «любимчиков». Причем не только в глазах окружающих, которые в таких случаях бывают излишне велики, а и на самом деле. Не очень приятно упоминать об этом в наших биографиях, однако что было, то было.

Это, безусловно, способствовало скреплению компании. Но оказалось, что и в походах мы обнаружили многое друг в друге, работавшее в том же направлении. Среди нас по складу характера было два ведущих и два ведомых, так что каждый имел возможность «проявить» свои природные слабости. Будь одни ведущие или наоборот, – не думаю, что была бы более приятная команда. Мы любили посидеть у костра с кружками, но были тогда все, без исключения, весьма умеренны в питии, а это немаловажный фактор при длительном совместном пребывании на природе. В молодые годы, когда еще некуда было направить избыток энергии, с удовольствием резались в карты, начинали походную пульку обычно в первые часы отъезда, продолжали, по обстоятельствам, в лодке и расписывали окончательно, подъезжая обратно к родному Свердловску. Хорошо вписывались в группу и дополняли друг друга и по прочим своим интересам и привычкам.

Соколовский оказался рыбаком до одержимости и ловить рыбу начинал первым в любых «зверских» условиях и любого ее качества, вплоть до мальков. Изначальный походный завтрак обычно у нас состоял как раз из сковороды этих зажаренных малявок (вроде, даже нечищеных), выловленных Олегом ранним утром при явной неудобице и злющем комарье.

Кроме этой «святой» обязанности он, как настоящий рыбак, был непревзойденным рассказчиком и вралем. Врал бесподобно, входил мгновенно в роль и верил самозабвенно во все рассказываемое. При малейшем проявлении сомнения, немедля начинал уверять нас в истинности с ним случившегося, им увиденного, пережитого и старался подтвердить последнее, с еще большей убежденностью, какими-либо дополнительными свинтопрульными подробностями. Настолько, что не верить было не то что невозможно, но и не хотелось из-за доставленных минут удивления.

 

Или часов ловли рыбы с лодки ему не хватало, или его возбуждали им воображаемые прелести такового занятия в другом месте, в других условиях, но как только мы приставали к берегу, он норовил тихо увильнуть от «общественных» обязанностей и смыться с неизменными своими удочками и спиннингом. Возвращался он, как правило, с опозданием: к обеду, ужину либо отчаливанию от берега, вечно искусанный, в зависимости от времени, комарами или оводами, а если по раннему лету, то и клещами. В последнем случае приходилось его раздевать догола и вытаскивать их из самых интимных мест. Сердиться на него было невозможно: настолько все у него получалось естественно, непреднамеренно.

Когда же он выматывался за день, то при остановке (а остановиться мы старались в наиболее привлекательных местах, на открытом высоком берегу с хорошей полянкой и веселым светлым вокруг нее леском), выбравшись из лодки, немедля и нахально растягивался на травке. Однако нас столь эгоистическое поведение особо не расстраивало, поскольку позволяло занявшимся костром, установкой палатки или заготовкой дров через пять-десять минут «честно» заставить его чистить картошку или пойманную им же рыбу.

В плане всяких мелочей – будь то кухонная работа, спасение в ледяной воде чьей-либо зацепившейся блесны или даже добывание меда из дупла диких пчел с вполне понятной их реакцией, – Соколовский был безотказен. Подобное никому из остальных было явно не свойственно. Мы, с эгоистическим намерением, вовремя стремились занять себя «благородными» делами.

В отличие от Соколовского, Виталий был аристократом. Никаких удочек (в походах) он не признавал – только спиннинг! Он не бросался за рыбой, не познав и не почувствовав «духа» реки, ее особенностей. Больше, настраивал себя сразу на впечатлительное вхождение в «процесс». Дня два сидел в лодке, спокойно посматривая на нашу ловлю «сорняка», пока вдруг, по одному ему ведомому признаку, не хватал в руки спиннинг и под возглас: «а вот здесь-то мы ее и поймаем», в два-три заброса, а порой и в один – вытаскивал рыбину, на которую действительно было приятно взглянуть. Таким же образом он продолжал действовать и далее, вылавливая, за редким исключением, самую большую и самую благородную рыбу – и почти всегда эффектно.

Он мог часами с завидным упорством добиваться нужного ему результата. В одних случаях это означало поймать неожиданно и красиво на глазах присутствующих; в других, когда плохо ловится, – уйти или уехать от людей подальше, исхлестать там весь водоем и обязательно возвратиться с рыбой, может и рядовой, но с рыбой, как бы наперед зная, что остальные за то время не поймали ничего. Несколько раз удостоил нас чести отведать даже настоящей царь-рыбы – тайменя.

Тут должно отметить, что и вообще Виталий постоянно удивлял нас способностью почти все делать лучше и точнее, а потому испрашивался или привлекался нами для самых ответственных работ. Вырубить топорище или весло; закоптить рыбу, изладив предварительно в отвесном берегу земляную печь и заставив нас заготовить особо добротных дров и коптильных веток; приготовить нестандартный ужин, вроде тройной ухи, или того же жареного тайменя; или, наконец, взять на себя в экстремальных условиях управление лодкой.

В таких случаях Виталий становился в носу и вооружался шестом, мне доверялась корма, задача остальных заключалась, главным образом, в устойчивом сидении в лодке да в своевременном вычерпывании из нее воды.

Я, кроме исполнения функций кормового, являлся еще неизменным походным поваром, вел расходную книгу и занимался благоустройством лодки. Самым полезным моим «изобретением» было возможно быстрое превращение лодки в своеобразный тримаран. Для чего к бортам ее сверху приколачивалась поперечная двухметровая доска, а на ее концах через проставки закреплялись поплавки, которые при нормальном положении перемещались над водой и лишь поочередно слегка по ней пошлепывали. При резком же наклоне лодки ударом о воду мгновенно гасили ее крен и тем лучше, чем резче было вызывающее его возмущение. Устройство это позволяло не только без каких-либо ограничений перемещаться по лодке, но даже нырять в воду с любого ее борта. В том числе Соколовскому, демонстративно не признававшему никаких в этой части ограничений. И если бы не придуманный мной тримаран, то мы с ним переворачивались или черпали бы воду бортами по несколько раз в день.

А что Вараксин? Вараксин был спортсмен, слыл за организатора разных соревновательных и любых других подобного вида мероприятий, особенно в молодые годы, и с неизменным удовольствием бросался помочь там, где такая помощь кому-либо требовалась.

В первых двух походах: по Пышме, Туре и Тоболу в 1953 году, а затем по Уфе и Аю в 1955 году мы плавали с Нисковских без Варак-сина и Соколовского. Компания оба раза была большая, достаточно разношерстная и много пьющая. Идейным ее предводителем был Г. Н. Краузе. Те походы были интересны своей новизной, обилием первых впечатлений, но как-то не оставили в памяти особо приятной душевной теплоты.

В 1961 году мы договорились плыть от Ирбита по Нице и Туре до Тюмени. В Ирбите жили тогда родители жены Соколовского. Нисков-ских по занятости поехать с нами не мог, и мы пригласили в качестве четвертого Адольфа Петелина. А перед самым отъездом к нам напросился и был принят в компанию еще и мой брат Леонид. Приехали мы в Ирбит поздно ночью. Соколовский уже был там и нас встретил. Дома у стариков к приходу стоял накрытый стол и кипела на печи в огромной кастрюле вода. Пельмени, несмотря на лето, были изумительной вкусноты. Хозяин – дядя Миша, в добрых еще летах, мастер мотоциклетного завода по сборке седел, выпить был не дурак, да к тому же в столь приличном собрании молодых мужиков… Утром я проснулся раньше всех. Кто на полу, кто на диване. Все в сборе, кроме Леонида. Пошел его разыскивать на дворе. Полез на сеновал. Нет. Заглянул в какой-то сарай. То же. Открываю еще одну дверь. Хлев, и в лучах утреннего солнышка, пробивающихся сквозь маленькое оконце, увидел на сене похрапывающего братца в обнимку… с поросем. Судя по сенцу, поросенок присоседился к нему после того, как он там улегся и, надо полагать, по тем же соображениям: прельстительности, прежде всего, свежей подстилки.

День воскресный. Грузим две лодки на телегу и везем их на берег Ницы. Там на мосту по случаю выходного дня, а больше из-за ее разлива после сильных дождей и подтопления некоторых прибрежных огородов толпа ирбитчан. Придется отправляться прилюдно. Мы с Соколовским садимся в лодку поменьше, остальная троица – в ту, что побольше. Лодки не проверены, чувствую нутром – без приключений не обойтись. И точно, не успев забраться, наша троица лодку переворачивает. Вещи, сами – в воде. На мосту крики, смех. С грехом пополам усаживаются наконец, и мы отчаливаем, сопровождаемые пожеланиями доброго пути.

Солнце – будто специально для наших проводов. Только-только успели скрыться последние ирбитские домишки – начался дождь. Места низменные. Находим для стоянки возвышенную площадку, но ночью и ее заливает водой. Следующие два дня дождь продолжается, но берега пошли повыше, так что спим без подтопления. Для ночевок раздобыли, к тому, еще и сухого сена. Настроение повышается. Останавливаемся на стоянку, братец мой, похаживая по берегу, предлагает искупаться. Не очень хочется после трехдневной мокроты, однако поддаемся его агитации. Скидываем с себя трусы и бросаемся в воду. Выныриваем, смотрим – нас четверо. Леня же как был в плаще, так в нем по берегу и расхаживает, продолжая убеждать нас в чрезвычайной полезности закалки. В ответ полные сарказма наши слова, которые остаются без реакции с его стороны.

Рейтинг@Mail.ru