Владимир Александрович Быков
Дневниковые записи. Том 1
Со временем вообще пришел к почти абсолютному для себя, проверенному десятилетиями выводу о желательности, в целях выработки противоядия, естественного «занесения» в организм возможно большего по числу и разнообразию натуральных микроорганизмов и прочих «вредных» элементов (подчеркиваю: естественного, а не специального, искусственного). Точно так же, хотя и с меньшей уверенностью и доказательностью, стал считать противоестественными всякого рода прививки. Во всяком случае, сам за свою жизнь сделал только одну – от оспы, да и то в младенческом возрасте, когда ничего не смыслил и находился в состоянии подопытного кролика.
Считаю, что все нужное для защиты организма, исключая разве некие экстремальные обстоятельства, должно являться прямой функцией самого организма. Со школьных лет я вбил себе в голову еще одно понятие, что именно она, моя голова, является главнейшим инструментом, программирующим оптимальную работу организма, включая эффективную защиту от многочисленных, нормально порождаемых жизнью, внешних возмущений. Давно установил, что «напряженная» работа по созданию людьми различных лекарственных
и прочих средств на 90 % является бессмысленной борьбой с законами природы. Лучшим способом избавления, например, от тараканов является чистота и полное лишение их возможности добраться до нужной им еды.
Разные «вредные» микробы и насекомые приспосабливаются и «совершенствуются» много быстрее, чем создаются людьми новые медикаменты. Именно из-за них, от массового их употребления, появился спид, а от чрезмерно раздутой «пропаганды» резко возросли раковые заболевания. Имеет место явная недооценка последствий и того и другого.
Убежден, что в плане избавления человечества от массовых болезней значимо больше медиков сделали ученые, техники и разные мастеровые, обеспечив его водой, теплом, светом, добротной пищей, удобным жильем и прочими бытовыми благостями.
30.09
Сегодня поехал в редакцию журнала «Урал» на встречу с неким Василием Владимировичем. Два дня назад, в пятницу, связался с ним по телефону, и он, после многих до этого обещаний и надежд, изрек:
– Рукопись прочитал. Вы знаете, – она нам не подходит: не соответствует нашим высоким редакционным требованиям. У нас полно рукописей значительно более высокого качества. Зачем же мы будем заниматься этой?..
– Как же так, – прерываю, – я ее прочитал, она мне понравилась, особо по содержанию и, тем более, в той части, что про Уралмаш и Ми-левскую эпопею, о которой я Вам уже говорил. Разве оформление?..
– Да нет. И то и другое. Конечно, я бы так прямо автору не сказал. Вам могу…
– А может нам встретиться? Нельзя ли, например, в понедельник?
– Хорошо, давайте после 12.
После такой его характеристики, посмотрел на рукопись более приземленными глазами и увидел, что в редакторском плане она действительно не совсем безупречна. Сел за компьютер и два дня провозился, выбрасывая из нее все, что затрудняет чтение и не несет смысловой нагрузки: непомерно длинные и сложные для восприятия предложения, повторы, излишние знаки препинания, явно претенциозные авторские украшательства.
Приезжаю. Встречает молодой человек и тут же без приветствия:
– А я вот просматривал еще раз. Вы ведь по поводу этой рукописи?
– «Какой сообразительный, – думаю про себя, – сразу определил, кто я».
– Вы знаете, есть так называемый «эффект сопричастности». Отсюда, высокая оценка творения моего приятеля, о которой я Вам говорил ранее. Но, кажется, и ваши критические замечания не лишены оснований. Я попытался кое-что подправить за эти два выходных дня. Посмотрите. – И подаю ему пять начальных листов. – Остальное, – говорю, – у меня на дискете.
Он рукопись просмотрел, у меня в чисто редакторском плане ощутимо много лучше. Вот, думаю, сейчас что-нибудь об этом и скажет. Он же, не прочитав и трех строчек, неожиданно выдает свое первое замечание:
– Начало непонятное: о ком речь?
– А что, разве обязательно с фамилии или с названия завода начинать? Там ниже, на первой же странице, видно и кто автор, и где он. Впрочем, если есть желание, можно сочинить и нечто вроде предисловия.
Оставляет без ответа мою реплику, но тут же добавляет:
– Вот сокращение (это он про «КБ»), кто его поймет?
– Как кто? – отвечаю. – Да, это же известнейшая аббревиатура, к тому же и речь по тексту идет о конструкторской службе, а не о конфетной фабрике.
Опять пропускает мимо ушей.
– А это зачем? Какое-то перечисление каких-то подразделений, – никто читать не будет. Мне не нравится, лично я эти строчки, не читая, пропустил бы.
– Подождите, разве не интересно знать, что представлял из себя Уралмаш, какими он тогда многообразными вопросами занимался? Ведь это было полвека назад.
Он все еще на первой странице, но снова замечание, и в прежнем духе.
– Нет человека, его души, самобытности… Одна работа. Мне (опять!) не нравится. Ведь журнал рассчитан на широкого читателя. Раньше вот так писали, а потом… выбрасывали на помойку.
– Что значит человек, его душа? Разве дела не меньше значат для понимания человека? Меня, к слову, наоборот, интересуют как раз дела человека, а не душевные переживания героя и всякие его дума-ния. Только дела и позволяют нам составить верное мнение. Хотя… тут у моего приятеля есть кое-что и на тему о душе. А как понять Ваше: «мне не нравится»? Вкусы разные. Разве региональный журнал должен быть только под одни Ваши или мои личные вкусы? Выбрасывали на помойку? Это, возможно, сейчас? Так потому у вас и батареи (тут я коснулся одной из них, для верности, своей рукой) все еще холодные. В свое время, а я подписывался на этот журнал постоянно, весь
его тираж прочитывался, а не выбрасывался. Как прочитывался? Да, согласно вкусам: одни в нем читали публицистику, другие – романы, третьи – детектив. Так что широкая публика – понятие растяжимое.
Тут до В. В. что-то из моих слов дошло.
– Так, как же нам дальше рассматривать эту рукопись?
– По-моему, как очерк о жизни и работе конструктора.
– Но, если я сейчас так напишу и понесу показать Главному, то я уверен, он скажет: «нам это не надо».
– Возможно, так и скажет, он ведь придерживается Ваших взглядов. Но ничего страшного. Нет, так нет.
Мой собеседник задумался над таким «простым» разрешением проблемы. Помолчал некоторое время и заговорил совсем в ином аспекте.
– А не отдать ли это хозяйство в другой журнал? Я знаю такой: мне недавно звонили и спрашивали: «Нет ли у нас в портфеле чего-нибудь на подобную тему?».
– Зачем? Вы же знаете, насколько случайно эта рукопись оказалась в Вашей редакции. Ну, а раз оказалась, то я и обратился к Вам. Другой журнал меня не интересует.
Он совсем поразился моим столь «лояльным» отношением к судьбе рукописи. Хотел было предложить еще что-то, но в это время к столу подошел и уселся на рядом стоящий диванчик еще один редакторский сподвижник и, также не представившись и не поздоровавшись (видимо, у них так принято), с некоторой долей апломба и весьма ущербного мышления сразу же вступил в разговор:
– Вам что, нужно обязательно напечатать? – И не дождавшись ответа, продолжил: – Вот вы тут проговорите два часа и только того и добьетесь, что надоедите друг другу.
– Почему? Мне беседа с Вами очень интересна, – парировал я, основательно настроившись на менторски спокойный тон абсолютно независимого от них и их решений. После чего он поспешно удалился, промычав что-то неопределенное. Извиняться за него пришлось моему основному собеседнику.
– Вы знаете, у нас сплошные просители, Только вы уйдете – появится кто-нибудь еще. Несут и несут, и все надо прочитать. А что несут, смотрите. – И показал мне чей-то труд с массой перечеркнутых не только абзацев, а и целых страниц, и снова нарвался на мою реплику:
– Ну, зачем же так? Разве можно печатать с такими огромными правками? Тут ведь ничего не будет от автора. Ни содержания, ни человеческой души. А что много ходят, так на то и редакция. Надо уметь радоваться новым людям, новым встречам, уметь и обоснованно отказывать.
Теперь он уже совсем не мог вынести такой «приговор»: я его добил.
– Давайте попробуем отдать рукопись на прочтение нашему Андрею Ильенкову, он как раз отвечает за подобную тематику.
Я не стал отчитывать его за очередное редакторское упущение. Пожелал приятных встреч с новыми людьми и вышел.
Будем ждать заключения Ильенкова.
16.11
Удивительнейшие у нас с Марком совпадения судеб!
Наши родители почти одновременно приехали в Свердловск (мои – из Сибири, его – из Ленинграда), поступили работать на строящийся завод Электроаппарат и поселились на Эльмаше в одном и том же каркасном трехэтажном недостроенном до конца доме. Оба кончили наш Политехнический институт. Одинаково, еще будучи студентами, попали через Химича на Уралмашзавод и там делали свои дипломные проекты. В расчетах ножниц (такая мелочь, тем не менее, характерная с точки зрения одинаковости наших натур) применили один и тот же аналитический метод определения их энергосиловых параметров, так называемый метод виртуальных перемещений, и оба получили за проявленную нами самостоятельность одну и ту же примерно похвалу со стороны Е. В. Пальмова. Оба прошли через хорошую конструкторскую школу и, не побоюсь этого сказать и про себя, оба досконально знали свое дело, знали до мельчайших его подробностей. Оба стали главными исполнителями большого количества проектов: он – в области трубопрокатных станов, я – в области сортопрокатных станов. Он теснейшим образом был связан всю свою конструкторскую жизнь с Первоуральским трубным заводом; для меня таковым, по характеру всей моей работы, стал Нижнетагильский меткомбинат. Оба стали лауреатами Государственной премии. Оба оказались в одном Совете главных конструкторов по борьбе с Госстандартом и его бюрократическими извращениями.
А кроме того, у нас еще масса совпадений и чисто житейского плана.
Марк приводит в своей книжке идиллическое описание довоенной поездки со школьными приятелями на рыбалку в небольшую деревушку Боярку на берегу реки Пышмы, а в этой деревеньке и, похоже, в тот же год, и, такое впечатление, на уровне почти фантастики, чуть не в том же доме, вспоминаю… отдыхал мой родной дядька, и я у него там неделю гостил.
Рассказывает про любимого преподавателя литературы и английского языка Льва Васильевича Хвостенко, а он оказывается… родным братом отлично мне известного ныне покойного горного инженера Виктора Васильевича, с которым мы за свою жизнь выпили не одну
бутылку вина и от которого, задолго до Марка, я знал о трагической истории этого семейства и аресте их отца – торгпреда СССР в Англии.
Повествует о своих дружеских отношениях с Н. В. Байбузенко, а его родная тетка Нина Георгиевна Колосова, с которой он жил на Эльмаше, в предвоенные годы… была самой любимой моей учительницей и привила мне любовь ко всем точным наукам и вообще способность к осознанному, как мне хотелось бы считать, мышлению.
Сводит меня со своим школьным другом Леном Шляпиным, а его жена Марина, выясняется… давняя знакомая по институтским еще, пятидесятилетней давности, временам.
Или несколько из другой области, нас объединяющего. Например, судя по его писаниям, достаточно неравнодушное (вне работы) отношение обоих к женскому полу. Что-то из похожего было еще, но позабыл.
25.11
Долго, чуть не год, ждал звонка от Харламповича: считал, что реакция на нашу последнюю встречу, организованную по моей инициативе в конце прошлого года, должна теперь исходить от него. Несколько даже обиделся, но вчера не выдержал, позвонил сам. Спрашиваю Георгия, а мне в ответ: «Его нет, он умер в июне». Осталась эта декабрьская прошлого года встреча. Он был парализован, но ходил по квартире. Я нашел его в здравом уме и при прежней всегда изумлявшей меня превосходной памяти. Мы выпили с ним по рюмке вина, поговорили, повспоминали о разных прошлых историях и встречах, нынешней жизни и наших детях. На прощание, в доказательство своих способностей, прочитал достаточно длинные неизвестные мне стихи. Со стихами он вошел в мою память 57 лет назад, со стихами в ней и остается. Химик по специальности, гуманитарий по призванию.
28.11
После долгих муторных и унизительных для меня телефонных разговоров, получил от Ильенкова: «Рукопись прочитал, она нам не подходит». Я не стал разговаривать и повесил трубку. Это какое-то сборище тупых и безответственных людей, думающих одно, говорящих второе, делающих третье. Моя настырность проистекала как бы из желания полностью убедиться в подобной их оценке. Однако, отвлекаясь от безобразной внешней формы моих редакционных переговоров, я тех, с кем имел дело, понимаю. Современной публике, к сожалению, надо либо известное имя автора, либо бульварщину.
Посоветовал Марку издать вторую часть своей трилогии в «подарочном» количестве экземпляров, и за свой счет. Надо признаться,
что все мы не писатели и приятны друг другу больше, думаю, именно в силу не раз упоминаемой мной собственной «сопричастности» к общему для нас делу и к знакомым именам.
08.12
Днем телефонный звонок.
– Владимир Александрович, здравствуйте. Говорит Сонин Лев Михайлович, я из нашей писательской организации и хотел бы с Вами встретиться, как это сделать?
– А в связи с чем? И почему со мной?
– В связи с юбилеем Уралмаша, а фамилию Вашу мне назвал М. А. Рассаднев. Так когда и где?
– Да хоть сейчас. Вы можете подъехать?
И получив от него согласие, назвал ему адрес, поведал, как лучше до меня добраться, и упомянул характерную особенность моего дома – соседство с Кировским универсамом, что на углу улиц Стахановская и Уральских рабочих.
Продействовал он, как типично российский человек. Из сверхобстоятельной моей адресной и маршрутной информации он больше всего запомнил последний признак… и, с помощью такого же класса консультантов, проехал из города на трамвае вокруг всего Уралмаша и вылез у нашего второго Кировского… но на ул. Машиностроителей. Тем не менее, заявился ко мне в точно названное им время. Пройдя в мою комнату, он, не взглянув вокруг, тут же уселся на указанный ему стул спиной к книжным полкам. Первый его вопрос о том, как я отношусь к Фрейду, был настолько неожиданным и странным, что я не разобрал сначала, о ком он говорит, и даже переспросил его. Тут он, слегка повернувшись, повторил вопрос и бросил взгляд на стоящую за стеклом книжку Фрейда, которую, значит, он успел заметить. Я ответил кратко, примерно в виде у меня написанного про Фрейда и власть. Он остался доволен, но не преминул уточнить на счет власти, что лучше ее заменить на человеческую устремленность к проявлению своего Я, на извечную, по Кропоткину, устремленность к личному преобладанию и власти над другими, что и было к еще большему его удовольствию мною тут же подтверждено. В таком философском духе у нас и пошел с ним разговор, лишь изредка прерываемый краткими вопросами об Уралмаше и конструкторской работе.
Чуть не трехчасовая беседа еще сильнее укрепила непроизвольно возникшую при встрече мою к нему симпатию. Он оказался человеком искренним, знающим себе цену, в меру критичным и, вместе с тем, умеющим что-то из ему понравившегося похвалить, но и тут – не без отдельных вполне уместных замечаний. Простым в общении
и обладающим способностью поддержать умело и со знанием беседу на любую тему. Главное же, что произвело впечатление, это его постоянно чувствующаяся душевная открытость. Окончил он наш Горный институт, работал лет 15 геологом, а затем, после какого-то трагического случая, перешел на оседлый образ жизни и стал писателем. Сейчас он заключил контракт на подготовку юбилейного, к 70-летию, издания книги об Уралмаше.
Понравилась мне одна его мысль о России: «То, что она территориально уменьшилась, – сказал он, – даже хорошо. За прошедший период мы израсходовали весь потенциал на войны и расширение границ вместо того, чтобы заняться, как это давно стали делать другие, внутренними проблемами и обустройством жизни на своем пространстве. Так что нам еще, может, и подвезет». «Да, – добавил я под его одобрительную реплику, – разве после того, как заберемся, более или менее, на очередной виток исторической спирали».
16.12
Три дня назад, хотя и после болезни, но как-то неожиданно скончался Альфред Александрович Вальтер. Сегодня его хоронили. Было много сказано теплых о нем слов, особенно, со стороны родственников второго поколения, которые все подчеркивали ум, мудрость, добрые и правильные по жизни его советы.
В моих же глазах он слыл настырным спорщиком даже по самым очевидным вещам. Спорил он на работе, спорил и в быту. Его аргументация в защиту оспариваемого была почти всегда слаба, а порой и вообще не выдерживала элементарной критики. Я уже упоминал об этом его «качестве», которое он частенько и особо наглядно последнее время демонстрировал нам при встречах в саду у Скобелева. Сколько бы нас не было, мы все выступали как единомышленники, лишь Вальтер упорно оказывался на другом, против нас, берегу. Причем забирался на него настолько нелепо, что мне часто казалось: а не разыгрывает ли он нас, изрекая какую-нибудь свою нелепость?
А ведь, может, разыгрывал. И если так, то разыгрывал весьма талантливо. Но зачем?
Вечная ему память.
22.12
Вчера устроил мальчишник по случаю 75-летия. Были: Нисков-ских, Башилов, Орлов, Бакунин и сотрудники из бюро, с кем начинал работу, а затем продолжал ее вплоть до выхода на пенсию. Приехал из Тагила бывший первый начальник цеха прокатки широкополочных балок В. С. Губерт, с которым мы сошлись близко при пуске универсального
балочного стана (УБС) и как бы продолжили эстафету приятельских отношений между Г. Л. Химичем и С. В. Губертом-старшим, возникших за 25 лет до таковых наших, на базе пуска первого уралмашев-ского рельсобалочного стана. Приезд Вальдемара Станиславовича был особенно знаменателен, поскольку четверть века назад состоялся, кроме того, еще и официальный пуск УБС. За несколько дней до этого я был по своим делам в цехе прокатки широкополочных балок. Позвонил Губерту и попросил его подойти в цех и пройтись по нашему «детищу». Мы прошли с ним вдоль всего цеха и нашли стан в его фактически первозданном проектном виде.
На юбилее произнесено было много торжественно-хвалебных речей. Содержащееся в них соответствовало собственной критичной оценке мною содеянного, характерным чертам моей природной натуры и потому произносилось, кажется, вполне от души и без заметных преувеличений. Встреча, по моему обычаю последних лет, состоялась у меня дома и, судя по количеству выпитого, к взаимной, как говорят, удовлетворенности – хозяина гостями и наоборот. Последняя была, смею надеяться, усилена также тем, что в заключение я вручил каждому из пришедших свою вторую книжку «Два полюса жизни».
29.12
Вчера в Тагиле состоялся юбилейный вечер, посвященный 25-летию со дня пуска балочного стана. Вечер организовал цех. Присутствовало много мне знакомых лиц, связанных со строительством этого объекта. Встреча прошла в обстановке сумбурных воспоминаний, когда каждый из ее участников вовсю старался опередить другого и донести до окружающих что-либо особо ему запомнившееся из событий тех давних пусковых лет. Произнесено было много добрых слов в мой адрес – и по поводу стана, и моего прошедшего дня рождения. В одной из речей теперешний начальник цеха прокатки широкополочных балок Виктор Николаевич Колягин, характеризуя стан, неожиданно отметил особую «простоту, прочность и надежность» его оборудования. Эти три слова определяли мое конструкторское кредо, мои основополагающие принципы и подходы к конструкции оборудования. Я их придерживался и активно пропагандировал чуть не с первых лет своей работы на Уралмаше и давным-давно даже придумал для них аббревиатуру – «Квадропрон»: два «про» – простота и прочность, «н» – надежность. Не удивительно ли, в краткой оценке тобою сделанного услышать из уст человека, лишь косвенно связанного с твоей сферой конструкторской деятельности, из слова в слово то главное, чем ты руководствовался при его, этого сделанного, создании? Затем Колягин вручил мне солидный сувенир в виде каменно-бронзовой композиции
с вмонтированными в нее часами, который, после им сказанного, я принял с полным удовольствием и осознанием его соответствия моим «заслугам». Такими же богатыми подарками были отмечены и два бывших начальника этого цеха В. С. Губерт и А. А. Киричков.
Балочный стан! Сколько с ним связано? События, люди, споры и уговаривания чуть не каждого сделать так, как тебе надо, как тебе представляется. Не потому, что ты в чем-то умнее и мудрее твоих начальников и помощников, а потому, что видишь все в комплексе объекта, а не отдельных его частей. Но все в деле одержимы самостоятельностью, желанием сделать что-то по-своему. Отсюда одна из задач в сооружении вообще чего-либо путного и, тем более, того, чем по его завершении можно гордиться, авторитетно и доказательно его защищать, не икать при этом и не оправдываться, состоит в том, чтобы максимально бескомпромиссно протащить свой генеральный план, свое видение проекта в целом и при этом не обидеть людей, дать им возможность удовлетворить собственные творческие потенции, более, всячески способствовать их проявлению.
Ко времени работы над проектом этого стана я уже накопил кое-какой опыт, заработал определенный вес и авторитет во внешнем мире и у нас на заводе, а главное, приобрел (подготовил) и там и здесь много своих единомышленников, и оттого даже сейчас, по прошествии уже более четверти века, мне кажется, в рамках реально возможного, тогда удалось сделать почти все, что было задумано.
История создания балочного стана началась в момент моего первого появления на заводе, когда вышло постановление Совмина СССР от 30.12.49 года, позднее уточненного распоряжением того же Совмина от 19.09.51 года за № 19815-р, подписанным лично Сталиным. Последним Минтяжмаш (Уралмаш) обязывался «закончить составление технического проекта стана… и выдать министерствам-поставщикам задания на проектирование и изготовление комплектующего оборудования в ÌV кв. 1951 г.».
В отличие от последующих аналогичных документов, которыми оговаривалось все и вся, что потом, по изменению ситуации, страшно мешало использовать документ, по тогдашним правилам оно было чрезвычайно кратким и открывало Уралмашу «зеленую улицу» для привлечения к работе любого нужного ему соисполнителя.
Тут я отвлекусь и расскажу, как через десяток лет мне пришлось воевать с нашими собственными заводскими «законодателями».
Работа над крупными комплексами всегда сопряжена с большим количеством разного рода так называемых «возмущений» – отклонений от ранее намеченных программ, графиков, планов и неизбежных
при этом корректировок, в том числе, связанных с внесением изменений в уже запущенное для производства оборудование, изготовлением чего-нибудь дополнительного, да еще в чрезвычайно сжатые сроки.
Когда я вылез на уровень самостоятельной работы, мне пришлось заняться подготовкой подобных распоряжений по срочному изготовлению этого «чего-нибудь». Естественно, я обратился к предыдущему опыту моих коллег. Взял в качестве образца несколько ранее подготовленных распоряжений и обнаружил в них такие пошаговые подробности, с указанием служб, цехов, фамилий их начальников, дней и чуть не часов исполнения отдельных операций, которые абсолютно не были увязаны, естественно, ни с уже имеющимися заводскими планами, ни с загрузкой этих служб, ни с документами других конструкторских подразделений. Они совершенно не соответствовали ни здравому смыслу, ни моему пониманию процедуры организации данного процесса.
Вспомнив сталинское распоряжение, его краткость и корректность, взял и написал свой первый проект распоряжения (кажется, в нем шла речь об изготовлении одного узла для индийского рельсо-балочного стана), в котором пунктом 1 признавалась необходимость в этом узле, а пунктом 2 плановая и производственная службы обязывались обеспечить изготовление его к такой-то дате. И все. Напечатал и понес его, помню, на согласование начальнику производства С. Т. Лифшицу, отличному руководителю и мужику… и был им завернут: как это какой-то пацан придумал внести изменения в давно установившийся «порядок». Не подействовали никакие мои аргументы, ни ссылки на Сталина. Потребовалось еще чуть не десять лет, прежде чем мне удалось доказать Соломону Тимофеевичу, а может и кому его уже сменившему, мою правоту и получить согласие на подготовку такого духа приказов и распоряжений по «сталинскому» образцу.
Но почему, задаю себе вопрос, при Сталине была избрана такая краткая и деловая форма организующих документов, которой фактически затверждалась свобода в действиях ответственных исполнителей согласно требованиям оперативной ситуации? Что это, дело ума Сталина? Нет, полагаю, это было, прежде всего, делом рук тогдашних руководителей производства, тех деловых людей, подготовленных еще в недрах предшествующей системы, которых я отношу к воспитанникам Витте. Но и Сталин, судя по многочисленным фактам, будучи великим прагматиком, отлично понимал, что к чему и от кого что зависит. Что живое дело определяется прежде всего не чиновниками, а главными его, дела, исполнителями. Не потому ли он и вся его руководящая «гвардия» тогда теснейшим образом работали и общались с главными конструкторами, директорами заводов и институтов,
учеными, инженерами. И сам Сталин, как недавно вспоминал академик Б. В. Литвинов, «знал всех конструкторов и считал это своей прямой обязанностью».
Один из той гвардии – С. А. Афанасьев, который в годы войны занимался изготовлением боеприпасов, в 80-е был назначен нашим министром тяжелого машиностроения. Мы как раз в это время пускали в эксплуатацию установку ножниц для обрезки боковых кромок листов на Донецком метзаводе. С ним, заводом, до сего времени были мало связаны, не знали их людей, они наших, и думаю, больше из-за этого там произошли какие-то осложнения. Их начальство перепугалось и вместо прямого обращения к нам забросило сразу серию телеграмм на самый высокий уровень. Через два-три дня, когда мы успели уже командировать туда нашего конструктора, раздался телефонный звонок.
– Владимир Александрович? – Да. – С вами будет говорить Министр.
У меня отвратительная память на имена, быстро листаю справочник, нахожу в минтяжмашевских адресах нужную мне фамилию.
– Владимир Александрович, здравствуйте! – Здравствуйте, Сергей Александрович, слушаю Вас, – отвечаю ему и одновременно задаю себе вопрос: «С чем это он и почему ко мне, а не к кому-нибудь из заводского верховного руководства?».
– Вы не расскажете мне, что у вас за осложнения случились на Донецком заводе с ножницами?
– Представляю, что ничего серьезного не должно быть, – говорю я, продолжая одновременно размышлять про себя: «Понятно, старая сталинских лет школа – начинать с конструкторов и получать информацию из первых рук, достоверную, без посреднических искажений и домысливаний. Надо, думаю, постараться ему своим ответом доказательно и авторитетно подтвердить правильность его, министра, действий».
– Это многократно проверенная конструкция ножниц, которые работают на многих заводах, в том числе по соседству с Донецком на толстолистовом стане Алчевского меткомбината. Проект ножниц без изменений, за исключением привязки к конкретному месту их установки, сортамент листов стандартный, полностью соответствуют проектной характеристике. Ножницы прошли полную контрольную сборку у нас на заводе, не было каких-либо замечаний и при их монтаже. Полагаю, если и есть вопросы, то они чисто эксплуатационного и технологического порядка, а более, многих людей обычной устремленности, вместо оперативного делового рассмотрения проблемы на исполнительском уровне, обращаться к жалобе, да еще и в как можно более высокие инстанции. В Донецке со вчерашнего дня находится
наш конструктор, автор проекта Юрий Иванович Смирнов. Рассчитываю, что все образуется и вопрос будет снят.
Чувствую по кратким его поддакиваниям полную собой и мной удовлетворенность. В конце разговора благодарит меня за информацию, выражает надежду на благополучное окончание инцидента и просит при необходимости звонить.
Этого мало. Не выдержал, через пару дней Афанасьев приехал туда и вместе с нашим Смирновым облазил все ножницы. Так что докладывать ему мне не было причины. Все вопросы были сняты как раз к его приезду, может в какой-то степени и в связи с ним: не очень удобно заострять внимание высокого гостя на нелепой «мелочевке». Такова была старая гвардия руководителей. Не знаю, для полноты картины, специально он оказался в Донецке или случайно вспомнил и заехал туда по пути? Но хорошо помню, что тот звонок был системным: на таком же уровне и примерно по аналогичным обстоятельствам в первый год своей работы Афанасьев обзвонил чуть не всех наших ведущих специалистов.
Приехав первый раз к нам на завод, прежде всего пошел в туалет и, естественно, раскритиковал его. Что-то после его отъезда с туалетом сделали, облицевали плиткой, сменили унитазы, но все это при вкривь и вкось проложенных наружных трубах и кранах, которые не только тронуть руками, а видеть противно. Не умели тогда этим делом еще заниматься. Нынче вот зашел сам в туалет, даже не директорский, а общий ниитяжмашевский, – как в раю, почище, чем раньше в ЦК.
Через год, два встретился с Афанасьевым еще пару раз лично. И тогда он тоже произвел на меня впечатление своим поведением. Приглашены мы были к нему вместе с Гриншпуном, в связи с предстоящей встречей группы конструкторов с Рыжковым. Помню, для того, чтобы расположить нас к себе и сделать беседу более душевной и откровенной, он, после нескольких общих вопросов по теме завтрашней встречи с Премьером, вдруг перешел на чисто житейский, чуть не приятельский, разговор об общей обстановке в стране, о своей при таком раскладе судьбе и даже признался нам, что перед ним, уже старым человеком, сейчас задача главная – достойно выйти на пенсию… и сохранить за собой казенную дачу. Мы, после такой открытости Министра, ответили тем же и выложили ему как на духу все наши сокровенные мысли и чаяния.
По результатам встречи конструкторов с Рыжковым очень оперативно, буквально через месяц, вышло соответствующее постановление Совмина СССР. Чуть не на следующий день афанасьевской командой оно было переписано из слова в слово и доведено до нас в виде приказа Министра. А сам он при второй с ним встрече (после того как
мы побывали у Рыжкова) запомнился одной архаичной репликой: «Вот вы собираетесь отменить согласование. К примеру, не согласовывать применение подшипников. Это хорошо – они не наши. А как быть с редукторами, изготовляемыми нами? Закажут без согласования в два раза больше. Что будем делать?». Этого он понять был не в состоянии и такой «свободы» осилить не мог.
