Владимир Александрович Быков
Дневниковые записи. Том 1
Думаю, что подобные упражнения вокруг разных «систем и моделей» есть своеобразная инерционная дань тому периоду советской действительности, когда она позволила научной интеллигенции, вместо живого дела, во все возрастающем числе заниматься безответственным околонаучным и безрезультативным трудом. Похоже, Борис Пойзнер поддался влиянию тех времен.
05.04
Сегодня, возвращаясь из города, обратил внимание на строящийся, в честь убиенного последнего царя Николая II, храм «На Крови». Стоит еще в лесах, но уже с девятью сверкающими золотом куполами. Конечно, это никакая не дань объявленному святым последнему нашему царю, а элементарный идеологический выверт в защиту существующей власти. «Здоровое» соревнование между Москвой и Екатеринбургом, между президентом Ельциным и губернатором Росселем в области восстановления в стране защитительной для сегодняшней власти капитала церковной идеологии. Переплюнем президента – если не размерами храма, то хоть количеством куполов!
А сам Николай II, объявленный святым, великомучеником, кто он? Это тот, о ком язвительно, но с полным знанием, писал Витте. Что он человек «весьма самолюбивый, манерный и с женским характером, лишь случайно по игре природы незадолго до рождения снабженный атрибутами, отличающими мужчину от женщины»; царь, «возбуждавший чувство отвращения, злобы и жалостливого равнодушия, если не презрения»; самодержец, «принесший своими личными качествами вред России, которую он разорил и сдернул с пьедестала благодаря своей «царской ничтожности».
Ирония истории и власти! Вчера грабили церкви и переплавляли на металл их кресты, а сегодня грабим народ и за его счет (на «пожертвования» грабителей!) восстанавливаем и строим храмы. Вчера возносили, для завтрашнего низвержения, Маркса; сегодня – то же самое творим с Николаем II. Так вот, через глупость, ограниченность и однобокую устремленность власти, готовится очередное возмущение народа, очередная революция. Святой?! Надо придумать!
Хотя, с другой стороны, этот храм – творение ума и рук народных, и в этом плане, плане творческом, вызывает гордость и радует взгляд мой и мою душу.
23.05
В начале мая решил на неделю съездить в С.-Петербург для того, в основном, чтобы побывать на могиле Калинина и встретиться с Хмелевской и Блехманом.
С Александром Калининым я познакомился в годы войны после эвакуации их семьи из Ленинграда. В 43-м мы вместе с ним, я после 8-го класса, а он 9-го, были посланы на так называемые военно-учебные сборы под Березовск. Он попал в лагерь вместе со школьной командой, а мне, по какой-то личной причине, пришлось добираться туда самостоятельно. Предварительно побывав в школе и узнав там, как и куда надо ехать, я вооружился любезно выданными мне нашим воен руком деревянной винтовкой и противогазом и на следующий день отбыл к месту назначения на собственном велосипеде. По дороге он у меня сломался, и потому дотащился я до лагеря уже к вечеру. Тощий, изголодавшийся пацан с винтовкой на плече, противогазом на поясе, рамой велосипеда с задним колесом – в одной руке и вилкой с передним колесом – в другой. Картина достойная того, чтобы развеселить и местное военное начальство, и моих школьных друзей-приятелей. Больше всех я покорил своей дремучей «сознательностью» Сашу, отличавшегося, как потом я установил, столь же наивно-скрупулезной честностью, исполнительностью и другими подобными свойствами человеческой натуры. А потому не менее оказался очарован и я сам. Из всех тогда запомнил только Калинина, будто остальных там никого и не было. Так состоялась наша дружба, которая была прервана на некоторое время его выездом во Львов, а затем закреплена уже окончательно на всю последующую жизнь годами совместной учебы в нашем Политехническом институте, куда мы поступили одновременно в 1945 году. Один год Калинин потерял, подвизаясь на сцене Львовского оперного театра.
Интереснейший мужик – мой Калинин. Что-то было в нем от лермонтовского Печорина. Он восхищал меня своей честностью и порядочностью, начитанностью, грамотностью и тут же вызывал почти такое же неудовольствие высокомерием, снобизмом. Душевную внимательность и заботливость сочетал с полным игнорированием чужих слабостей. Сгусток противоположных, исключающих друг друга характеристик в одном человеке. Но лучше я расскажу о нем на примерах нашего с ним общения.
Я уже упоминал о становлении наших отношений в лагере военных сборов и своей им очарованности на протяжении всех 15 дней тогдашнего там пребывания. Однако столь длительное и непрерывное им восхищение оказалось возможным только в силу большой нашей занятости мероприятиями лагерной жизни, когда не оставалось времени для личных дел и душевных переживаний. В рамках же безупречного выполнения первых мы оба были достойны друг друга. И как только вернулись домой, моментально разбежались и не встречались неделями. А потом Калинин исчез вовсе, даже не попрощавшись.
Прошло два года. Я окончил вечернюю школу и успел одновременно поработать на заводе. В один из последних дней моего там пребывания иду со смены домой. Навстречу Калинин. Радостная встреча, будто с ним не расставались. Опять полнейшее единомыслие, до взаимной влюбленности удовлетворенность друг другом, включая обоих желание поступать в один и тот же институт.
Пять лет учебы. Мы с Калининым неразлучные друзья. Институтские разные мероприятия, общие собрания, вечера, посещения театров, филармонии, библиотек, товарищеские встречи, знакомство, в основном через Калинина, с театральным миром. И все, за редчайшим исключением, в режиме: сутки вместе – десять врозь. На первом семестре вообще вроде никакого с ним общения, исключая трамвайные встречи.
Под Новый 1946 год плюсовая температура, площадь у института залита водой, а перед ней Калинин… в валенках. Усаживаю его на свою спину, подхватываю за ноги и перетаскиваю через лужу. В фойе объявление о новогоднем вечере. Кто-то сообщает, что билеты на него достать практически невозможно. Идем в деканат нашего факультета, там секретарша. Калинин, обращаясь к ней, начинает в своем, хорошо мне знакомом, амплуа. Прямо, из-за своей особой стеснительности, он просить не умеет и потому произносит длинную тираду, не просьбу, а нечто в виде монолога от третьего лица. Какой это (указывая на меня) образцовый молодой человек и как он неожиданно встретил своего друга, с которым они не виделись целую вечность, и как он его только что перетаскивал на себе через институтскую лужу, и еще что-то в таком же духе, пока не уловил на лице секретарши проступающий интерес к нам и не перешел к главному: как они, увидев объявление о предстоящем новогоднем вечере, воспылали желанием непременно на него попасть… А ведь попали: добили мы ее, выпросила она тогда у декана и вручила нам два билета.
Вечером еще один калининский финт. Стоим в фойе актового зала в компании нескольких знакомых студентов, в пяти шагах от нас директор института Качко. Калинин неожиданно и громко: «А хотите, я поздороваюсь с нашим директором, думаете слабо?». И еще что-то, пока директор не выдерживает, не подходит сам и, бросив: «С удовольствием», здоровается с Калининым, со всеми остальными и поздравляет нас с наступающим Новым годом.
Аналогичным хохмаческим способом в век сплошного советского дефицита мы покупаем в обувном магазине нужные нам туфли. А в читальном зале любимой библиотеки на улице Кировградской, которую посещали чуть не дважды на неделе по соображениям отнюдь не только читательским, получаем пользующуюся особым спросом новую книжку, и опять совсем не только для того, чтобы ее прочесть, но и кого-нибудь, из особ женского пола, удивить.
На остановке встречается с моей будущей женой, с которой я сам и он в то время были знакомы на уровне трамвайного кивка головой. Перекинулись парой слов, как она мне рассказывала, и Калинин, взглянув на соседнее с ними фотоателье, неожиданно спрашивает: «А ведь слабо тебе со мной сфотографироваться?» – «Почему?» – отвечает она, будучи из тех, кто за словом в карман тоже не лезет.
Фотография эта есть в нашем семейном архиве. Калинин на ней артистически в полуоборот к Галине и с любовным на нее взглядом. Года через три он подарил ее нам в день нашей с ней свадьбы.
Едем с ним в трамвае. Рядом молодая девица с синего цвета губами. Калинин, обращаясь ко мне и не глядя на нее, начинает о том, как нынче красятся, какое разноцветье довелось ему видеть на женских лицах, но ни разу – чего-либо, мазанного в синий чернильный цвет. Далее об этих цветах, пока девица не отворачивается от нас, не достает зеркальце и затем спешно не выскакивает из трамвая.
Калинин неплохо пел, обладал красивым баритональным тенором, мог взять любую ноту. Экспромтом, где нибудь в гостях, на улице, в ванной комнате во время бритья. В размере нескольких слов или одной-двух оперных фраз у него получалось превосходно. Но… приглашает он меня раз в нашу библиотеку на самодеятельный концерт. Объявляют: «Выступает Александр Калинин. Ария такая-то…». Выползает мой друг на импровизированную сцену будто на ватных ногах, руки не знает куда деть. Несчастный уже по самому своему появлению и внешнему виду. Таким же образом до умопомрачения плохо и поет. По наперед спланированному выступать он, оказывается, абсолютно не способен в силу упомянутой природной стеснительности, каковую он, зная за собой такой недостаток, гасил с помощью разных «вывертов». Таков Калинин один. А вот другой.
Посылают студентов на прополку не то моркови, не то свеклы. Мы занимаем место на стыке участков моего и его факультетов. Объединяемся с ним на одной приграничной полосе. Часов в 12 обнаруживаю, что на поле кроме нас никого нет, хотя у соседей и прополото хуже и осталось совсем не прополотого больше нашего. Предлагаю Саше сматываться. В ответ: «Как можно? Мы же получили делянку и обязаны ее закончить». Трудимся с ним одни еще часа два, если не больше.
Летом в деревне возвращаемся с прогулки. На поле мужики мечут большой стог сена. Говорю: «Давай поможем». Он соглашается, нас с радостью принимают в компанию стогометальщиков. Через какое-то время, по моим понятиям вполне достаточное для того, чтобы завершить труд, предлагаю попрощаться. Опять его обычное в такой ситуации: «Как можно? Ведь подрядились, не оговорив срока? Теперь надо до конца». Заканчиваем работу и уходим вместе со всеми поздним вечером.
По окончании института я направляюсь на Уралмаш, а Калинин на Уралэлектроаппарат. Но прежде мы решаем с ним поехать в отпускное турне на Кавказ и Черноморское побережье.
У нас 3000 рублей 50-го года и одно, благоприятствующее путешествию, обстоятельство – масса его родственников в Москве и на Кавказе, что позволяет нам значительно расширить планы и максимально эффективно использовать ограниченные финансовые возможности. Наш маршрут: Москва – Орджоникидзе (Владикавказ) – Тбилиси – Батуми – Зеленый мыс – Сочи – Москва – Свердловск. В первых четырех мы живем по два-три дня у его разных родичей. Из Орджоникидзе в Тбилиси едем на автобусе по Военно-Грузинской дороге. На Зеленом мысу под Батуми устраиваемся на неделю в дом отдыха тбилисского политехнического института. (Кстати, тоже имени Кирова, что неоднократно, при соответствующем музыкальном сопровождении, было студенческим сообществом обкатано в соревнованиях на «командное первенство»). В Сочи еще одну неделю живем в гостинице. Каждый день ездим на катере в Хосту к Валентине – молодой москвичке, преподавательнице английского языка, с которой познакомились по дороге из Зеленого мыса.
Она такая же путешествующая особа, что и мы, в тот день из палаточной турбазы под Батуми перебиралась на аналогичную в Хосте. Утром мы приезжали к ней, а во второй половине дня, теперь уже для форсу, на морском такси увозили с собой в Сочи. Гуляли по городу или шли на концерт (тогда как раз там гастролировал наш симфонический оркестр под руководством М. Павермана). Вечером отправлялись ужинать в ресторан, естественно, за наш кавалерский счет, а затем, по очереди, провожали ее до Хосты. В последний день она приехала к нам самостоятельно, и мы, как истые пижоны, пригласили ее на прощальный обед в ресторан «Горка». Метрдотель был покорен молодой интеллектуальной компанией и решил обслужить нас на высочайшем уровне, придумав подать нам бифштексы… на горящих древесных углях.
Валя при проводах долго уговаривала взять у нее деньги на обратную дорогу, но мы гордо отказались. Простились с ней и сели в поезд, точно с одной сотней, оставленной нами для компостирования билетов в Москве,
Однако там нам повезло. Забронировав общий вагон без всякой доплаты, мы не утерпели и пошли снова «кутить» в ресторан. На оставшийся от него рубль купили батон, так с ним одним и добрались до дома. За всю свою жизнь единственный раз я возвращался тогда без копейки в кармане. (К слову, жена моя, наоборот, сохранила такую привычку на всю жизнь и приезжала домой вечно с пустым кошельком). Но… как мы ухитрились на несчастные 3000 рублей тогда столько проехать и, явно не без излишеств, провести свой отпуск? Военно-Грузинская дорога, подарки родственникам, рестораны (даже живя по путевке в доме отдыха, заглядывали чуть не каждый вечер в местный кабачок), морские такси, гостиница…
Не много ли? Нет. Начинались лучшие годы советской страны, самые дешевые и лучшие ее годы жизни, особенно, на Кавказе. Там тогда еще было относительно мало людей приезжих, но уже много местных, изголодавшихся по «красивой» послевоенной жизни. Вели мы себя по-студенчески и для пущей реализации наших «запросов» экономили на всем: общий вагон пассажирского поезда; утром, если не кормят родственники, завтрак за рублевку; обеда нет, только ужин; в поезде сухой батон и случайный за гривенник пирожок на станции; передвижение, преимущественно, на «своих двоих». Главное же в том, что мы были молоды!
Как черствеет человек с возрастом? С Валентиной я встречался несколько раз в Москве. Помнится, все время случалась отличная летняя погода. Я приходил к ней с бутылкой доброго грузинского вина, купленной в Столешниковом переулке, а она угощала меня изумительным борщом, приготовленным ею из свежайших базарных продуктов на высоком уровне поварского искусства. Где-то в 57 году, дозвонившись до соседей ее дома, узнал, что она вышла замуж. На следующий день поехал по ее новому адресу, но ее не оказалось дома. Так мы и расстались, уже навсегда.
В январе 51 года Калинин был у нас с Галей на свадьбе. А потом неожиданно, как и семь лет назад, не предупредив, исчез.
Прошло 9 месяцев. В октябре 51 года (было 24 число, которое помню, потому что за два дня до этого у нас родился сын) вечером стук в дверь. Открываю, на пороге молодой парень с запиской в руке: «Быков, прими этого чудо-мужика и окажи ему всяческое содействие. Калинин». Знакомимся.
– Борис Коваленко, экскаваторщик с Куйбышевской ГЭС. Приехал на Уралмаш пробить идею по установке на работающих у нас уралмашевских экскаваторах 5-кубовых ковшей. С Калининым познакомился случайно на стадионе, – сообщает он о себе все, без моих наводящих вопросов.
Коваленко оказался нахально-пробойным мужиком. В тот вечер, узнав от меня о рождении сына, уволок меня в родильный дом и, пока я стоял у его дверей, сумел, чего-то шепнув дежурной, вопреки всяким нормам и правилам, пройти к Гале в палату. А позже, когда мы вернулись из роддома, в ответ на случайную жалобу моей тещи про непомерно большие очереди за мукой, предложить и ей свои услуги. Опять, «прихватив» меня, отправился в магазин, и там, снова шепнув пару магических слов наблюдавшему за «очередным» порядком милиционеру, без шума и возмущения толпы, чуть ли не к великой даже ее радости, сумел получить пакет с мукой.
На следующий день вовсе поразил меня. Утром, на мой вопрос о его планах и требующейся ему помощи, сказал, что ничего не надо, обойдется сам, только немного еще поспит. В обеденный перерыв выхожу из заводоуправления, вижу кавалькаду стоящих у подъезда
легковых машин. Невольно, под впечатлением, вероятно, его вчерашних «геройских» свершений, подумал: «А не прибыл ли это в них мой Коваленко?». Точно. Поднявшись утром, он поехал в горком комсомола, затем в обком комсомола и обком партии, а оттуда, уже кучей на трех машинах, прямо к директору завода. В два часа дня они не только сумели решить все вопросы по разработке и авральному изготовлению новых ковшей, но успели еще и пообедать в директорской столовой. Этого мало. Той же партийно-комсомольской командой Борис был доставлен еще в радиокомитет для записи его выступления, которое удосужился прослушать я во время Борисова рассказа о его дневных похождениях.
Через несколько лет, когда Калинин уже закончил работу в Куйбышеве и переехал в Ленинград, случайно мне попал в руки журнал с очерком об известном экскаваторщике страны, из которого я узнал, что Борис Коваленко… погиб в авиационной катастрофе, возвращаясь со строительства Асуанской электростанции. Добрая память этому чудному инициативному и настырному мужику.
Прошло еще сколько-то лет. И вот во время одной из моих командировок, году, наверное, в 60-м (боже, уже прошлого века), я не успел закончить работу в пятницу и вынужден был задержаться в Москве на воскресные дни. Вечером, делать нечего, набираю ленинградский номер Калинина и, будто мы не расставались на целый десяток лет и вчера только с ним виделись, говорю:
– Калинин, здравствуй! А не хотел ли бы ты со мной встретиться? – Хотел бы.
– Тогда я сейчас вылетаю, встречай.
Спускаюсь из гостиницы (тогда авиакассы размещались в самом центре и прямо от них отправлялись автобусы в аэропорт), беру билет, сажусь в автобус, через час в самолет, еще через час вхожу в зал Пулковского аэропорта и обнимаюсь с Калининым. Первый его вопрос:
– Куда ты пропал, целый час тебя везде ищу?
– Интересно, – отвечаю, – должен бы удивиться, как скоро? Ведь я звонил-то тебе из Москвы.
– А я сюда летел… думал, ты здесь меня ждешь. – Узнаю Калинина, он не изменился.
С того года у нас устанавливаются более или менее регулярные, но столь же экспромтные, без предварительной договоренности, встречи. Несколько раз я заезжал к нему, сначала в дом его первой жены, потом второй, но чаще он, будучи связан по работе с нашими горняками, бывал у нас. Сообщал о своем прибытии либо с аэропорта, если прилетал ночью, либо забегал ко мне или звонил, уже будучи на работе. Моя Галина, по природе хозяйка сверхгостепри-
имная, принимала Калинина всегда с огромнейшим удовольствием. Вообще – как старого любимого ею друга дома, а в частности – как заботливого гостя, почти каждый раз привозившего ей полпуда (отсутствующего у нас в свободной продаже) мяса. С него, жареного, мы и начинали обычно нашу очередную встречу.
Последний раз Саша приехал к нам в 91 году. Мы просидели и проговорили с ним до утра. Он был в отличной форме. Где-то по ходу я задал ему вопрос о жене и дочке (от первой у него был сын). Он посмотрел на нас, улыбнулся и выдал, что у него уже новая семья и еще один сын. Калинину было 65 лет. А на следующий год неожиданный звонок из Ленинграда и сообщение о смерти. По каким-то, уже забытым, обстоятельствам я не смог тогда полететь на похороны. Долго переживал и наконец решился хотя бы побывать на его могиле.
В Питере по плану первая встреча со Светланой Хмелевской, с которой в годы войны мы учились в одной школе. И это ей Калинин, при моем «соучастии», в теплые летние вечера под балконом пел любовные серенады. Я за ней ухаживал, помню, даже ревновал к своему однокласснику Глазкову Юре, а после ее переезда в 46 году в Ленинград некоторое время переписывался. Переписка наша, по причине дальнего расстояния и молодых лет, быстро закончилась, однако Светлану я не забывал и позднее несколько раз делал попытки с ней связаться, но неудачно.
Очередная наша встреча состоялась только лет через 25.
Цетущая женщина, хирург, кандидат медицинских наук, жила с матерью чуть не в самом центре города. На своем старом «москви-чонке» как-то возила нас с матерью на загородную дачу, вполне приличную. Поразившую тогда меня тем, что на ее достаточно большой, соток в двадцать, территории обработанной земли было не более десятка метров, остальное лес. Короче, Светлана предстала тогда предо мной в образе дамы, преуспевающей во всех отношениях, красиво и в свое удовольствие живущей. К тому же наделенной острым умом, нетривиальным мышлением и, удивившей меня, способностью к отгадыванию мыслей и даже, больше, их упреждения.
Встречаемся с ней, предлагаю куда-нибудь пойти, в театр или филармонию. Она мне: – Идем… я заказала на сегодня билеты в оперу: у меня там есть хорошая знакомая.
Прихожу в дом с букетом цветов. Вижу – стол накрыт, на нем бутылка армянского коньяка. Объявляет, что сегодня у нее день рождения. Убежден, что цветы (которых никогда в жизни я привычки дарить не имел) она «подбила» меня купить через свое по такому случаю желание доставить благость не только себе, но и мне.
Покупаю в подарок кофемолку. Вручаю.
– А я как раз… купила свежий в зернах кофе.
Решаем поехать в Петергоф. Ждем автобуса. В двух метрах такси с зеленым огоньком и вожделенно поглядывающим на меня шофером.
– Может, вместо этого несчастного Петергофа сейчас доставим удовольствие себе и этому таксисту и двинем к тебе на дачу, без мамы, – говорю я.
– Отличное предложение, тем более что про его дворцы можно почитать и на даче… А проспект о нем, на всякий случай, я приобрела еще вчера.
Или вот еще более удивительное совпадение. Прихожу к ней перед своим очередным отлетом из Ленинграда. Посидели, поговорили. Предлагает меня проводить до аэропортовского автобуса. На дворе холодная мокрая осень. Заходим в магазинчик под ее домом, и я, будто под неким внешним воздействием (опять абсолютно вопреки своим правилам и привычкам), беру бутылку шампанского и приглашаю ее в соседний скверик. Садимся на скамейку, начинаю открывать бутылку, собираясь предложить Светлане мерзостно распить ее из «горла». А она из карманов своего широкополого пальто, выручая меня, спокойно, словно так только и должно быть, достает… пару граненых стаканов. Это был наш последний, в тот раз, вечер.
И вот через очередные 25 лет я, с теми прежними моими впечатлениями, вновь стучусь в ее дверь. Передо мной старая, с опухшими, еле передвигающимися ногами женщина и не квартира, а хлев. Но та же мгновенная ее реакция на ситуацию, почти магическое ощущение моего я, моего настроя, моих желаний, которые поразили меня еще тогда, в первую ленинградскую встречу.
– Что, не ожидал? Вот так, милый Володечка.
У меня была бутылка сухого вина. Мы уселись за стол.
– Когда, – начала она, – у меня умерла мама и я осталась одна, пошла в квартирный отдел переписать ордер на свое имя, а мне в ответ говорят, что не только квартиру, но по действующим городским нормам едва ли я одна могу претендовать даже на большую свою комнату. Я в расстроенных чувствах. В это время появляется мой родной племянничек Сережа. Заявляет, что не может жить со своей женой, уходит от семьи (у него двое детей) и просит временно прописаться у меня. Возраст мой уже приличный, думаю, квартира пропадет, даю ему свое согласие. А через неделю узнаю, что в соответствии с неким новым Указом применительно к данной истории квартира после смерти родителей должна полностью остаться за мной. Но дело сделано, слово дано. Единственное, что предпринимаю, – приватизирую ее всю на свое имя.
Живу с племянником. Через некоторое время объявляет, что нашел женщину, женится и просит прописать свою Юлю, ибо в противном случае, объясняет, она не может устроиться в Питере на работу. А через пару лет, уже вдвоем, они упрашивают меня прописать еще Юлину дочь (от первого ее мужа, а может и внебрачную), и опять по причине «безвыходного» их положения: невозможности иначе поступить ей в гимназию. Тут как раз подоспело время появиться на свет и собственному их совместному ребенку.
Таким образом, за пять лет у меня оказывается на уплотнении все Сережино семейство. Этого мало. В плане совместного проживания, сия парочка моих скоропалительно появившихся новоявленных домочадцев оказалась, к тому же, абсолютно бессовестными людьми, просто скотоподобными существами. Вот откуда такой, удививший тебя, помойный вид квартиры. Я бы уехала, но куда? Квартира приватизирована, но фактически я не имею на нее никаких прав. Сергей же с Юлей, похоже, теперь лишь эгоистически ждут моей смерти. Боюсь признаться, но мне порой кажется, что Юля, если исходить из одного рассказа, не прочь бы даже ускорить ее.
– Что же ты, такая умная баба и так опростоволосилась? Ведь точно оказалась в безвыходном положении. Ладно, прописала Сергея, но зачем Юлю, в такой-то ситуации? Почему не предложила остаться жить в собственном ее родительском доме? Да, что за фрукт и сам Сергей – уже к тому времени отлично знала.
– А как дела с твоей дачей? – задаю ей очередной вопрос, в ожидании услышать нечто похожее на квартирную историю. И точно.
– В 98 году случился известный дефолт. Сергей занимался торговыми операциями и прогорел. Пришлось продать дачу на условиях равных с ним за нее долей. Занимался продажей Сергей, сейчас даже не помню, за сколько она была продана. Через несколько дней после сделки заходит он ко мне в комнату и сообщает, что своей части не хватило, а ему угрожают, если не рассчитается с долгами, и просит дать ему мою долю.
– И ты отдала?
– Мало отдала. Я оставила себе из нее тысячи четыре, так он их тоже выклянчил… В обмен на вот этот его старый, – махнула она рукой, – цветной телевизор.
– Подожди, так у него же в комнате, я заметил, стоит ведь какой-то? – Так то новый, который он купил. – На твои деньги, – добавил я. – Вероятно. – Ты что, с ума сошла? – спрашиваю ее. – А как бы ты поступил? Ему грозили, у него безвыходное положение было.
– Но ведь он же по-сволочному себя ведет, с утра до вечера каждый день только и делает дома, что пьет пиво. – До нашего разговора я увидел в углу на кухне до полусотни пустых бутылок, и на мой немой вопрос узнал от Светланы, что это недельная его норма. Тогда как раз был конец недели.
Слушал ее со слезами на глазах и не знал, что сказать, как ее успокоить. Умная женщина, и ни квартиры, ни денег от дачи (которая, по моим понятиям, стоит миллион, а то и больше рублей). Ничего – кроме «милых» родственничков. Истинно, ошибку легко допустить, но не только тяжело, а и совсем невозможно исправить. Ошибку одну. Здесь же она свершалась не по случайному затмению, не в один прием, что можно было бы еще представить, как-то осознать, а многократно, когда есть время и давно уже ясно, с кем ты связался. Да к тому же, при многоразовом предупреждении о совершаемых ею тех глупостях со стороны знающих жизнь людей. Остановись она на первой ошибке, пропиши одного Сергея, – давно бы от нее ушел или выгнала бы его элементарно по суду.
Осадок от рассказа отвратительный…
Надо разыскивать Калинина. Мои старые, десятилетней давности, телефоны не срабатывают: ни служебный, ни его последний домашний, ни квартирный родителей. Звоню Илье, сообщаю о своем приезде и прошу помочь разузнать название бывшей калининской конторы, ее телефон, с кем из нее можно связаться и узнать, по возможности, что-нибудь о Калинине. Через час он называет телефон, но персонально по Калинину, говорит, попросили связаться дополнительно. Выждав некоторое время, звоню туда сам. Мне сразу же сообщают все о Калинине и его последней жене, которой, оказывается, так же нет в живых. В части интересующих меня отдельных подробностей предлагают связаться с ее сестрой – Надеждой. Звоню.
– Надежда! Извините, что я Вас только по имени, но мне так Вас представили. Здравствуйте. Вы, наверное, в курсе? Я старый друг Саши Калинина, приехал сюда специально побывать на его могиле. Где он похоронен и как туда добраться?
– Похоронен он на Волковском кладбище, там же и моя сестра. Как разыскать? Я могу рассказать, но… – после небольшой паузы: – лучше давайте я туда Вас провожу сама, это будет надежнее и проще.
– Благодарю. Тогда я не буду сейчас задавать других вопросов.
Мы договариваемся о месте и времени встречи.
Забираю с собой Светлану, и к пяти часам подъезжаем к месту работы Надежды. Оказывается, ее маленький типографский офис располагается на территории Тяжпрмэлектропроекта, в котором работал Калинин. Знакомимся. Весьма импозантная особа, судя по поведению не то главный менеджер, не то сама хозяйка офиса. По дороге Надежда рассказывает.
– Калинин в то время был в Финляндии, а жена его, воспользовавшись отсутствием, уехала в отпуск, но по своей неорганизованности не оставила адреса. Вечером, в день Сашиного приезда из командировки, мне звонят с его работы и сообщают, что с ним случился сердечный приступ и его увезли в больницу. Утром я иду туда. Застаю его в приличном виде, много лучшем, мною ожидаемого. Завтра хочу его снова навестить. Только-только собралась к нему, опять телефонный звонок … «Калинин умер».
– Похоронили Сашу на восьмой день. Все разыскивали мою сестричку.
– А когда она умерла? – Года через два после Саши. – И оставила, Вам на попечение своего малолетнего сына, – добавляю я. – Да, Жене сейчас уже 16. Так что досталось мне прилично. Он не глупый парень, способности от отца, но разболтан до невозможности. Школу закончил, а дальше учиться не хочет. Трудно представляю его дальнейшую судьбу.
Подошли к кладбищу. Спрашиваю Надю:
– Как удалось их похоронить здесь, ведь оно, говорят, давно закрыто? – Верно, но у меня муж когда-то здесь работал, вот по знакомству и устроил.
– А сейчас где он служит? – задаю очередной вопрос, в ожидании, от названного места прежней работы ее муженька, услышать еще что-нибудь неожиданное. Точно:
– Где-то служит. Мы вскоре разошлись по идейным соображениям, не о чем поговорить, не интересно мне стало с ним. От него у меня собственный сын, тоже не радость. Работает плотником на сцене доморощенного клуба. Недавно еще и женился. Теперь к моим двум оболтусам добавилась в доме еще одна, не скажу, чтобы много лучше.
Тут как раз мы вышли на могилу. На ней малюсенький бетонный памятничек, полная копия тех, что были придуманы и в огромном числе ставились в годы блокады и массовых тогда захоронений. Положили на могилу цветы, постояли, подумали о бренности бытия, и пошли.
На следующий день договариваюсь о встрече с Ильей. Предлагает – у станции метро «Политехнический институт». Выхожу. Навстречу Блех-ман. Думаю, свидание назначил здесь, дабы упростить мне движение к его дому. Нет. Говорит, что его «женщина», по причине идущего у них в квартире ремонта, не может организовать встречу столь высокого гостя, т. е. меня, и потому предложила ему провести прием в какой-нибудь забегаловке. Она рядом. Илья усаживает меня за стол, через минуту притаскивает две кружки пива и по паре бутербродов. Начинаю разговор я с вопроса о его «женщине», о которой слышал уже давно.
