Владимир Александрович Быков
Дневниковые записи. Том 1
25.10
Прочитал книгу Ф. Н. Медведева «После России». Интересны приведенные в ней воспоминания отдельных людей.
Нина Берберова. «Теперь опубликовано и стало известно, что любовница Горького Закревская-Бенкердорф-Будберг была двойным агентом: она ГПУ доносила о Европе, а разведке английской о Советском Союзе… Именно она выполнила задание ГПУ и привезла Сталину итальянский архив Горького, а в нем содержалось то, что особенно его интересовало, – переписка Горького с Бухариным, Рыковым и другими советскими деятелями, что, вырвавшись из СССР в «командировку», засыпали Горького письмами о злодеяниях «самого мудрого и великого».
– Если это факт действительный, то вполне понятна ненависть Сталина ко всей этой братии, которая с трибуны его превозносила, а за глаза хаяла.
Эдуард Лимонов. «Много говорят о Сталине. Я помню, в телепередаче «Право на ответ», которую вел Мишель Поляк, сказал: «Оставьте в покое нашего Сталина, у вас был кровавый деспот Наполеон, он угробил миллионы людей во всей Европе…». Конечно, Сталин – тиран, но иногда тиран бывает полезен, потому что сплачивает людей в переломные моменты истории. Неизвестно, что лучше. Вот Франция с ее Петеном – страна, которая четыре года была союзником Гитлера, или Россия, потерявшая миллионы людей… Я при выборе между маршалом и генералиссимусом все-таки предпочитаю генералиссимуса Сталина против маршала Петена.
Я считаю, что моральное осуждение истории прошлого в известном смысле бесполезно. Противникам Сталина надо было выступать в 1950 году, а сейчас, когда от мертвого деспота ничего не осталось, критика его есть трусость. К истории не приложима моральная точка зрения. Сталин жил в свое время, и оно было тяжелое. Другие руководители в то время были не лучше. Трумэн взял ответственность за две атомные бомбы и за бомбардировки Германии. И если разбираться в этом вопросе, то и сегодня можно обнаружить немало «забытых» преступников. Черчилль тоже был жестоким человеком, так что не надо…».
– Считал Лимонова ограниченным мужиком, а он, оказывается, очень и очень здраво мыслит.
Владимир Максимов. «Для меня качество того, что делает человек, выше идеологии, которую он исповедует… Откуда родилась утопия? Ранний Ленин? Поздний Маркс? Почитайте Платона, Кам-панеллу, Мора! Там вся программа утопического общества и его основы – репрессивной системы. Там все определено: кого сажать, кого убивать, как заставлять работать. И этот соблазн понятен, соблазн этот еще с искушения Христа. Соблазн равенством, братством, чудом всеобщего благоденствия. Вот почему признание того, что все мы жертвы вне зависимости ни от чего, ни от кого, может стать оздоровляющим в нашей болезни.
Я никого не сужу, ни Бухарина, ни Тухачевского, ни Пятакова, ни Постышева, но я не хочу, чтобы мне навязывали их в качестве героев.
Ленин ничего не скрывал, и все его приказы, указания, записки опубликованы. Их надо читать, а не извлекать из Ленина то, что годится для текущей пропаганды. Ленин, Сталин, Троцкий – люди одной политической культуры. Заниматься надо причинами, а не следствиями».
– Тоже весьма здравые, импонирующие мне, рассуждения.
Но вот он, заметив, в отличие от большинства пишущих, что для правильных выводов о чем-либо нужно заниматься «причинами «этого чего-то», а не их следствиями», тут же заявляет, что «никакая цель (даже самая благородная) не стоит крови». Вот вам! – Умнейший мужик, а опять чистейшей воды гуманитариев алогизм. Это что же? Status quo – значит, при любых условиях.
Большинство – терпите издевательство! И упаси бог – без ненависти, без бунта, без крови! Но такого не было и не будет. Пока, как я говорю, меньшинство не обуздается и не поймет, что оно само, именно само, а ни кто другой, готовит себе и своим потомкам эту самую кровь и могилу. Для этого надо, продолжаю я, большинству, по крайней мере, научиться в «мирных условиях» сосуществования с эксплуатирующим его меньшинством поднять себя на уровень полнейшего игнорирования образа жизни последнего и нетерпимости к его разврату, неуемному стяжательству и бесстыжему потребительству. Сегодня же, через чрезвычайно низкую свою культуру, многие из этого большинства, к сожалению, фактически пребывают в состоянии не возмущения сим безобразием, а чуть ли не восхищения им, безмерного его смакования.
Александр Есенин-Вольпин. «Никаких аргументов, кроме чисто логических, я во внимание не принимаю».
– Сказано с некоторой диссидентской односторонностью. Но в принципе очень верно и точно. Наипервейшее для меня в оценке качества чего-либо человеком сказанного или написанного это уровень его логического мышления. Если в суждении нет логики, для меня нет и суждения.
Эрнст Неизвестный. «В подчищенном виде можно себе представить некое идеальное существо в виде монарха, освобожденного от забот. Но, к сожалению, таких монархов не было. Поэтому, думаю, что демократия лучше.
Я признаю Ницше, но не в том смысле, в каком его признавал Гитлер, дело в том, что ни Ницше, ни Вагнер не виноваты, что Гитлер любил их. Я признаю Ницше, очень его люблю, считаю его поэтическим философом… Больше всего мне нравятся его слова о том, что он любит людей, слова которых бегут впереди их дел. Я тоже верю в магию слова.
В принципе критики крайне редко берут на себя смелость открывать новые имена до рынка. Как ни странно, обычно торговцы идут впереди, они чаще открывают грандиозных художников по потребности рынка, а критики потом описывают уже сделанное открытие».
– Не согласен ни с первым, ни со вторым его утверждением. С первым – потому, что определяющим здесь считаю культуру общества. При отсутствии надлежащей культуры демократия может принести обществу беды, порой не сравнимые по последствиям с самой жесточайшей диктатурой. Со вторым – потому, что оно вообще полностью лишено здравого смысла и логики. В нем, вне определенных дополнительных пояснений, нет корректности. Да, слово предшествует делу, слово обладает магией, Но какой? Вот в чем вопрос. Его последствия могут быть абсолютно полярными, оно может быть ориентировано одинаково «успешно» как на созидание, так и на разрушение. Отсюда, выглядит нелепым и реплика Эрнста в части Гитлера. Для сравнения можно посмотреть, что и о том и другом написано в моих «Двух полюсах», да, кажется, есть кое-что на эту тему и в настоящих «Дневниковых записях»). А вот его фраза о критиках справедлива. В мире науки и техники почти то же. Здесь в принципе ученые редко открывают самостоятельно новые направления, В этой сфере новое тоже чаще рождается в головах практиков, а затем ученые уже подвергают сделанное «скрупулезному» научному обоснованию.
Александр Зиновьев. «Я подхожу к Сталину с объективно-социологической точки зрения, не считаю его хорошим человеком, он совершил огромные злодеяния. Но вместе с тем, он является величайшим политическим деятелем XX века. Великий не значит хороший. Наполеон мерзавец, но XIX век – век Наполеона. XX век я считаю веком Ленина и Сталина, самых крупных политических фигур. «Великий» – «добрый», «хороший»… Чепуха! Чингисхан – великий исторический деятель, но о нем не скажешь, что он добрый, хороший.
Я против сравнения Сталина и Гитлера. В свое время ходила шутка: «Кто такой Гитлер? Это мелкий бандит сталинской эпохи».
Сталин и Гитлер – качественно различные явления. Гитлер – явление западной демократии, Сталин – коммунистической системы. Гитлера надо было судить как преступника. Сталин не преступник. При нем совершено много злодейств, но он явление нового качества – явление коммунистической революции.
Чингисхан тоже уничтожал людей, он занимал район и десятки, сотни тысяч вырезал. Будем сравнивать его с Гитлером? Мало ли кто кого вырезал? По приказу президента США сбросили две атомные бомбы. Будем сравнивать? А что тогда выбирать в качестве критерия? Если коварство, уничтожение людей без суда и следствия, то пропадут все основания для серьезного отношения к истории. Черчилль был подлец, дай бог всякому, а его считают на Западе великим политическим деятелем, хотя в сравнении с Гитлером и Сталиным он червяк. Все зависит от точки зрения.
Я подхожу к проблеме как социолог, а не политик. Я написал много критических статей о Горбачеве не потому, что питаю к нему какие-то эмоции, а потому, что на Западе его стали раздувать до размеров величайшего политического деятеля. Горбачев сыграл огромную роль в советской истории. Он ввергнул страну в состояние кризиса. Перестройка есть политика, которая и привела к кризису, и Горбачев сыграл тут роковую роль. Перестройка есть кризис, который выражается в потере системой власти контроля над обществом, в потере высшей властью контроля над системой власти.
Солженицын сыграл огромную роль в советской истории. «Архипелаг Гулаг» – очень значительная книга. В целом как писатель он средний. Однако его социальную концепцию я считаю глубоко реакционной. Он не понимает советского общества и видит идеалы в прошлом.
Сахаров – другая фигура. Он в большой степени западное изобретение. Как социальный мыслитель он примитивен. Меня всегда оскорбляло: огромная страна, в которой масса образованных и умных людей, и вдруг эту страну начинает представлять человек с очень примитивным мышлением, имею в виду, конечно, не физику. Он принадлежит к той оппозиции, к которой я отношусь с презрением и считаю, что она играет в современной истории страны негативную роль».
– О Зиновьеве придется сказать несколько больше, Со всем у него согласен. Есть чуть не в подобном же виде и у меня. Но все же, что-то мне не нравится. Что-то у него от излишнего снобизма, прирожденного желания отличиться, выделиться, а что-то и от докторской его практики, излишней академической учености.
Отсюда, я полагаю:
Его неправильные подходы к марксизму, который он «критиковал, но не отвергал, изучал досконально, основательно, как логик», который будто знал чуть ли не больше, чем кто-либо в мире, и считал «величайшей идеологией в истории человечества».
Его преклонение перед марксистским диаматом (этой онаученой профанации здравого смысла и элементарно накопленного человечеством житейского и прочего опыта), без знания которого, по Зиновьеву, якобы нельзя «понять современный мир, и в особенности, советское общество».
Отсюда, от этого преклонения перед диаматом, и отмеченные мною ранее его столь резкие колебания (может, даже не во взглядах, а в акцентах) при оценках событий и людей по мере течения жизни, собственного «взросления» и накопления этого «житейского опыта».
Отсюда его надуманное заявление (во времена, когда любому обывателю были уже видны горбачевского правления последние дни, да еще при столь критичной его собственной оценке!), что «судьба страны совпадает с судьбой Горбачева», что «ему нужно создать! аппарат сверхвласти, подчинить себе партийный аппарат, навести порядок в системе власти и управления…» и что, по его разумению, даже «другого пути и нет».
Отсюда его лишенное логики «основополагающее» утверждение о том, что «чем больше людей стремится к истине (имеется в виду, надо полагать, абсолютной истине), тем больше заблуждений», ибо по логике от такого действа должен проистекать не только рост заблуждений, но и в не меньшей степени такой же рост откровений – относительных истин, открытий и других полезных вещей. Ведь люди-то, по Зиновьеву, все же занимаются поиском истины – процессом скорее созидательным, а не наоборот.
Отсюда его лихая констатация, как мы «за брежневские годы сделали больше, чем за всю предшествующую советскую историю», как у нас тогда появилось много «семей, получивших отдельные квартиры, телевизоры были, холодильники были, автомашины…». С чем, спрашивается, ее можно съесть? Да ни с чем, если при этом не добавить и не пояснить, что то было общеизвестное движение по инерции тактически отлично подготовленной и, даже больше, фактически уже до завершенного состояния отработанной Сталиным огромной системы… При одновременном грандиозном, начиная с Хрущева, все нарастающем ее развале, вплоть до полной «готовности» к горбачевскому концу. Но и это не все, если не добавить – к стратегически объяснимому концу, напрямую и давным-давно обусловленному милым Зиновьеву марксистским учением. Тактика и стратегия, причины и следствия – надо бы логику-социологу знать разницу между ними и не путать их и не валить все в одну кучу.
Правильно я написал о Зиновьеве, что он продукт бытия, причем бытия тактического. Жил у нас – односторонне критиковал социализм и марксизм, сбежал на Запад – стал так же критиковать капитализм. Не помогли ему глубокие знания диамата, хотя много у него, в отдельных частностях, интуитивно правильного и верного.
26.10
Из книги Л. И. Лиходеева «Поле брани» о Бухарине. Главный мой вывод. Довольно натянутое, искусно подтасованное автором, отображение истории, ее фактов и людей. В общем и целом у него все верно и правильно: марксизм – утопия, революция – продукт одержимых, безнравственных людей, признающих только свою «святую цель» и ради нее готовых на любое беззаконие и насилие, попросту говоря, бандитов. Но… бандитов натуральных, вроде, например, Сталина, который убивал, но остался жить, и тех, пропагандистов диктатуры пролетариата, что, если и не убивали сами, то участвовали в убийствах. По крайней мере, призывали к ним, но оказались убитыми, и потому автором причисленных к людям благородным, думающим, переживающим и, вроде как, чуть ли не случайно оказавшимся в шайке «настоящих» бандитов.
Таков у него и главный герой Бухарин, который «родился свободным художником, блистательным экстерном, знаменитым приват-доцентом, на чьи лекции сбегаются, как на пожар. Он был замыслен природой как возмутитель спокойствия, кумир нетерпеливых сердец, как опровергатель истин, супостат веры, глашатай нигилизма. Но бурное время (случайно!) толкнуло его в борьбу за власть, ибо он полагал… он заблуждался… он попал на поле брани, где только убитые, над которыми удовлетворенно каркает вечно ненасытное воронье…».
Какие возвышенные, слова, какая слога музыкальность! Но зачем эти (почти стандартные для всех пишущих) «думания»? Что делал герой, – вот что нам нужно для точного определения его места в истории. А творил и делал он все то же, и так же мерзко, и даже кое-что сверх автором критикуемого, но, в рамках здравого смысла, большинством абсолютно негативно воспринимаемого. Это он – пропагандист марксизма – призывал к «пролетарскому принуждению во всех своих формах, начиная от расстрела и кончая трудовой повинностью», для «выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи», предавал и отправлял на убиение своих «приятелей-коллег», врал напропалую, подхалимничал и с первых дней революции немедля пристроился к распределительному «соцкорыту», занялся охотой, поездками по курортам и лечением у иноземных врачей… Умный был, выступал с трибуны впечатлительно (для не думающей, «революционно» настроенной толпы). Ну, так и что? Вдвойне противно, и только. Он был типичным представителем, как я не раз уже отмечал, людей с двойной философией и двойной моралью. Не по мыслям, которые вкладывают в головы своих героев разные волкогоновы и лиходеевы, а по фактическим делам. Остановлюсь только на одном примере – тайно надиктованном Бухариным его предсмертном завещании.
«Ухожу из жизни. Опускаю голову не перед пролетарской секирой, должной быть беспощадной, но и целомудренной. Чувствую свою беспомощность перед адской машиной, которая… обладает исполинской силой, фабрикует организованную клевету, действует смело и уверенно». – Вот она двойная его мораль, даже перед смертью. Для других он хотел, чтобы секира была беспощадной, а как только она вознеслась над ним, – чтобы была еще и целомудренной. Для других она хороша была своей исполинской силой, коснулась его – почувствовал свою «беспомощность».
«Нет Дзержинского, ушли в прошлое замечательные традиции ЧК. Ее органы заслужили особый почет, особое доверие…». – Это пока он сам был членом коллегии ЧК.
«В настоящее время в своем большинстве так называемые органы НКВД – это переродившаяся организация безыдейных разложившихся чиновников…». – А это, когда посадили его.
«Любого члена ЦК, любого члена эти «чудодейственные органы» могут стереть в порошок, превратить в предателя террориста…». – Опять прозрение, но только после того, как петля была накинута на его собственную шею, как будто до этого ничего не было и его при том не было. И так далее и тому подобное и все в духе этой двойной морали, вплоть до его:
«…Обращаюсь к вам, будущее поколение руководителей партии, на исторической миссии которых лежит обязанность распутать чудовищный клубок преступлений. Ко всем членам партии обращаюсь! В эти последние дни моей жизни я уверен, что фильтр истории рано или поздно неизбежно смоет грязь с моей головы…». – Какую грязь, какие преступления? Даже пред смертью он либо лжет, либо не в состоянии дать действительную оценку тогда происходившему. Вот если бы он попросил будущих потомков разобраться, как ими не совсем глупыми людьми была придумана эта пресловутая «диктатура пролетариата», однозначно, еще на заре своего появления, означавшая правление кучки избранных, обязанных жить по законам шайки бандитов!
Бухарин, один из нее, ненавидел главного бандита и хотел от него какой-то справедливости. Шла борьба за личную власть. Шпионы, диверсанты, терроризм – нагло придуманные Сталиным формальные основания для казни всех, как он считал, не признающих его и мешающих ему работать, несчастных партийных ортодоксов. Судил Бухарина на самом деле никакой не Сталин, судила его история, ибо в ее понимании он и ему подобные были абсолютно преступниками. Не по своим желаниям или планам, а по свершенным, повторюсь, делам и их результатам.
Хотел бы отметить здесь, что и жены, и прочие родственники дорвавшихся до власти бывших революционеров (из числа репрессированных Сталиным) в подавляющем своем большинстве также придерживались подобной двойной морали. Они видели только зло и ненависть по отношению к ним (совершенно обоснованные и понятные, как прямые производные их праздной светской жизни с курортами, дачами, театрами, банкетами) и напрочь игнорировали столь же дичайшую по насилию и жестокости совсем недавнюю предшествующую историю их собственного вхождения в эту власть и обретения проистекающих от нее «благ». Сознание этой когорты людей полностью определялось их текущим бытием и полным отсутствием способности к элементарному анализу происходящего. Отсюда их критика, как и восхваление кого-либо или чего-либо, за редчайшим исключением, однобоки и на меня лично (например, при чтении соответствующих мемуаров) всегда производили впечатление прямо обратное ими желаемому.
22.11
В 1911 году после Столыпина председателем Совета Министров Российской империи был назначен Коковцев. Это о нем умница и оригинал Витте написал: «Коковцев человек рабочий, по природе умный, но с крайне узким умом, совершенно чиновник. Он умеет говорить хорошо, длинно и очень любит говорить, за что московское купечество прозвало его «граммофоном». В части моральных качеств человек честный, но карьерист…». Однако, давая такую частную характеристику, Витте в другом месте, уже в общем виде, со своих позиций своеобразного и незаурядного мыслителя, отмечая крайнюю сложность человеческого существа, писал, что «нет негодяя, который когда-либо не помыслил и даже не сделал что-либо хорошее, и такого честнейшего и благороднейшего, который когда-либо дурно не помыслил и даже не сделал гадости, как нет дурака, который когда-либо не сказал и даже не сделал чего-либо умное, и такого умного, который когда-либо не сказал и не сделал чего-либо глупое».
Читаю воспоминания Коковцева и нахожу в них подтверждение как выше приведенному, так и моему, ожидаемому о нем, представлению, составленному после прочтения первых собственных его автобиографических строк, в которых упоминается о «44 годах, без всякого перерыва, пребывания на государственной службе». Начав с кандидата на штатные должности одного из департаментов Министерства юстиции и прослужив всю жизнь в чиновничьем мире ханжества, подобострастия и «соревновательного» движения вверх по ступеням карьерной лестницы, не зная «живой» жизни, он не мог выработать в себе ни настоящей предприимчивости, ни достойной большого человека самостоятельности. Вся энергия, весь его творческий природный потенциал ушли фактически на «представительство» в мире власти и ее ближайшего окружения.
Именно поэтому девять десятых мемуарного труда Коковцева состоит из описаний его встреч с разными деятелями, и более всего с Николаем II и другими царствующими особами, немедленных после этого подробнейших записей, дабы, упаси бог, ничего не упустить, не забыть и не исказить ему при беседе сказанное и передать еще «над-лежашим образом» свои верноподданнические чувства. И все это вне естественной реакции нормального человека на мерзостную придворную обстановку, роскошь, мишуру и бездеятельное пребывание в них многочисленного сословного семейства, даже вне весьма наглядной и образной при этом собственной демонстрации нам ограниченности и тупости государя, который у него только и делал, что постоянно принимал мало взвешенные или вовсе ошибочные решения, причем не только в намерениях, а и в виде подготовленных актов и подписанных им рескриптов.
Несколько тому примеров.
Государь, в связи с распространяющейся в печати критикой двора за связь с Распутиным, предлагает Коковцеву «подумать об издании такого закона, который бы давал правительству известное влияние на печать, которого у нас совсем нет». Коковцев в ответ столь же витиевато разъясняет ему, «что издание такого закона, который давал бы правительству в руки действенные средства воздействия на печать, – нам не удастся, потому что Дума никогда не решится облечь правительство реальными правами относительно печати, не пойдет ни на какие ограничения свободы печатного слова из простого опасения встретить обвинение себя в реакционности и еще того менее пойдет на такое ограничение, которое проповедуется некоторыми людьми, как требование крупного денежного залога, с правом обращать на него взыскание за нарушение постановления о печати». И государь, по словам Коковцева, проникшись его убедительными доводами, «как-то незаметно прекращает этот разговор и переводит его на другие менее острые темы».
Другой случай. Государь обиделся на Думу и ее председателя Род-зянко. Коковцев наставляет его: «Ваше величество, переборите ваше минутное личное нерасположение к Родзянко, если оно у Вас существует, так же как и чувство раздражения к Думе, не давайте новой победы тем, кто будет только торжествовать в случае Вашего разрыва с Думой, и дайте мне возможность посчитаться с кем следует открытым образом и в комиссиях, и в общем собрании Думы». Далее он предлагает государю послать Родзянко записку такого содержания: «У меня решительно нет свободной минуты. Прошу Вас прислать мне Ваши доклады. Я приму Вас по моем возвращении». Государь тут «повеселел, взял мой набросок и сказал: «Вы опять меня убедили, я готов послать Вашу записку. Вы правы, лучше не дразнить этих господ…».
Витте ходатайствует перед его императорским величеством о выделении ему по случаю «тяжелого положения» единовременного пособия в сумме двухсот тысяч рублей. После сверхпространного, как обычно, доклада Коковцева по сути данного вопроса, государь спрашивает: «Так что, нужно просто отказать Витте или даже ничего ему не отвечать?». Нет, опять наставляет Коковцев: «Нужно, напротив, исполнить эту просьбу и дать графу Витте то, о чем просит, будет более правильным ответить милостью на обращенную просьбу и лучше выдать эти деньги, нежели отказать в них, хотя бы для того, чтобы каждый знал, что государь не отказал своему долголетнему министру, оказавшему государству большие услуги…» и еще чего-то в том же духе. Государь, конечно, все это «безусловно» оценил и сказал: «Вы правы, пусть будет по-Вашему, только не подумайте, что граф Витте скажет вам спасибо за ваше заступничество, – он вас очень не любит, но я непременно передам ему, если увижу, что вы склонили меня исполнить эту просьбу».
И так далее и все чуть не об одном – своих «уникальных» способностях в разрешении придворных коллизий и прочих великосветских интриг, просьб и желаний, в принципе, повторюсь, ничего общего не имеющих с настоящей работой главы правительства.
Характеристика Коковцева графом Витте, сделанная задолго до написания этих мемуаров, – безукоризненна и по краткости, и по точности. Деятельность Коковцева еще одно подтверждение, что революция и «необходимая» для нее ненависть народа готовятся существующим строем, его властью и ее окружением. Кстати, о тогда уже наступавшей революции – у Коковцева нет почти ни слова, за исключением его переживаний от «вдруг» случившейся катастрофы, когда он уже не был премьером.
Одна, можно сказать, в воспоминаниях Коковцева придворцовая и придумская истинно виттевская «граммофонная» говорильня. Однако в ней-то и заключена вся ее значимость, ибо трудно придумать что-либо, столь впечатляюще характеризующее исходную причину революции – пустую, беспутно-наглую и праздную жизнь двора, его окружения и тогдашней власти.
04.12
Сегодня Виталий пригласил на презентацию книги «Так это было». Состоялась она в кабинете Главного конструктора В. Авдонина. Собралось человек 20, среди которых, на удивление, оказалось много из работавших еще в наши с ним времена:
Вячеслав Юрьевич представил Виталия Максимовича, сказал о нем несколько теплых слов как о создателе отдела и первом Главном конструкторе, о его труде, и попросил более подробно рассказать о себе автора, что тот и сделал. После выступил Беренов, похвалил книгу и пожелал В. М. написать вторую к следующему 75-летию завода. Его кто-то поправил и выразил надежду увидеть ее в 2005 году, к не менее знаменательному, 80-летнему юбилею самого автора. Я, в свою очередь, отметил грандиозность тех больших дел, что уместились в этой относительно небольшой по объему книге, что все в ней представленное создано не на бумаге, не в чертежах и проектах, а воплощено в реальных объектах, сегодня работающих у нас и за рубежом. В порядке же замечания рассказал об одной, на мой взгляд, поучительной истории.
В начале 70-х годов Виталий Максимович пригласил меня в кабинет Химича подписать одну бумагу. Приходим, показывают письмо, в котором предлагается оснастить Липецкий меткомбинат нашими уралмашевскими МНЛС и отказаться от приобретения машины у Де-мага. Письмо адресовано на самый верх, в конце его подписи Химича, Корякина, Нисковских, Вараксина и моя. Я быстро соображать не умею, но чувствую: что-то в нем изложено не очень логично и, прежде всего, с точки зрения как раз наших интересов. Чтобы лучше сформулировать свое отношение, начинаю с вопросов. Состоится примерно такой разговор.
– Судя по духу этого письма, у вас нет никаких сомнений в наших установках, правильно я понимаю?
– Нет, конечно, никаких сомнений. Иначе бы не было этого письма.
– В чем же тогда состоит главный смысл возражений, почему такая нетерпимость к Демагу, ведь деньги-то Заказчика?
– Ну, не совсем так: деньги – государственные.
Тут как раз мне приходят в голову нужные мысли.
– Правильно, – говорю я, – но нам Заказчик фактически предлагает, причем за его счет, организовать изумительнейший натурный эксперимент. На одной площадке, в одном цехе, в реальных производственных условиях и при одном и том же обслуживающем персонале сравнить уровень и надежность нашей и немецкой техники. Что может быть доказательнее в споре с металлургами и ВНИИметмашем? Если у вас есть, как вы утверждаете, уверенность в наших машинах, надо, наоборот, всячески способствовать данному решению, а не сопротивляться ему… Я не могу подписать это письмо.
Здесь встревает Нисковских и неожиданно, поскольку такового возражения тогда, помню, точно не было, начинает распрояснять присутствующим об имевшихся у них все же определенных сомнениях по части успешного завершения подобного «сравнения». Более, то письмо, надо его сейчас понимать, чуть ли не таковыми меркантильными соображениями и было продиктовано.
– Первый раз слышу, – продолжаю я, – знай такое, мое решение было бы тогда другим, тем паче что я им определенно навлекал на себя нежелательное для себя неудовольствие всех вас, его подписантов.
Однако получилось по жизни так, как мне представлялось. Письмо осталось без желаемых его авторами последствий. Демагов-ская установка была куплена, смонтирована и пущена.
Прошло несколько лет. Случайно я оказался в Липецке. И первое, что сделал, это, вспомнив ту историю, побежал в конвертерный цех. Наши установки там вовсю работали, демаговская стояла наполовину разломанная и покрытая толстым слоем пыли. В дальнейшем по просьбе меткомбината ее пришлось еще и реконструировать. Но зато после, как отмечает и сам автор, наконец действительно «была поставлена последняя точка в многолетних спорах со сторонниками радиальных машин и зарубежной техники».
И вот такая история, заметил я, к моему сожалению, не нашла своего отражения в столь превосходной книге.
На этом история с письмом не закончилась… Поднялся Астафьев, и поведал нам о ее продолжении. Далее в его передаче.
«Как раз в то время, когда В. А. находился в Липецке, а я оставался в отделе за Виталия Максимовича, – начал он, – раздался телефонный звонок.
– Здравствуйте, Герман Николаевич, – звонивший называет свою фамилию и сообщает, что он из КГБ, – мне хотелось бы с Вами встретиться и переговорить по одному делу. Когда это можно сделать?
Еще не дослушав до конца, начинаю проигрывать: «где это я мог наследить?», но тут же успокаиваю себя тем, что не к себе ведь приглашает, а просится ко мне, и назначаю ему час встречи.
Приходит молодой человек и начинает с вопросов о демаговской установке, ее работе, инициаторах ее приобретения и, главное, о нашей к ней причастности. Направленность вопросов очевидна. Я передаю ему в надлежащем виде известное вам наше негативное отношение к сей установке, а в подтверждение, вспомнив о названном письме, достаю его и показываю моему посетителю.
Вопросы мгновенно снимаются. А товарищ, похоже, остается в полнейшем удовольствии от Уралмаша, от собственного, оказавшегося на должной высоте, регионального отдела КГБ и неожиданно представившейся ему лично возможности сверхэффектно доложить руководству, а последнему и Москве».
Так Герман Николаевич закончил свой рассказ. Таким необычным образом «сработало» злополучное письмо. Но… остался один вопрос: «Кто «настучал» в КГБ?». Уралмашевцы, липчане кто-то из наших критиков в порядке обиды на плохо мыслящих коллег? Или то была инициатива самого КГБ, стоявшего на «защите» интересов государства?
