Владимир Александрович Быков
Дневниковые записи. Том 1
– Добротная проза! – Записывая мой адрес, он высоко оценил мое проживание на улице Пушкина, справедливо полагая, что это меня ко многому обязывает.
– Позвоните мне недельки через две-три, – сказал он на прощание. Я позвонил через месяц. Гонцов узнал меня и стал взахлеб нахваливать рукопись:
– Прекрасно! Мне понравилось! И еще одному другу, я ему показал, – тоже! Обязательно что-нибудь придумаем!! Звоните через две, три недельки! – Я опять позвонил через месяц. Тон Гонцова был менее восторженным:
– Как Ваше здоровье? – поинтересовался. Я ответил стереотипно:
– Стараюсь не прислушиваться.
– Вы не обижайтесь, но такие дела быстро не делаются. Я хочу показать вашу работу лучшему стилисту в России. Не обижайтесь, звоните. – Я заверил его, что нисколько не обижаюсь, наоборот, чрезмерно благодарен, что он занимается моим творением.
Перед ноябрьскими праздниками я позвонил снова. Трубку сняла женщина.
– А зачем Вам нужен Гонцов?
– Я оставил ему рукопись.
– А какое право он имел у Вас принимать? – Что мог я ответить?
Она продолжала:
– Хорошо, я у него спрошу.
– А мне что делать?
– Не знаю, звоните. – Строгий, начальственный тон. Хотя и не сказано прямо недоброго слова о С. А., но явно чувствуется весьма критическое к нему отношение.
В одном мне в жизни несомненно повезло: я никогда не служил под начальством женщин. Я не женоненавистник, отнюдь. Во всех случаях, кроме производственных, общение с женским полом доставляет мне удовольствие, но… работать с ними невозможно. Поэтому, когда мой заместитель докладывал, что процент женщин в отделе зашкаливает за 60, я хватался за голову…
На следующий мой звонок, к счастью, отозвался сам Гонцов.
– Хочу Вас приободрить. В книге много про Урал, я сам оттуда. Вы не будете против, я переслал рукопись в журнал «Урал». Главный редактор – мой знакомый, я знаю его вкусы, надеюсь, они напечатают. Звоните через недельки две-три…
И вот финал. Звоню. Знакомый голос: – Гонцова нет и не будет. – То есть? – А вот так. Он у нас такой… – Но, может, скажете его телефон или адрес? – Нет, не могу…
Дальнейшие попытки связаться с Гонцовым успеха не имели.
В Екатеринбурге три человека, к которым я могу обратиться за помощью. Евгений Кушелев – мой двоюродный брат; Лен Шляпин – мой школьный приятель и Владимир Быков – товарищ по совместной
работе. Есть еще, но старые и немощные, которых я не решаюсь обременять поручениями.
А трех названных лиц (молодых и мощных – по его разумению) прошу связаться и выработать совместный план действий, цель которых: выяснение состояния дел с рукописью. При этом прошу сделать так, чтобы роль Лена (особо из нас мощного) исключала езду в троллейбусе и чтобы вообще он один из дома не выходил».
30.05
«Марк! С двойным чувством прочитал твое письмо. С восхищением – от талантливо написанной истории; с досадой – от старческого неумения ориентироваться в сегодняшней жизни. Ну, как можно было тебе, Главному конструктору, оставить рукопись, не имея на руках копии; как можно было выбрать твой СП и не спросить, на каком основании Гонцов позволил переслать рукопись без твоего согласия, да еще поди и обычной почтой.
Я среагировал немедленно. Позвонил Главному редактору журнала Коляде и получил ожидаемый ответ, что Гонцова он не знает и рукописи не получал, разве вот дополнительно спросит о ней своих редакторов. Попросил зайти в редакцию за результатом твоего братца, он обещал проинформировать тебя лично.
А пока советую планировать свои действия из расчета, что рукописи здесь нет. Срочно забирай экземпляр в «Интермете» и делай немедля копии, в том числе, одну для нас троих».
30.06
Операция «Рукопись» продолжается.
«Марк! Получил твое письмо. Приятно было слышать, что ты нашел своего «милого и порядочного» Гонцова. Конечно, благородно думать о человеке хорошо. Однако нельзя не считаться и с тем, что действовал он в этой истории не совсем разумно. Из-за его неразумности и все следствия, остающиеся пока на том же уровне неопределенности, несмотря на твою дополнительную информацию.
По ней: Гонцов передает рукопись некому Мичковскому, тот Казарину, а последний Коляде.
Звоню Казарину. Оказывается, совсем не те «акценты». Рукопись от Мичковского действительно получил, но тут же срочно, как мне сказал, в один день уволился и все оставил в своем бывшем кабинете. Так что пока утверждение, что рукопись у Коляды, остается весьма проблематичным.
Звоню Н. В. То же, мною ожидаемое. «Казарин чего-то перепутал, я никакого отношения к названной рукописи не имею, ничего о ней
не знаю. Он оставил ее в своем кабинете, пусть сам приходит и ищет. Мне он ничего не передавал». После этих сказанных с возмущением слов уже миролюбиво меня успокоила, что сейчас будет искать и что, если рукопись была в редакции, то она в ней есть.
Через час звонок от нее.
– Рукопись нашла, можете забирать.
– Очень Вам признателен за оперативность, но почему забирать? Разве редакция не хотела бы ее посмотреть? – говорю я, радуясь, что нашлась и что есть еще на свете добрые и ответственные люди.
– Я бы могла, но, к сожалению, сейчас занята, так что это будет не скоро.
Здесь мне приходит в голову идея, и я предлагаю ей, для лучшего осмысливания дальнейших планов, дать мне рукопись на пару дней для прочтения. Получаю согласие.
К утру ее прочитал. Отлично написано. Мне не нравятся только любовные приключения героя, особенно на фоне изумительно представленных событий и реальных имен, в том числе талантливого конструктора Марка Гриншпуна, очевидно его, а не некоего Гришкуна. Но не в этом соль.
Что делать с рукописью? Для журнала не годится, будет вся искромсана. Согласен ли ты на такое, например, только про Уралмаш и эпопею про трубный стан для Миля?
Но ведь какая работа, если согласишься! Тем более, без компьютерного варианта, к которому уже все привыкли и по-другому работать не мыслят.
Рукопись, до твоего звонка, подержу у себя».
10.07
Вчера с Галей принимали Аню, внучку покойного моего друга Володи Шнеера. Она приехала из Голландии со своим мужем Хольге-ром, немцем по рождению, работающим там по контракту. Были ее родители (Лена и Анатолий) и Таня – младшая дочь Володи.
Как попала Аня в Голландию? Только благодаря природной тяге к труду и знаниям. Познакомилась она с Хольгером на свадьбе его приятеля, состоявшейся здесь у нас в Екатеринбурге, куда она была приглашена невестой и, вероятно, по соображениям явно житейского свойства – в силу ее достаточно высокого интеллектуального уровня и отличного знания английского языка. Там, на свадьбе, она и произвела надлежащее впечатление на Хольгера – холостяка, уже в приличном возрасте (ему за тридцать) и с определенным положением (к моменту знакомства, кажется, он уже имел звание доктора). Года полтора, пока Аня заканчивала свой медицинский институт,
они прожили в ожидании. А после, как в доброй сказке, в день ее защиты, справили свадьбу и сразу же укатили к месту его работы, где для молодой была приобретена взамен холостяцкой новая семейная квартира. Тогда, год назад, перед их отъездом, в том же составе и примерно в такой же хороший летний вечер, как и вчера, я их пригласил к себе, в наш как бы отеческий дом, вместо деда.
Весной Лена с Анатолием побывали в Голландии и в Германии – у родителей Хольгера. На днях молодые приехали сюда с ответным визитом. А вчера вот пришли к нам.
Пошли разговоры, как водится, о жизни там и у нас, впечатлениях от поездки в Голландию и Германию родителей, о работе Хольгера и занятиях Ани по подготовке к будущей врачебной деятельности. За прошедший год она в совершенстве освоила разговорный голландский язык (знание местного языка является одним из обязательных требований к тамошней врачебной деятельности) и в порядке закрепления весь наш застольный разговор переводила, пользуясь только им, вторым теперь для нее родным языком. Хольгер же в знании русского за прошедший год явно не преуспел. Это обстоятельство позволило родителям Ани свободно рассказывать о своем зяте, его увлеченности науками, в том числе математикой, порой полной отстраненности от мира и частом пребывании в состоянии отвлеченных размышлений.
Далее, уже в рамках общей беседы, как и в первую прошлогоднюю встречу, перешли на воспоминания о нашей молодой жизни, о друзьях, о самом их деде – Володе.
Он прожил интересную, насыщенную жизнь. Взял от нее все, что можно: и радости, и горести во всю меру своего данного ему природой характера. Испытал невзгоды предвоенных и военных лет. Рано лишился отца, пережил эвакуацию, мальчишкой работал молотобойцем. Затем служба в армии, работа и учеба в институте уже в зрелые годы. Становление инженера – в свое время известного специалиста в области весоизмерительных средств.
Нельзя сказать, что у него был совсем приятный характер. Иногда он до ограниченности был упрям, не в меру любил правду, а она не всегда нравится, что доставляло ему немало неудовольствий и неприятностей. Однажды это его качание «правды» довело директора Института метрологии до того, что он снял его с начальника лаборатории, перевел в рядовые инженеры и в два раза снизил оклад. Но… не учел заводного характера им наказанного. Шнеер подбил сотрудников и накатал на директора обстоятельную, весьма объективную, коллективную жалобу в Обком партии. Обидчик слетел со своего поста, естественно, со значительно большим шумом и большими последствиями. Однако и Володя уже был в летах, отступил и устроился на работу
лишь в качестве начальника небольшой ведомственной весоремонт-ной мастерской. Места хлебного, но, конечно же, совсем не престижного. Потому, вероятно, и здесь не удержался и перессорился со своим новым начальством. Попал в одну неприятнейшую историю, быстро сдал и очень скоро умер. Умер утром за своим служебным столом легко и красиво, как и жил, этот жизне- и женолюбивый человек. Был за ним такой грех: мимо чужой юбки он, будучи в дееспособном возрасте, мог пройти лишь с великим для себя трудом.
08.08
«Дорогой Марк!
Возвращаюсь к своим впечатлениям о твоей второй книге. Ты пишешь как настоящий писатель – профессионал. Что стоят только твои краткие характеристики действующих лиц. Целиков, Химич, Краузе, Манкевич, например, – просто бесподобны!
А теперь о моей и твоих по ней замечаниях.
Не буду спорить о величии теории прибавочной стоимости и прибавочного продукта, позволившей, как ты пишешь, якобы установить такую сакраментальную истину, что «кто владеет средствами производства – у того и деньги, у того и власть» и что она «так же верна, как и то, что земля вращается». Будто никто до этой теории о том не знал, не ведал. Хотя можно предложить, с такой же убедительностью, другой каламбур: у кого власть – у того и деньги и все прочее. Надо тебе, умнейшему мужику, придумать такой пассаж, ну прямо в духе буха-ринских доказательств и, его же, дифирамбов Марксу.
Давай лучше поговорим о конкретностях и результатах Великого марксова открытия. Отметим при этом твое согласие со мной, что судить о человеке и практичности его идей должно только по конечным от нее конкретным результатам.
– Так вот об этих самых конкретностях нашей реальной соцси-стемы обе мои книжки. Попробуй возразить, и тогда можно будет продолжить этот спор более определенно.
Из того дополнительного, что мне пришло на ум в части твоего вопроса: «что лучше: частная собственность или государственная?», могу привести еще пару аргументов.
Сегодня начали трепаться об Александре II, как великом реформаторе – освободителе крестьян. А кто подготовил отмену крепостного права? Не подготовил ли ее Николай I, когда стал «по-отечески» наказывать таких возмутителей спокойствия, как Пушкин, ссылкой в его родовое имение? Не в их ли эпоху она готовилась? Повторю: Революции готовятся не марксами и ленинами, а предшествующей эпохой. Наша 17 года – есть прямой результат народного бунта, результат
элементарной ненависти бедных к богатым, о чем так образно и наглядно поведал нам Гончаров и другие, мной упомянутые. Доказательство убогости государственной собственности (в стратегическом плане) в том, что после упомянутой революции первое поколение, воспитанное в недрах противной, эгоистичной, но деловой системы, способно было, несмотря на весь известный негатив Советов, успешно строить и созидать, а теперешнее первое, воспитанное в режиме государственной собственности – только грабить и разрушать. Соцоб-щество по-настоящему «производительно и устремленно» готовило, похоже, чуть ли не одних только активных подлецов.
О Ленине. «Метался» он и «допускал противоречивые решения» отнюдь не потому, что менялась обстановка, а потому, что не был подготовлен к решению государственных вопросов. Это как бы тебя, после 35-летней одной лозунговой болтовни и других разрушительных акций, вдруг в 50 лет посадили на пост Главного конструктора, да с такими же, как сам, помощниками, и поручили смастерить чего-нибудь путное. Построить же сам Ленин страшно хотел, и не в пример Сталину, все чуть не в один присест.
Лена недавно выписали и привезли домой. Он хотя и лучше, но все равно плох и пока от твоих ожиданий далек. Все-таки возраст – есть возраст».
10.08
В письме Марк привел краткую, но емкую характеристику Целикова.
А вот мои впечатления об этом человеке.
Году в 1954 заводу было поручено спроектировать и изготовить комплект дисковых и кромкокрошительных ножниц для одного из листовых алюминиевых станов, разрабатываемых головным институтом ВНИИметмаш. До того времени на заводе было спроектировано несколько подобных агрегатов, но на скорость резки не более 0,5 м/c. Головной образец их был разработан Н. К. Манкевичем. Теперь надо было сделать ножницы в два раза более скоростные. Подходящей конструкции мы с ходу придумать не могли и по договоренности с ВНИИ-метмашем решили разработать ее совместно, командировав туда наших специалистов.
Сначала направили моего начальника – руководителя группы Кривоножкина и конструктора Троицкого, близкого мне приятеля и друга дома. Не прошло и двух недель, как сообщают: надо ехать мне, поскольку Иван Иванович заболел и возвращается домой. Приезжаю в Москву, встречает меня Троицкий. По дороге рассказывает о проделанной работе, а фактически о проблемах, поскольку ничего не сделано, а велись только одни разговоры. К этому моменту у меня в голове
имелись кое-какие мысли, и на следующий день на наших досках появились наконец первые линии.
Через месяц проект сварганили и через руководство отдела, в котором шла работа, представили на рассмотрение самому богу – Целикову. Первая встреча. Появился он вечером, после окончания рабочей смены. Длинный, худой, со своей, как оказалось позднее, неизменной полуулыбкой. Без помпезности и начальнического величия, абсолютно по-домашнему посмотрел, промямлил нечто не очень вразумительное по поводу его достоинств и недостатков и, руководствуясь житейским опытом, что все должно образоваться само собою, изрек: «Можно принять».
Быстро скопировали чертежи, поставили утверждающую подпись и через пару дней поехали с Троицким домой.
Замечу тут, в связи с упомянутым «житейским опытом», что на Уралмаше, когда дело дошло до рабочего проекта, а он был поручен мне, я без всякого согласования с ВНИИметмашем совместный с ними вариант полностью переделал и выполнил ножницы по совсем другой, принципиально другой, схеме. А поступил так только в силу возложенной на меня обязанности и вытекающей из нее моей персональной ответственности уже не за бумажки, а за конкретное изделие в его законченном виде.
Прошло года два, не меньше. Неожиданно чисто коридорная встреча с Целиковым. Протягивает руку, обращается ко мне по имени-отчеству и задает разные вопросы о работе, будто он только и жил эти два года в ожидании встречи. Оказывается, это характерная черта Це-ликова – держать в памяти всех лиц, по каким-то соображениям представляющих для него интерес. Причем не просто помнить, а и периодически отслеживать их движение по жизни.
В этом плане проявления внешней внимательности, уважительности – он был не превзойден. Сверхдушевно, по телефонному ему звонку, пригласить к себе в институт; заметить первым твое появление и, несмотря на начальническое окружение, оторваться от него и чуть не броситься навстречу почти с обязательной при этом теплой, весьма нестандартной и к месту, приветственной фразой; заинтересованно поддержать твою точку зрения на какую-либо проблему, если она не противоречит здравому смыслу; пропустить, не заметить мелкую твою оплошность; уметь очень внимательно и внешне лояльно относиться к твоей личностной позиции, даже в случае явного несогласия с ней; показать свою мужицкую простоту, полную независимость от разных начальнических условностей.
Звоню как-то ему, снимает трубку секретарь.
– Александра Ивановича сейчас нет, не смогли бы Вы позвонить через полчасика?
Только собрался ей ответить, в трубке голос Целикова.
– Владимир Александрович, Вы где сейчас?
– Почти рядом с Вашей конторой.
– Заходите, непременно заходите сейчас, жду.
Застаю его в кабинете за директорским столом, доедающим пару полухолодных сосисок с куском черного хлеба. Извиняется, что не приглашает к столу, и со своей естественностью начинает разговор о их и наших делах, о новых идеях, новых разработках. Так и не понял – игра это и демонстрация артистических способностей или на самом деле от природы данная потребность к естеству?
С другой стороны, полная противоположность сказанному, – жесткость в отстаивании, будем называть, неких общепризнанных формализованных интересов, вытекающих из его должностного положения – Генерального директора, интересов Головного института (который он в полном значении считал своим) и его сотрудников. Действовал он тут с талейрановским искусством, не гнушаясь никакими способами, используя многочисленные связи, редакционно-из-дательские возможности и т. д. Но, заметим, никогда не обращался с этим черным делом к тем людям – специалистам, им занесенным в упомянутый «список». В их глазах он считал своей святой обязанностью быть богом. И сие ему удавалось, причем в виде, как я выше сказал, весьма привлекательном, играемом с высочайшей любезностью и вниманием к собеседнику. Более, он любил внешне подчеркнуто противопоставить названное – своему отношению к чиновничьему аппарату. Причем не стеснялся проявить тут гражданскую позицию даже в кругу большого начальства с весьма не лестными для последнего репликами. Два примера в подтверждение.
Так случилось, что судьба развела нас (Уралмаш и ВНИИметмаш) по разные стороны в разрешении проблемы производства широкополочных балок, которой в общей сложности мы занимались не один десяток лет. Целиков со своей командой считал приемлемым изготовление таких балок в сварном варианте из листового проката. Мы придерживались другой точки зрения и отстаивали вариант цельнокатаных балок.
Спор решился в нашу пользу. Первый стан мы сделали полностью самостоятельно, без их участия, и пустили в 1977 году. Не помню ни одного случая, когда бы Целиков, при моих с ним встречах, а я был инженером проекта стана, отозвался неодобрительно о нашей работе. Наоборот, каждый раз, когда представлялась возможность, он с энтузиазмом расхваливал те или иные наиболее оригинальные технические решения, особенно, когда увидел стан в работе.
Но вот зашла речь о подаче работы на государственную премию… И, при полнейшей устной поддержке данной процедуры со
стороны Целикова, тема, несмотря на совершеннейшую ее «преми-альность», не прошла. Причин «объективных» при этом было названо много, в том числе и самим Целиковым. Главной же, полагаю, была та, что работа подавалась нами без ВНИИметмаша. Она, конечно, им не называлась. Случай отнюдь не единичный.
Другой пример, благородного, плана. Как-то в конце рабочего дня оказались мы с ним в кабинете у начальника Технического управления Минтяжмаша М. П. Фарафонова. Закончили разговор по интересующим нас вопросам, в ходе которого коснулись наших взаимоотношений с Минчерметом. Мстислав Прокопьевич стал пространно и красочно рассказывать нам о его с В. Ф. Жигалиным недавней встрече в Минчермете с министром И. П. Казанцом, о их претензиях к нашему Министерству, низком качестве проектов и оборудования, отставании от Запада, и все в один минтяжмашевский адрес.
Только я собрался возразить, как то же самое сделал Целиков. Начал он с весьма грубого вопроса: «Ну, а что Вы со своим министром, каковы ваши были возражения?» И после явно недостаточной по времени паузы, необходимой для реакции на него Фарафонову (на что имел право в силу явно затянувшегося выступления последнего), дал изумительно красивую, подкрепленную точной аргументацией, цифрами и конкретными фактами, оценку фактического состояния дел в данной области, И в части достижений, и в части упущений, которые есть, но если есть, то в равной степени у обеих сторон. Живем-то в одной стране, добавил он для пущего подтверждения. Не знаю, как наш визави, – я был отповедью Целикова восхищен.
Как многие из умных деловых людей, он не умел выступать с заказными докладами, тем более с официально регламентированными. В полемике же, в репликах, которые касались живого дела, стоял на высоте.
Целиков был ученый, он первый в стране систематизировал знания в области прокатного оборудования и написал книгу, по которой училось несколько поколений инженеров-прокатчиков. Но в моей оценке он вошел в историю отечественной металлургии больше всего как организатор крупнейшего в стране института.
Всю свою жизнь Александр Иванович занимался не бумажками, как многие в те времена, а настоящим живым и нужным делом, играючи управлял институтом и, кажется, не только им, но в какой-то степени и всем Минтяжмашем. Одним словом – Орел!
11.08
Теперь о Химиче.
С Георгием Лукичем я познакомился, будучи студентом, в 1949 году. Весной в одной из газет прочитал заметку о пуске рельсобалоч-
ного стана на Нижнетагильском меткомбинате. Я тогда был председателем факультетского научно-технического студенческого общества и решил воспользоваться случаем, пригласить автора проекта рассказать нам что-нибудь о своем детище и конструкторской работе. От этой встречи у меня в памяти почти ничего не осталось. Звонил ли я предварительно, или нахально прямо пришел в его бюро, или продействовал как-то через руководство отдела – не помню. Знаю, что приглашение было принято и спустя несколько дней Химич появился у нас на факультете. Провожая его после лекции домой (жил он на улице Ленина недалеко от института), я задал вопрос: «А нельзя ли над дипломным проектом поработать непосредственно у Вас в бюро?». В ответ получил: «Наверное, можно». Эта неопределенная фраза позволила мне в начале следующего учебного года не только договориться с ним о теме проекта, но и получить от него рекомендательное письмо к главному инженеру завода Азовсталь об оказании содействия в преддипломной практике и якобы имеющей место даже некоей заинтересованности в ней Уралмаша.
Имея на руках такое представление, я быстро закончил практику, собрал необходимые материалы и чуть не через две недели предстал перед своим протеже, готовый немедленно приступить к дипломному проекту.
Так началась моя работа с Химичем, которая продолжалась самым теснейшим образом тридцать лет, а сам он как руководитель оставил, пожалуй, самый глубокий след в моей жизни.
Георгий Лукич – человек удивительной судьбы. Не зря говорят, если Бог наказывает, то жестоко, а если уж решил одарить, то щедро. Он дал Георгию Лукичу ум и талант, способности и трудолюбие и все прочие качества, необходимые для конструктора, творца и организатора. А если чего недодал, то вооружил его таким умением обставлять свойственные любому человеку те или иные слабости и недостатки, что они не только не вызывали неудовольствия, а, наоборот, приводили в восхищение именно умением их нам преподнести.
Для нас, его учеников и продолжателей дела его подвижнической жизни, он был примером для подражания и в большом, и в малом, и в чисто личностном плане.
Нас удивляла и покоряла его почти на грани авантюризма техническая храбрость и активная позиция во внедрении новой техники, умение мгновенно схватить суть, усмотреть главное, дать верную оценку предлагаемому. Его терпимость к ошибкам, неизбежным в любом созидательном процессе. Его особый, я бы сказал, стиль общения, отсутствие менторства, назиданий, поучений к людям дела и нетерпимость к дуракам, бездельникам, бюрократам. Любовь
к неформальным, почти товарищеским беседам, дружескому обмену мнениями и обсуждению разного рода проблем и вопросов. Покоряло даже упрямство, иногда на грани тенденциозности, но всегда не обидное и не обязывающее, вызывающее на спор и заставляющее тебя думать, а не переживать.
Наконец, главное, он от природы был отличным организатором, исключительно естественным в руководящих принципах, как будто он их впитал в себя от рождения. Он по делу играл самого себя, и это ему ничего не стоило.
Не помню случая, чтобы он лез в какие-либо мелочи, как мы их называем – гайки, никогда не занимался полукритикой и комбинационным структурированием, вытаскиванием отдельных решений из конкурирующих, например, проектов. Это, по его мнению (которое он, кстати, никогда не пропагандировал), являлось делом исполнителей, делом длительной взвешенной и кропотливой работы, а не скоропалительных согласовательных процедур. Он любил и считал правильным принимать проект в целом. А останавливался на том его варианте, может быть и не самом лучшем, автор которого в силу разных привходящих обстоятельств мог бы принять на себя (или которому можно было бы поручить) функции ответственного исполнителя и доведения предлагаемого до логического конца – полного его завершения: разработки рабочих чертежей, изготовления и пуска у заказчика.
В чисто организационных, в том числе, разных кадровых вопросах (представлениях, поощрениях, выдвижениях и т. п.) ему нравилось вытаскивать нужное решение таким образом, будто оно исходило бы не от него лично, а от самих участников собрания. Причем готов был заниматься сей тягомотиной сколь угодно долго, до тех пор, пока оно не декларировалось кем-либо из присутствующих в форме, ему лично желаемой.
Георгий Лукич был средним оратором, но только до тех пор, пока не начинал говорить о том, что его действительно задевало и соответствовало его взглядам, его деловой и гражданской позиции. Безупречен, даже красив, он был в полемических спорах, быстрой реакции на «некорректность» по отношению лично к нему или к тому, что он считал правильным, что проповедовал.
На одной министерской коллегии в ответ на замечание зам. министра Семенова, что затронутый вопрос не относится якобы к его (Химича) компетенции, последовала мгновенная реакция:
– Не знаю, как у вас? У нас принято говорить только то, что нужно, и по делу. – Семенов замолк до конца коллегии.
Сидим с ним у директора завода П. Р. Малофеева, который дня за три до этого лично попросил меня перегруппировать ряд заказов
и включить в них (как он мне сказал, по просьбе заводских плановиков) ряд рольганговых электродвигателей. Ранее в подобных случаях они, в рамках здравого смысла и экономии государственных средств, заказывались на условиях отгрузки прямо на монтаж, минуя Урал-машзавод, а следовательно, его план и отчетность.
Тут нужно отметить, что Химич был государственником. Для него главным в деле была совокупная общенародная эффективность, минимум общественных затрат, а не чисто ведомственная мнимая экономичность в угоду неких придуманных показателей. В данном случае просьбой плановиков как раз преследовались эти цели – включить в производственные заказы электродвигатели и тем искусственно поднять себестоимость и, соответственно, цену изготовляемого оборудования. Что при этом требовались дополнительные затраты по излишней транспортировке электродвигателей, их двойной перегрузке, хранению и переконсервации – никого не интересовало, кроме нас, конструкторов. То было время первых шагов Центра по развалу Государства путем явно надуманного насаждения в соцпрактику «рыночных» отношений.
В конце встречи Малофеев обращается к Химичу: – Кстати, а как дела с моей просьбой по включению рольганговых двигателей в производственные заказы? – Я такого указания от Вас не получал. – Как так?
– Павел Родионович, – вступаю в разговор я, – об этом Вы просили меня.
– Вот с него Вы и спрашивайте, – бросил Химич, как бы обращая внимание директора на нарушение им правил субординации и, одновременно, на глупость этой затеи, хотя сделать что-нибудь для отмены последней, конечно, не мог. Таких примеров мгновенной, острой и к месту реакции Химича на события – масса. За словом в карман он не лез.
Будучи государственником, он не любил платить своим подчиненным деньги зря. Только за дело и вне зависимости от формальных признаков, его характеризующих. Мог одному заплатить за один лист действительно инициативной разработки больше, чем другому за пять стандартных. Мог снять с работника назначенную ему премию. (Правда, пользовался такой мерой редко, по случаям явно нестандартным, например, при невыполнении работником своих обещаний и когда оно никоим образом не зависело от внешних обстоятельств, а являлось следствием собственных упущений исполнителя.) Мог при оценке вознаграждения за рацпредложение спокойно попросить автора сделать перерасчет на меньшую сумму, не объясняя, по своему правилу, почему он так считает. Разве лишь иногда добавив, что оно того, чего ты хочешь, не стоит. Естественно, надо было понимать, не стоит – не по сумме полученной от внедрения экономии, а по факти-
чески затраченному автором труду, несоответствию достигнутому уже им профессиональному уровню и по другим аналогичным причинам вполне очевидного характера. Не помню случая, когда кто-нибудь за такое самовластное решение, идущее вразрез с формально узаконенными правилами подобных расчетов, на него обижался.
Возможный ход той или иной производственной процедуры он, видимо, тщательно продумывал заранее, и потому весьма затруднительно было поставить его в тупик каким-либо «каверзным» вопросом или такого же порядка репликой. Помню единственный случай, когда он оказался не подготовленным к возможному развитию событий.
Обсуждалась одна из тем и, соответственно, кандидатуры для выдвижения на присуждение Государственной премии. В ходе беседы была названа дополнительно, к ранее намеченным и тут названным, фамилия (О.П. Соколовского) с обстоятельной аргументацией желательного включения ее в авторский состав. Химич, привыкший к доказательному парированию любых поползновений на изменение проигранного им плана действий, попал впросак и почувствовал физически себя настолько плохо, что пришлось участникам совещания просить перенести последнее на следующий день.
