Вадим Иванович Кучеренко
Клуб одиноких вдов
– Освистать нас не освищут, публика соберется не та, но провалится концерт с треском, – сказала она, приняв озабоченный вид. – Владыка Димитрий будет разочарован.
И архиерейский совет, невзирая на протесты уже иерея Константина, принял ее концепцию концерта. Только благодаря этому Марине удалось вставить в программу некоторые номера, которые изначально вызвали неудовольствие молодого иерея. Одним из них было художественное чтение Таней отрывка из новеллы «Цыганочка», разумеется, переименованной.
После очередного поздравления Марина сделала условленный заранее знак, и митрополичий хор покинул сцену. Она вышла к микрофону и, переждав, пока стихнет разочарованный гул в зале, произнесла:
– Новеллу «Благословение Христово снисходит на разные народы» читает Татьяна Абрашина.
Она уступила место у микрофона Тане, которая стремительно вышла на сцену, подметая пол длинной цветастой юбкой. На ней был цыганский наряд, который, по ее словам, она нашла в сундуке своей бабушки. Девушка была необычайно красива в нем и выглядела очень взволнованной. Марина незаметно поощрительно кивнула ей и ушла за кулисы.
Свет в зале погас. Луч фонаря выхватил из темноты одинокую девушку, замершую посередине сцены. Негромко зазвучали переборы гитары, исполняющей цыганскую мелодию.
– Было это так давно, что еще моя прапрапрабабка Шукар, которая прожила без малого сто лет, была маленькой девочкой, – проникновенно произнесла Таня, подняв руки, на которых зазвенели монисты. Она словно указывала на небо, не отводя от него глаз. И зрители невольно подняли головы, чтобы проследить за ее взглядом.
А цыганка нараспев продолжала говорить:
– В те далекие-предалекие времена поспорили как-то Дэвэл и бэнг, Бог и дьявол, хорошо или плохо живут на земле люди, монуша, которых Господь Бог создал, а затем под горячую руку проклял и прогнал из райских кущ. И послал Бог своего любимого чавораалэ по имени Иисус все разузнать и потом ему рассказать. А чтобы ничто не укрылось от его глаз и ушей, был Иисус рожден смертной женщиной, румны, таким же человеком, как все мы. Тридцать лет и три года бродил Иисус по земле, много страдал, так как на долю хороших людей, лаче монуша, всегда выпадает множество бед и мало радости в этой жизни. И какое-то время он даже странствовал с табором, в котором родилась Шукар, и полюбил он тогда наш народ, лумя. Был ему вортако, другом.
Переборы гитары зазвучали тревожно, предвещая беду. Свет фонаря погас и снова вспыхнул. Цыганка уже не стояла, а сидела на сцене, раскинув вокруг себя длинный подол юбки и совершая медленные вращательные движения плечами.
– Но Бенг рогэнса, черт с рогами, посланный на землю дьяволом, нашептал злым людям, что хочет Иисус украсть у них власть и сам править всеми монуша. Рассердились злые люди, испугались потерять свое богатство и схватили Иисуса, приказали палачам распять его. Выковали палачи четыре огромных гвоздя, чтобы прибить руки и ноги Иисуса к деревянному кресту и предать его лютой смерти. И несли они за Иисусом эти гвозди, когда шел он, сгибаясь под тяжестью возложенного на него креста, на гору, которую называли Голгофой.
Голос девушки зазвенел и прервался на самой высокой ноте, словно оборвалась струна. Гитара смолкла. А потом снова зазвучала мелодия, грустная и тревожная. И цыганка заговорила опять.
– А когда все взошли на ту гору и остановились, чтобы перевести дух, легкой тенью проскользнула между ними Шукар. Была она прирожденная шувани, ведьма, но полюбила Иисуса, когда он жил в их таборе, как родного пшала, брата. И украла она один из гвоздей, которые были приготовлены для Иисуса. Уж очень те гвозди были большие и тяжелые, не смогла Шукар унести все сразу. А когда вернулась за оставшимися гвоздями, ей дорогу преградил Бенг рогэнса и укорил ее, что ведьма она, а помогает чавораалэ Дэвэла, с которым враждует ее повелитель, бэнг. И отреклась тогда Шукар от бэнга, приняла веру христову. Но задержал ее Бенг рогэнса своим разговором, не успела она украсть остальные три гвоздя. И распяли Иисуса.
Фонарь потух и долго не зажигался. Но в темноте звенели монисты, и зрители молчали, понимая, что новелла еще не закончена и продолжение последует. Когда луч света вспыхнул, все увидели цыганку, стоявшую на коленях. Но она не кланялась, а, казалось, стремилась ввысь, сложив молитвенно руки.
– Но перед смертью успел Иисус воззвать к Отцу своему. Сказал: «Миро Дэвэл! Бог мой! Позволь этому народу иногда воровать, чтобы прокормить себя, ибо ради меня одна из его чаюри, дочерей, рискуя своей жизнью, украла сегодня. И за это во веки веков пусть буду я виноват, мэ банго ли!»
Последние слова прозвучали снова звонко и радостно, как победная песнь.
– Услышал Господь Бог и повелел: «Быть по сему, ради сына моего любимого, чавораалэ Иисуса!»
Девушка закружилась по сцене, стремясь выразить в танце восторг и ликование, вызванные блаженной вестью. И мелодия тоже изменилась. Теперь гитара звучала не тоскливо и тревожно, а вызывающе и радостно.
Когда гитара смолкла, цыганка замерла, как будто их связывала единая нить. Несколько мгновений она стояла неподвижно, словно внезапно превратилась в статую.
Потом цыганка поклонилась. И зрители поняли, что на этот раз все закончилось. Они начали аплодировать. Кто-то закричал «браво!».
Неподвижными оставались только несколько первых рядов. Священнослужители брали пример с митрополита. А он сидел с каменным лицом, медленно наливавшимся багровым цветом. Владыка Димитрий гневался. И все, кто его знали, трепетали, предчувствуя беду для себя.
Марина наблюдала за происходящим со сцены, прячась за опустившимся занавесом. Она ликовала в душе. Задуманная ею месть свершилась. И она подала блюдо так, что митрополиту не удалось от него отказаться. Он проглотил его, опасаясь скандала, который непременно разразился бы, вздумай владыка Димитрий встать и уйти из зала во время или даже сразу после выступления цыганки. Что бы там ни было, но та своим рассказом и танцем славила Христа. Митрополиту придется утереться и дождаться следующего блюда, которое она для него приготовила. На этот раз, если можно так выразиться, собственными руками.
Марина не особо верила, что ей это удастся этим вечером. И сейчас радовалась, предвкушая двойное удовольствие.
Глава 27
Марина увидела, что к ней с разных сторон подходят Таня, все еще в цыганском наряде, и иерей Константин, хмурый, как грозовая туча. Она бросилась к Тане и, проходя рядом, быстро шепнула:
– Задержи иерея хотя бы на пять минут.
Таня поняла все с полуслова. Она заслонила Марину спиной и решительным шагом направилась навстречу иерею Константину. Подойдя к нему, Таня взяла его за руку и нараспев, словно гадающая цыганка, произнесла:
– Ой, яхонтовый, все вижу! Позолоти ручку, скажу, что было, что будет, на чем сердце успокоится.
Иерей Константин брезгливо выдернул свою руку. Он принял ее за настоящую цыганку.
– Уходи прочь, – сказал он сердито. – Не то я позову охрану.
– Зачем сердишься, бриллиантовый? – Таня встала перед ним, мешая пройти, и снова ухватила его за руку. – Митрополитом будешь, по руке вижу. Верь мне!
– Митрополитом? – иерей Константин уже не делал попыток уйти. Он заинтересовался. – Врешь, поди!
– Вот ей-Богу! – заверила его Таня, перекрестившись для убедительности. – Земфира еще никому неправды не сказала. Все сбывается, что она говорит людям. Ты сам посмотри…
Девушка повернула его руку ладонью вверх и провела пальцем вдоль одной из линий.
– Вот это твой путь к вершине власти, – сказала она. – Видишь, какой короткий? Скоро митрополитом станешь. Все земные царства покоришь.
Иерей Константин смотрел на свою ладонь с таким выражением, будто видел ее в первый раз. Он и не верил, и хотел поверить цыганке. Таня была очень убедительна в своей роли.
– А что еще видишь? – спросил он словно нехотя. – Когда это произойдет, можешь сказать?
– А вот сейчас посмотрим, – сказала Таня, пальцами гладя его ладонь.
– Только учти денег я тебе все равно не дам, – предупредил ее иерей. – У меня с собой нет.
– Потом расплатишься, – успокоила его Таня. – Когда митрополитом станешь. Ой, вижу – недолго мне ждать…
Тем временем Марина прошла за кулисами на другую сторону сцены. По пути она встретила заскучавших батюшек из митрополичьего хора. Увидев ее, они обрадовались.
– Матушка, Марина Львовна, когда нам снова на сцену? – спросил один из них, отец Михаил.
Сухощавый и небольшого роста, с порывистыми движениями, он был бы похож на мальчишку, нарядившегося в рясу, если бы не густая окладистая борода, значительно старившая его. В епархии он издавна ведал молодежным отделом и уже успел испортить отношения с иереем Константином. Как-то в сердцах он обмолвился в разговоре с епископом Феодоритом, что иерею, человеку новому в их епархии, надо бы поменьше совать свой нос в дела, в которых он полный профан и может только напортить. Речь шла о вовлечении молодежи в церковную жизнь. Епископ Феодорит постарался, чтобы эти слова дошли до ушей самого иерея Константина. Поговаривали, что после слезной жалобы иерея митрополит уже подыскал отцу Михаилу место в самом захудалом приходе епархии и всерьез подумывает над тем, чтобы лишить его сана за непозволительное вольнодумство. Сам иерей Константин демонстративно перестал обращать на него внимание, а из хора не изгнал только потому, что у отца Михаила был поистине великолепный баритон, слава о котором распространилась далеко за пределами митрополии.
– Просвети, сделай милость! – попросил батюшка под общий одобрительный гул. – А то бросили нас на произвол, можно сказать, судьбы. Маемся от безделья.
– Сейчас моя очередь, отец Михаил, потрясать публику, – улыбнулась Марина. Они были издавна дружны, и она никогда не скрывала своей симпатии к нему. – А вы со своей братией выходите сразу, как только я закончу, и запевайте снова «многая лета». Так надо. Без пастуха сможете?
– Стадо мы, что ли, неразумное, – обиделся отец Михаил. – Ты только рукой нам махни, матушка, а уж мы не подведем.
– Махну, – пообещала Марина и пошла дальше.
На сцене заканчивала зачитывать приветственный адрес от общественной организации «Клуб одиноких вдов» Анастасия Филипповна. Это предложила ей Марина, а она не отказалась, радуясь возможности показаться на глаза новому митрополиту. Старушка уже немного отошла от горя, вызванного смертью Марии, и теперь пыталась отыскать новый смысл в жизни. Церковь подходила для этого как нельзя лучше.
Когда Анастасия Филипповна сошла со сцены, вышла Марина. Иерей Константин все еще был увлечен разговором с цыганкой, и ей никто не мешал.
– А сейчас я прочту вам стихотворение под названием «Великомученица Иудифь», – сказала она. – Всем вам знаком, я уверена, этот библейский сюжет. Но давайте взглянем на него с другой стороны. И увидим все другими глазами.
Свет в зале снова начал меркнуть, зажглись фонари. Уже несколько разноцветных лучей сошлись на Марине, выхватывая ее из темноты. Все было отрепетировано заранее, и шло на удивление без сучка и задоринки.
Марина начала читать стихи, вкладывая в произносимые строки всю душу. Это было близко ей. Иудифью была она. Когда она писала, то представляла себя на ее месте. И потому это звучало потрясающе.
Вдовства одежды красят лишь старух.
Манассия, ты умер слишком рано!
Но Иудифь не осквернит свой дух
И плоть смирит постом, молитвой рьяной.
Лишь раз один позволь обет нарушить.
Манассия, народу смерть грозит!
Ведь Олоферн пришел твой дом разрушить.
Никто его в бою не победит.
О, Иудифь, твой замысел коварен!
Прекрасна ты, и Олоферн падет.
Себя забыв и все, чем был он славен,
К груди твоей со стоном припадет.
И в этот миг он слаб, а ты всесильна.
У ног твоих лежит; вот меч его.
Удар один – и хлынет кровь обильно,
Спасая жизнь народа твоего…
Случилось все, задумано как было.
Был Олоферн Юдифью поражен.
Но ложе разделить не враг постылый
Ей предложил, а тот, кто был влюблен.
Помедли, Иудифь, ведь ночь длинна.
Манассия, о, так давно ты умер!…
Как сладострастно шепчет сатана,
Что Олоферн прекрасен и разумен.
Пусть он умрет, но насладись сперва.
Наложница – на ночь, вдова – навеки.
И коли суждено, падет с плеч голова,
Но утоми ты негой прежде веки…
Прочь, наважденье! Олоферн, умри!
А вместе с ним погибни сожаленье.
Дух крепче плоти… Но скорей сотри
С лица слезу недавнего сомненья…
Был Олоферн по смерти так же страшен,
Как и при жизни – только не врагам.
Войска его бежали. День был ясен,
Проклятья возносились к небесам…
Манассию любил, как видно, Бог.
Его вдова вдовы честь сохранила.
И много лет жила, перемежая вздох
Молитвой благодарной и унылой.
Голос Марины смолк. Вспыхнул свет, выхватив из темноты растерянные лица зрителей. В зале стояла напряженная тишина. Те, кто ее знал, все поняли. Остальные были либо потрясены, либо недоумевали. Многих увлек сюжет. Но были и те, у кого он вызвал гнев.
Так не могло продолжаться долго. Должна была разразиться буря – либо восторга, либо неприятия. И буря грянула.
Митрополит подскочил с кресла, словно его ужалила оса. Стерпеть подобное он уже не мог. Ему почудилось, что над ним надсмехаются. Было задето его самолюбие. По разумению владыки Димитрия, это было если и не святотатством, то где-то рядом. Он начал пробираться с середины ряда к концу, наступая на ноги и рясы священников и не замечая этого. Он спешил уйти из зала, забыв о неизменно присущей ему величавости и степенности. При этом он казался нашкодившим мальчишкой, пытавшимся сбежать от наказания.
– Вон из этого вертепа, – бормотал владыка Димитрий себе под нос. – Изыди, сатана!
А тем временем, повинуясь знаку Марины, на сцену вышел митрополичий хор. Не увидев, что происходит в зале, батюшки выстроились в прежние два ряда и дружно пропели, постепенно повышая голос до неземных высот:
– Мно-о-о-о-гая ле-е-е-та!
Они успели повторить это несколько раз, прежде чем на сцену выбежал иерей Константин и замахал на них руками.
– Замолчите! – почти визжал он от ужаса. – Идиоты! Пошли вон!
Ничего не понимая, оскорбленные участники митрополичьего хора ушли со сцены.
За митрополитом к выходу из зала бросились остальные священники. Вскоре первые ряды, которые они занимали, опустели. За священнослужителями потянулись некоторые зрители. Напоминая утку, ведущую свой выводок, ушла Анастасия Филипповна, уведя за собой почти всех членов клуба. Зрительный зал начал походить на открытый рот, из которого выдернули несколько зубов. На их месте зияли темные провалы.
Марина снова вышла на сцену. Какое-то время, стоя у микрофона, она молча наблюдала за происходящим в зале. Она не ожидала такой бурной реакции со стороны митрополита, и была потрясена, но внешне выглядела спокойной. Если бы можно было все повернуть вспять, она, быть может, и волновалась бы. Но изменить уже ничего было нельзя, да она и не хотела. Марина не чувствовала себя виноватой. То, что произошло, было делом ее рук и ума, так что из того? Разве Господь не даровал человеку свободу выбора? И если владыка Димитрий забыл об этом, так это его беда, а не ее вина.
Но чтобы там ни было, думала Марина, а принцип «шоу должно продолжаться», должен быть соблюден. Это дело чести для каждого артиста. Концерт необходимо доиграть любой ценой. И если король умер, то да здравствует новый король!
– Уважаемые зрители! – сказала Марина в микрофон. И шум в зале почти сразу стих. – Митрополичий хор по причинам, от нас и от него не зависящим, больше петь не будет. Но я могу предложить ему замену. Те из вас, кому нравится древнее испанское искусство фламенко, могут остаться в этом зале. Я, Марина Тукова, буду танцевать для них весь вечер. Всем остальным я говорю спасибо и до свидания!
Она подождала минуту, давая возможность зрителям сделать выбор. Но встали и ушли из зала только два или три человека.
– Тех, кто остался, я прошу немного подождать, – продолжила Марина, когда за ушедшими закрылась дверь. – Мне надо переодеться. Вы позволите мне?
Кто-то в конце зала одобрительно свистнул, многие зааплодировали. Марина приняла это за знак согласия и благодарно поклонилась. А перед тем, как уйти за кулисы, сказала:
– Сцена не должна пустовать, а вы – скучать. Сейчас перед вами выступит народный хоровой коллектив «Родные просторы», о котором я могу сказать только одно – мне будет жаль, что я не услышу сегодня его задушевных и по-настоящему чудесных песен, которые с давних времен поет наш народ. Попросим артистов выйти на сцену!
За кулисами ее встретила растерянная Таня. Она все слышала и теперь недоумевала.
– А во что переодеваться-то будете, Марина Львовна? – спросила она. – Дома же все платья ваши остались.
– Были времена, когда танцовщицы фламенко выходили перед зрителями полуобнаженными, – пряча улыбку, сказала Марина. – Почему бы не тряхнуть стариной?
Но Таня восприняла ее слова всерьез.
– Не надо, Марина Львовна, – попросила она почти жалобно. – Срам-то какой!
И с готовностью предложила:
– Оденьте мой цыганский наряд! Все лучше, чем ничего.
Девушка ухватилась за подол юбки, словно собираясь немедленно снять ее с себя здесь же. Но Марина, смеясь, удержала ее за руки.
– Остановись, горе ты мое! Совершенно случайно я прихватила сегодня одно платье с собой. Помнишь, то темно-голубое, в оборках, с крупными красными цветами? Пойдем, поможешь мне переодеться.
– Совершенно случайно? – недоверчиво произнесла Таня, направляясь за ней в гримерку. – Это вы-то? Еще скажите: по наитию свыше.
Но Марина ничего не стала ей объяснять. Едва ли Таня могла ее понять. Ведь она и сама себя не понимала, когда дома складывала платье в сумку. Это был ничем не мотивированный позыв души. И она поддалась ему, чувствуя себя круглой дурой. Но как сказать такое Тане? Еще сочтет ее душевнобольной, идущей на поводу собственного безумия, как она сама решила бы, окажись на месте девушки. Лучше промолчать. Как говорится, молчи – и за умного сойдешь…
– Даже и не знаю, что мне думать по этому поводу, – ворвался в ее мысли настойчивый голос Тани.
– Поговорим об этом позже, – предложила Марина, зная, что иначе Таня все равно от нее не отстанет, и будет пытать ее, как зубная боль. – Но кто скажет, что моя интуиция меня подвела, гореть тому вечно в геенне огненной.
На этот раз Таня промолчала, не найдя, что ответить. Такое с ней случалось редко, и это был тот самый случай.
Как вскоре выяснилось, Марина взяла из дома не только платье, но еще и черные туфли с подкованными каблуками, красную шаль с длинной бахромой, массивный черепаховый гребень, черную мантилью и большой красный веер. Когда она все это надела, глазам восхищенной Тани предстала истинная танцовщица фламенко, в которой не смогли бы усомниться и самые искушенные в этом искусстве в Испании жители Севильи. Даже гребень-пейнета прямоугольной формы с пятью зубцами Марина воткнула в волосы строго под углом в девяносто градусов, зная, что самый незначительный наклон в ту или иную сторону считается у испанских танцовщиц фламенко вульгарностью. Поверх гребня она накинула мантилью, чтобы подчеркнуть свое вдовство.
– Вы само совершенство, Марина Львовна, – восторженно заявила Таня. – И такая красивая! Как я вам завидую!
– А ты самая прелестная цыганочка из всех, каких я только встречала, – сказала Марина. – И намного моложе меня. Так что не завидуй.
Таня начала что-то возражать, но Марина ее уже не слушала. Она почувствовала, как ее охватывает дуэнде – дикий и своенравный дух, без которого танцовщица фламенко просто марионетка, управляемая разумом. Уже много лет она не ощущала дуэнде в себе. Быть может, поэтому и перестала выходить на сцену, не желая выглядеть бездушной куклой с заученными механическими движениями.
– Таня, объяви мой выход, пожалуйста, когда хор закончит, – попросила Марина. – Больше некому. Я начну с «Тьентос».
Она вышла на сцену и замерла в ожидании, когда зазвучит музыка. Какое-то время она стояла неподвижно, опустив голову, будто прислушиваясь к звучавшему внутри нее голосу. Затем тихо вступила гитара. Завораживающий голос по-испански запел о трагической любви, которая все-таки была счастьем, как это стало понятно намного позднее.
С первыми тактами музыки она вскинула голову, пальцы ее высоко поднятых и изогнутых рук затрепетали, легкая дрожь спускалась все ниже и ниже, затрагивая плечи, грудь, бедра. Вскрикнув, словно подраненная птица, она сделала несколько шагов, то сильно притопывая, то мягко ступая. Развернулась и снова прошла по сцене. Подкованные гвоздями каблучки туфель отбивали звонкую дробь, размеренные хлопки ладонью о ладонь заменяли ей кастаньеты. Сапатеадо и пальмас сменяли друг друга вслед за движениями ее тела. Она бросала вызов смерти, обрекавшую ее на вечную разлуку с тем, кто был ей бесконечно дорог. И побеждала, снова обретая веру в счастливый исход…
Когда смолкла музыка, затих голос певца, и танцовщица замерла посреди сцены, первое мгновение в зале было тихо. Но это было только затишье перед бурей. И когда тишина взорвалась, стало ясно, что это истинный триумф.
Марина стояла с высоко поднятыми руками, словно безмолвно взывая к небу, и чувствовала, как слезы текут из ее глаз. Это были ее первые настоящие слезы за много последних лет. А ей-то казалось, что она уже навсегда разучилась плакать…
