Вадим Иванович Кучеренко
Клуб одиноких вдов
И твой мир, казавшийся незыблемым и вечным, просто рушится на твоих глазах.
– Так, значит, вы хотите, чтобы я его отпустила, – констатировала она, словно подводя итог беседы и спеша разрушить все, что еще уцелело. Ведь надо же рано или поздно делать какие-то выводы. Ни к чему ждать, пока за тебя это сделает какая-то незнакомая девочка.
– Да, – снова прозвенел колокольчик, показавшийся ей на этот раз погребальным звоном. – Так будет правильно. И лучше для всех.
Судя по всему, девочка еще верила в то, что в жизни есть определенные правила, которые надо неукоснительно соблюдать, и тогда будет тебе счастье. Но разве есть правило, согласно которому муж должен оставлять свою жену, с которой прожил много лет, и уходил к другой, даже если та, первая жена, не смогла родить ему детей, а вторая может нарожать целый детский сад? А если есть, то как ей тогда жить в этом чудовищном мире?
– Хорошо, я подумаю над вашими словами, – пообещала она. И спросила, преодолевая себя: – Вам когда рожать?
А услышав ответ, поразилась тому, как недолго ждать того рокового часа, когда твой мир погребет тебя под обломками.
Когда вернулся Олег, она ничего не сказала ему о звонке, пока он не поужинал. Это было неукоснительное правило, которого она неизменно придерживалась – не говорить с мужем о делах, пока он голоден. Эту мудрость ей завещала мать, прожившая с ее отцом в мире и согласии много долгих лет.
Олег ел без аппетита, только для видимости ковыряя вилкой в тарелке, не желая обидеть ее, а, главное, чтобы она не начала задавать вопросы, и ему не пришлось отвечать.
– Устал на работе? – спросила она заботливо, когда он отодвинул от себя тарелку.
– Очень, – кивнул он. – Смертельно хочу спать.
– Да, тебе надо хорошо выспаться, и желательно впрок, – согласилась она. – Маленькие дети часто кричат по ночам так, что не уснешь.
– А ты-то откуда это знаешь? – спросил он с удивлением, ничего не понимая. Даже того, как жестоко ранит ее. – И вообще, при чем здесь маленькие дети?
– Как при чем? – изобразила она изумление. – Разве твоя Оля тебе ничего не сказала? Она ждет ребенка. И совсем скоро собирается рожать.
Если у нее еще оставались сомнения, то они рассеялись, как только она увидела его лицо. Оно стало бледным до серости. В любое другое время она пожалела бы мужа. Но только не сейчас. В эту минуту она сама нуждалась в жалости, но не сказала бы об этом даже под пытками.
– Долгое время тебе придется мало спать, – безжалостно продолжала она. – Если ты любишь мать своего будущего ребенка.
Зачем она все это говорила? Растравляла свою рану? Наносила рану за раной мужу, желая получить компенсацию за боль, причиненную ей? Воистину это был садомазохизм, истинных причин которого она так и не поняла.
– Прости меня, – сказал он, глядя на нее глазами умирающего оленя.
Но ей почему-то казалось, что это крокодиловы слезы.
– Бог простит, – жестоко ответила она. – Недаром ты построил для себя церковь. Будешь отмаливать в ней свой грех до конца жизни. А заодно молиться, чтобы я вернулась к тебе.
Это было глупо, однако совсем по-женски, и походило на призыв пощадить ее. Но он не понял. Не бросился к ее ногам и не начал умолять, просить прощения, виниться и обещать. Вместо этого он сидел с убитым видом и молчал. Это было худшее, что могло быть.
И тогда, теряя самообладание, она закричала, смахивая стоящую перед ним тарелку со стола на пол:
– Убирайся прочь, жалкий святоша! С глаз моих! Из моей жизни! Будь ты проклят во веки веков! Ты и твоя лживая душонка, обреченная на вечные муки.
Тарелка разбилась о кафельный пол с адским грохотом. Но она кричала еще громче, глядя на него с ненавистью и злобой. Говорить с ней сейчас было все равно, что подбрасывать порох в огонь. Поэтому, вероятно, он ничего не сказал в ответ. Вместо этого он с видом побитой собаки ушел в свой кабинет. Там у него был диван, на котором он иногда спал после обеда в выходные дни. Диван был не очень удобным для ночного сна, особенно для уставшего за день человека, но она подумала об этом без жалости, а со злорадством. Пусть ему будет этой ночью так же плохо, как ей.
Она знала, что ему плохо. Она всегда чувствовала, когда он страдает и мучается, и пыталась, как могла, облегчить его боль и страдания. И в эту ужасную ночь она как будто слышала его безмолвный крик. Он звал ее, чтобы она спасла его. Но она рыдала, закусив подушку зубами, чтобы не выть на весь дом, и хотела только одного – чтобы ему было еще хуже и больнее. И он так и не дождался ее на этот раз.
А наутро она нашла его мертвым, когда, обеспокоенная странной тишиной, зашла, предварительно постучав, в кабинет. Он лежал на диване со спокойным, умиротворенным ликом святого, словно радовался тому, что навсегда покинул этот суетной мир. Он умер во сне от разрыва сердца, или, говоря медицинским языком, от инфаркта. Но она-то знала, что он умер, потому что его сердце разрывалось между нею и будущим ребенком. И оказалось слабее, чем каждый из них, тянувший в свою сторону. Про девочку с голосом-колокольчиком она даже не вспоминала, как будто ее и не было, а ребенок должен был родиться от святого духа. Та не звонила ей больше, а она забыла о ней, как о кошмарном сне.
Но знала она и то, что могла бы спасти мужа, если бы откликнулась на его безмолвный зов в ту ночь. И потому винила себя в его смерти все эти годы. Сначала это было крайне болезненно, потом чувство вины немного притупилось, и уже не так ранило, затем начало временами приходить забвение, когда она получала недолгую передышку от боли. Она и радовалась этому и печалилась, словно невольно предавала память о своем муже. Она сама понимала, что это чувство вины на грани безумия, но ничего не могла изменить. Что-то исправить могло только время. Или ее смерть, что, в сущности, было одно и то же для нее.
Поэтому она жила ожиданием. Вернее, существовала, потому что жизнью это назвать было нельзя. Она даже перестала танцевать, словно наложила на себя епитимью, пытаясь искупить свой грех…
Глава 25
Марину пробудил от воспоминаний, которые больше походили на грезы наяву, чей-то смех. Она открыла глаза и увидела мэра города и какого-то человека в полицейской форме, который показался ей знакомым. Они стояли по ту сторону решетки, смотрели на нее и улыбались.
– Я-то спешу сюда на всех парусах, думаю, спасать надо Марину Львовну, как Красную шапочку от Серого Волка, а она – гляньте-ка! Спит, как ни в чем не бывало. Воистину, в груди этой женщины бьется львиное сердце, как думаешь, Илья Дмитриевич?
Полицейский, к которому обращался мэр, согласно кивнул.
– Макар Семенович, – полусонно пробормотала Марина, еще не веря, что это происходит наяву, – это вы?
– Ну, вот, Макар Семенычем назвала, – удовлетворенно произнес мэр. – А то Семен Макарыч, Семен Макарыч! Я даже испугался вначале. Так и сказал Илье Дмитриевичу – надо поспешать, пока женщина окончательно не сбрендила в вашем кефирном заведении.
– Я в порядке, – заверила Марина, окончательно придя в себя. – Спасибо вам, что не бросили в беде.
– Ты вот ему скажи спасибо, – показал на полицейского мэр. – Если бы не Илья Дмитриевич, куковать бы тебе в СИЗО всю эту ночь.
– Как только услышал о ваших неприятностях, Марина Львовна, сразу вмешался, – сказал тот. – Приношу извинения от лица нашего ведомства за причиненные вам неудобства. Виновные будут наказаны, не сомневайтесь.
– А я вас, кажется, знаю, – неуверенно сказала Марина. – Только, простите, не могу припомнить, где и при каких обстоятельствах мы встречались раньше.
– Несколько лет назад, Марина Львовна, в вашем доме, – напомнил полицейский. – Не удивительно, что не можете вспомнить, вы были тогда в таком состоянии…
– Капитан Шведов! – воскликнула она, словно прозрев. – Как же я могла забыть!
– Уже полковник, – сказал тот. И, бросив взгляд на мэра, добавил: – А скоро буду генералом. Если верить слухам.
– Если слухи принесла на хвостике такая птичка, как я, то можешь не сомневаться, – сказал мэр, дружески похлопывая офицера по плечу. – За базар всегда отвечаю.
Полковник Шведов, видимо, удовлетворившись этими словами, обратился к Марине:
– Вы можете написать жалобу, Марина Львовна, если сочтете действия капитана Иваненко заслуживающими этого. Его ожидает служебное расследование. И, я думаю, увольнение со службы.
– Неужели из-за меня? – недоверчиво спросила Марина. Все это напоминало ей страшную сказку с неожиданно счастливым концом.
– И не только, – сказал полковник Шведов. – Но что касается вашего дела, то это и вовсе из ряда вон.
Он повернулся к мэру.
– Вы представить себе не можете, Макар Семенович, какую ахинею этот молодчик понес, когда я вызвал его к себе после вашего звонка. Начал говорить о каком-то гипнотическом воздействии, убийствах посредством внушения и прочей каббалистике. Налицо явная психическая аномалия. Так что можете передать Сергею Анатольевичу, что я во всем разобрался и принял меры. Таких горе-сотрудников наша полиция будет выкорчевывать из своих рядом без всякой жалости.
– Я обязательно передам это губернатору, – заверил его мэр. – А сейчас не пора ли выпустить Марину Львовну из этой клетки? Которую она, несомненно, украшает своим присутствием, но та-то ее не красит. Посмотрите только, какая она бледная, почти прозрачная!
– Правда бледная? – спросила Марина. – Какой ужас!
Полковник Шведов громко крикнул:
– Дежурный! Ключи сюда!
Торопливо подбежавший дежурный офицер, уже другой, не капитан Кривоносенко, быстро открыл замок, и Марина вышла наружу с таким чувством, будто из бедной замарашки Золушки в мгновение ока она превратилась в принцессу и сейчас поедет на бал в королевский дворец.
– Я могу идти домой? – все еще не в силах поверить, осторожно спросила она.
– Разумеется, – заверил ее полковник Шведов. – Если только не захотите выпить рюмочку коньяка в моем кабинете в знак нашей дружбы.
Марина замерла в замешательстве. Но ей на помощь пришел мэр, в котором, по всей видимости, заговорила ревность.
– Ты уж извини, полковник, – произнес он внушительно тоном, не терпящим возражений, – но Марина Львовна чертовски устала. Ей надо поскорее домой, умыться, выспаться. А коньяк мы выпьем с тобой, если не возражаешь, чуть позже. У меня есть в запасах бутылочка тридцатилетней выдержки.
– У меня тоже неплохой, – скромно заметил полковник Шведов, но настаивать на своем приглашении не стал. Обратился к Марине: – Всегда буду рад видеть вас, Марина Львовна. Заходите ко мне в управление без стеснения, если что понадобится.
– Нет уж, лучше вы к нам, – нашла в себе силы улыбнуться она. – Но за предложение спасибо.
Полковник Шведов проводил их до порога отделения. Но сам остался, по его словам, «продолжить чистку рядов».
Когда они вышли из здания полиции, то увидели, что солнце уже опустилось за горизонт, и воздух потемнел, скрадывая очертания домов и улиц. Только сейчас Марина вспомнила, что ключи от ее автомобиля ей так и не вернули. Надо было возвращаться в отделение и начинать поиски капитана Иваненко, но это было выше ее сил. Она сказала об этом мэру, однако тот успокоил ее.
– Не переживай, Марина Львовна, завтра твоя машинка будет стоять у ворот твоего дома. А сегодня я на своем служебном автомобиле доставлю тебя в целости и сохранности домой. Чтобы с тобой еще чего не приключилось по дороге. А так и мне спокойнее, и поговорить успеем.
– А есть о чем? – настороженно спросила Марина, уловив зловещие нотки в тоне, которым мэр произнес последние слова.
– Есть о чем, – грустно подтвердил мэр. – Надеюсь, ты не думала, что все так просто в этой жизни?
– На мгновение мне так показалось, – ответила она. – Рядом с вами, Макар Семенович, все кажется возможным.
– Увы, – несколько раздраженно пожал он плечами. – Всяк сверчок знай свой шесток.. Что скрывать, могу многое в этом городе. Но не всесилен. Раздавать генеральские звания пока не в моей власти. После твоего звонка пришлось обратиться за помощью к губернатору. А у него свой прейскурант на услуги.
Они не торопливо шли от здания полиции к автомобилю мэра, припаркованному в некотором отдалении, и тихо разговаривали. Опавшая листва шуршала под ногами, иногда заглушая слова, и тогда их приходилось повторять или догадываться.
– И что же хочет губернатор за мое освобождение? – спросила Марина.
– Умная ты женщина, Мариночка, – одобрительно произнес мэр. – Не зря я в тебя такой влюбленный. Ты могла бы стать настоящей подругой такому фартовому парню, как я.
– Вот если бы вы меня замуж позвали, Макар Семенович, то я, может быть, и подумала бы, – отшутилась Марина. – А подругой быть не хочу. Не по возрасту мне. Да и характер не позволяет.
– Насчет характера это ты в самую точку, – кивнул мэр. – Характер у тебя…
Но он не договорил, или она не расслышала. А затем Макар Семенович сказал:
– У твоего мужа был неплохой бизнес. Отдашь его.
– Что вы сказали? – переспросила Марина. Ей показалось, что она ослышалась или неправильно поняла.
Мэр терпеливо повторил:
– Отдашь свою долю в компании покойного мужа. – Потом сказал, словно утешая ее: – Театр у тебя остается, на безбедную жизнь хватит, я думаю.
– А это не слишком? – спросила Марина. Она все еще не могла смириться. – Может быть…
– Не может, – жестко ответил Макар Семенович. – Цена не обсуждается. И это не просьба, пойми.
Потом мягче добавил, словно увещевая ее:
– Многие на твоем месте были бы счастливы, что так дешево отделались. Люди сидят годами в камере под следствием, а потом все равно отдают все, что имели. Ты готова к этому? Во сколько ценишь свою свободу и независимость?
– Но ведь я же ни в чем не виновата, – сказала Марина.
– Была бы виновата, был бы другой расклад, – ответил мэр. – Обошлось бы намного дороже.
– Но вы-то мне верите, Макар Семенович? – спросила она почти жалобно.
Мэр добродушно улыбнулся.
– Ты когда меня Семеном Макаровичем назвала, я сразу понял, что ты ни в чем не виновата. Потому и вступился за тебя. Головой поручился губернатору. Он полицейский беспредел тоже не уважает. А так бы пальцем о палец не ударил. Твои акции – это так, подарок племяннику на Рождество. Из-за них не стал бы и заморачиваться.
– А какой кусок от этого пирога будете иметь вы, Макар Семенович? –спросила Марина, боясь обидеть мэра, но не в силах сдержать любопытство.
– Да не пытай ты меня, Марина Львовна, точно я враг тебе, – сердито фыркнул тот. – Свой я, свой! Сходишь со стариком в ресторан поужинать – мне и хватит. Я взятки если и беру, то только борзыми щенками. От тебя мне никакого навара, кроме головной боли. Сам себе удивляюсь. И что я в тебе только нашел?
Но Марина благоразумно перевела разговор на другую тему, менее опасную.
– Кому отдать-то, Макар Семенович? – И пояснила: – Я про акции.
– Ясно, что не про девичью честь, – сердито отрезал мэр. – Завтра тебе позвонит один человечек, сходишь с ним к нотариусу. Тот все оформит. Дела-то на час всего, а разговоров! Беда с вами, женщинами. Языки без костей. И мелят, и мелят без передышки!
– А еще у нас волос долог, а ум короток, – кротко заметила Марина. – Прошу проявить снисхождение, учитывая это обстоятельство.
Мэр рассмеялся. К нему снова вернулось хорошее расположение духа.
– Ладно, проехали, – почти весело сказал он. – Сядешь со мной на заднее сиденье? Потискаемся, как в молодости. Тряхнем стариной, а?
– Никогда не разрешала своим ухажерам брать в кинотеатре места для поцелуев на задних рядах, – язвительно ответила Марина. – Может, я лучше в такси доеду, Макар Семенович? И вам соблазна никакого.
Они дошли до автомобиля, и мэр открыл перед ней дверцу.
– Ты сама один сплошной соблазн, – сказал он. – Этакий кусочек килограмм на… Сколько?
– Сколько ни есть, все мои, – ответила Марина.
– А насчет такси не заморачивайся, – хмыкнул он. – Я все равно с тобой не поеду. Нет у меня времени несговорчивых дамочек по домам развозить. Мне еще надо с будущим генералом про жизнь потолковать, с губернатором созвониться. Так что не взыщи. Водитель мой человек надежный, я ему доверяю. Покуда прощай. И не забудь, о чем сейчас разговаривали.
– Не забуду, Макар Семенович, – пообещала Марина. – А это вам на прощание от чистого сердца.
Она поцеловала мэра в щеку и быстро заскочила в автомобиль, пока он не пришел в себя от изумления. Захлопнула дверцу и сказала водителю, неподвижной тенью замершему за рулем:
– Поехали!
Автомобиль мягко тронулся с места и быстро набрал скорость. Уже зажглись фонари и засветились окна домов. Мигали светофоры. Сияли витрины и рекламные плакаты. Было светлее, чем в предвечерние сумерки. Марина смотрела в тонированное окно, почти касаясь лицом стекла. На душе у нее было пусто и гадко. Думать ни о чем не хотелось.
Когда они выехали из города, за окном сразу будто стемнело. Водитель прибавил скорость. Автомобиль несся сквозь ночь, словно большая черная птица. Марина откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Прикрыла уши ладонями. Так было легче. Если бы не запах, идущий от ее тела, она могла бы представить себя призраком или простившейся с бренным телом душой – все равно кем, лишь бы не подчиняться законам человеческого общества, в котором она была вынуждена жить. Это было ужасно – такая жизнь. Но ее собственный запах был еще отвратительнее. И, осознав это, теперь она могла думать только о том, что ей необходимо как можно быстрее принять ванну.
Войдя в дом, она начала раздеваться уже от порога. Путь до ванной комнаты был усеян ее вещами. В ванную она вошла уже обнаженной. Набирать воду ей показалось долго, и она встала под душ. Горячие струи обжигали тело и, причиняя ей боль, приносили освобождение и блаженство. Она наслаждалась чистотой. Она освобождалась от житейской грязи и дурных помыслов, как будто выжигала их из себя каленым железом. Она словно перерождалась, как птица феникс. И готова была так же превратиться в горстку пепла, чтобы потом возродиться в новом облике и в новой жизни.
Но возможности человека ограничены. Она не рассыпалась в прах. Только обожгла кожу. Красная, словно индеанка, с мокрыми волосами и совершенно голая, она прошла в свою спальню, оставляя влажные следы на полу, рухнула на кровать и умерла до утра.
Глава 26
Последующие две недели Марина провела в суете. Львиную долю времени занимала подготовка концерта к дню тезоименитства митрополита. Надо было готовить программу, договариваться с участниками, украшать сцену, улаживать множество мелких проблем, которые возникали чуть ли не ежечасно. Иерей Константин, как она и предполагала, оказался требовательным и капризным помощником и одновременно цензором. Ему не нравились номера, которые она предлагала, артисты, их исполнявшие, сама атмосфера будущего шоу, в котором, по его мнению, было недостаточно благочестия, подобающего такому событию.
Чтобы избавиться от его попреков, Марина пошла на хитрость – она переиначила названия будущих выступлений, убрав «светские» слова и добавив религиозности. О танцах и речи не было. При одном упоминании о них иерей Константин пришел в неописуемый ужас и долго крестился, что-то бормоча себе под нос. Напрасно Марина пыталась убедить его, что даже в Ветхом завете танец рассматривается как часть религиозного праздника. Иерей и слушать ее не хотел. Как заподозрила Марина, Ветхого завета он также не читал. Поэтому танцы пришлось исключить из программы. На какое-то время иерей Константин успокоился.
Но досаждали и сами артисты. Они не хотели играть исключительно духовную музыку, петь только церковные гимны и читать одни псалмы со сцены, на чем настаивал архиерейский совет. По словам церковнослужителей, митрополит Димитрий отличался редкой даже для них религиозностью и приверженностью к догматам церкви, поэтому малейшие светские нотки в концерте были под строжайшим запретом. Артисты протестовали, даже те, кто были крещены и носили крестики. Они считали, что душа зрителя просит не только праведного и пафосного, но и чего-то более простого, того, что называется «задушевным». Митрополичий хор – это хорошо, но в программе концерта должны быть и «сердечные» лирические песни.
– Прославлять Христа можно не только гимнами, – убеждала Таня свою хозяйку едва ли не каждое утро. – Вот я, например, могу спеть что-нибудь из рок-оперы «Иисус Христос – суперзвезда». Уверена, что меня ожидает небывалый успех. Вы только послушайте, Марина Львовна, и поймете, как я права.
Она принимала мрачный вид, вставала в позу, которая, по ее мнению, наиболее соответствовала происходящему в Гефсиманском саду, и, понизив голос, начинала петь:
– Забери от меня эту чашу, я не хочу вкусить её яду…
Марина смеялась и гнала ее прочь. Но Таня была настойчива и неутомима в своих притязаниях. И тогда Марина, памятуя о ее цыганских корнях, подобрала ей для чтения со сцены отрывок из новеллы «Цыганочка», благоразумно дав ему название «Благословение Христово снисходит на разные народы», которое не вызвало бы нареканий со стороны архиерейского совета. После этого Таня оставила ее в покое и начала усердно зубрить текст, рассчитывая произвести фурор на концерте.
С другими артистами было не легче, скорее, наоборот. Многие отказались от участия в концерте, поняв, что плетью обуха не перешибешь, а высказанное ими мнение подобно гласу вопиющего в пустыне. Список участников таял на глазах, приходилось сшивать концерт, что называется, на живую нитку.
– Это какой-то тришкин кафтан, – вздыхала Марина, с грустью сравнивая первоначальную программу с той, что в очередной раз перекраивалась. – Скоро один воротник и останется. Срам будет нечем прикрыть.
Под воротником она подразумевала митрополичий хор.
К концу второй недели Марина буквально валилась с ног от усталости. Она почти не ела, мало спала, много суетилась и нервничала, но, как ни странно, подобный образ жизни ее устраивал. Все это позволяло ей не предаваться меланхолии и ненужным мыслям.
Однако были и другие заботы. Каждый день она навещала Наталью в больнице. Молодая женщина медленно шла на поправку, уже пыталась что-то говорить, но у нее пока не получалось строить связные предложения, можно было понять только отдельные слова. Марина носила ей фрукты и сладости и утешала, как могла. Наградой ей была только собственная чистая совесть. Наталья, казалось, не понимала и не ценила ее заботу, принимая все, как должное. Словно избалованный ребенок, она считала, что иначе и быть не могло. Теперь Марина хорошо понимала, почему она вышла замуж за старика. Наталья не смогла бы заботиться о муже-ровеснике, она сама нуждалась в покровительстве и присмотре, как малое дитя.
Иногда Марина заходила к нотариусу, чтобы подписать документы, необходимые для юридического оформления права перехода принадлежащих ей акций другому собственнику. Свою долю в компании, которую основал ее покойный муж, она продала за символическую цену в один рубль. Когда Антон Дикопольский узнал об этом, он схватился за голову и начал ее отговаривать, убеждая не делать глупостей. Сам он был страшно рад, что Марина продает свои акции, и это наконец-то давало ему возможность избавиться от своих. Но, как порядочный человек, он считал своим долгом удержать ее от этого непродуманного и безумного шага, даже жертвуя собственными интересами. Однако Марина не слушала его, и он сдался, быть может, даже слишком легко и уж во всяком случае намного охотнее, чем при любых других обстоятельствах. Впрочем, Марина его не судила за это. Она была рада, что сохранила дружбу Антона и теперь могла снова приходить в его дом, как желанная гостья.
Требовал внимания и театр фламенко с его многочисленными филиалами. Теперь Марина посещала их намного реже, чем раньше, и проводила там меньше времени. Но ее сотрудников это радовало больше, чем прежние придирчивые посещения, когда она требовала отчета за каждый шаг и сама принимала за них решения. Теперь все финансовые дела вела бухгалтер, а кадровые – Ольга Петровна, начальник отдела кадров, который до этого существовал только на бумаге, и обоих это более чем устраивало. Марина, устранившись от дел, с удивлением видела, что дела от этого не пошатнулись, а шли, как и прежде, ни шатко, ни валко, но в основном хорошо. Раньше она считала, что без ее неусыпного надзора все может в одночасье рухнуть. Открывшаяся ей истина ее не радовала, но и не огорчала.
Она была на распутье, и сама понимала это. Ей хотелось что-то изменить в своей жизни, но одновременно она опасалась перемен. Чтобы ничего не решать сейчас, она говорила себе, что подумает над этим после того, как состоится концерт.
– С божьей помощью, – добавляла она, не замечая собственного лицемерия. Однако не уточняла, в чем уповает на Бога – в подготовке концерта или выборе жизненного пути.
И вот этот долгожданный день настал.
Для концерта был арендован зал в самом популярном и большом культурном заведении города, носящем высокопарное название «Music Plaza». Марине удалось убедить архиерейский совет, что масштаб личности, не говоря уже о занимаемой в церкви должности, митрополита Димитрия отрицает крохотный камерный зал в каком-нибудь заштатном доме культуры или даже в самой епархии. И, скрепя сердце, священнослужители согласились с ее доводами. Марине показалось, что при этом они больше опасались гнева владыки, если бы тот узнал о их сомнении в том, насколько масштаб его личности соответствует самому большому концертному залу в городе, и предпочли не рисковать, возложив всю ответственность на нее, как организатора концерта. Даже иерей Константин не осмелился ничего возразить.
Однако рекламных афиш все-таки решили не печатать, ограничившись объявлениями на информационных досках храмов. Приглашения были разосланы всем имеющим вес высокопоставленным городским чиновникам, представителям федеральной власти, правоохранительных структур, общественных организаций и предпринимательской среды. Со своей стороны Марина пригласила членов Клуба одиноких вдов в полном составе, включая Анастасию Филипповну.
Уже за полчаса до начала концерта зрительный зал был полон. Марина, стоя на сцене по ту сторону занавеса, испытывала почти забытое тревожное волнение, опаляющее ее лицо и вызывающее особого свойства нервную дрожь. Она тоже собиралась выступить в концерте, вписав свое имя в программу. И надеялась, что произведет на зрителей не меньшее впечатление, чем в недавние времена – танцами, на которые в этот вечер был наложен строжайший запрет. Она хотела прочитать стихотворение, сюжет которого был взят ею из Библии. Стихотворение она когда-то сочинила сама, в одну из бессонных ночей, назвав его «Иудифь». И сегодня должен был состояться ее дебют в роли чтеца. Марина и раньше иногда читала со сцены стихи о фламенко, но это был особый случай, и она это понимала.
От созерцания зрительного зала в прореху занавеса и сопутствующих мыслей ее отвлек иерей Константин, который привел на сцену митрополичий хор. Это были два десятка мужчин разного возраста, роста и комплекции. Общими у них были только бороды, праздничные белые рясы с широкими рукавами и наперсные кресты на груди. Почти все они были знакомы Марине.
– Здорово, отцы! – приветствовала она их.
– Будь здрав, матушка! – весело гаркнули они в ответ лужеными глотками.
Иерей Константин посерел от ужаса.
– Тише! – взвизгнул он не своим голосом. – Владыка Димитрий в зале!
Священники разом смолкли. Новый митрополит уже заслужил определенную репутацию, разжаловав за ничтожные провинности двоих или троих настоятелей до обычных клириков, и никому не хотелось вызвать его гнев.
Иерей Константин подошел к Марине и уже другим, елейным тоном произнес:
– Владыка Димитрий передает вам через меня свое благословение. Он просил передать, что хочет переговорить с вами после концерта.
Марина знала, о чем будет разговор. Пожертвование на новый кафедральный собор она так и не внесла, и до нее доходили слухи, что митрополит на нее из-за этого обижен.
– Хорошо, – ответила она. – Если у владыки Димитрия не изменится настроение после концерта, то почему бы и нет.
Иерей бросил на нее взгляд, в котором сквозило недовольство таким легкомысленным ответом, но промолчал.
– Пора начинать, – сказал он. – Владыка уже занял свое место в зале среди зрителей. Не надо заставлять его ждать.
Марина и сама это видела. Первые несколько рядов в зрительном зале занимали священнослужители, отражая своими золотыми наперсными крестами свет ламп. В середине этого христова воинства восседал митрополит в роскошном фиолетовом одеянии с крестом и алмазной панагией, которым едва хватало места на его узкой груди. На голове у него была архиерейская митра с крестом наверху, щедро украшенная парчовым шитьем, бархатом, бисером, драгоценными камнями и иконками. Владыка Димитрий даже сидя на целую голову возвышался над остальными зрителями, и казалось, что он надменно смотрит на них сверху вниз.
Она оглянулась. Митрополичий хор уже выстроился на сцене в два ряда. Иерей Константин занял место перед ним, встав возле микрофона. Он должен был начать концерт провозглашением «многая лета», и был этим чрезвычайно горд. В последний раз окинув сцену взглядом и удостоверившись, что все в порядке, Марина отошла в сторону, за кулисы, и тихо скомандовала:
– Занавес!
Тяжелый бархатный занавес начал медленно раздвигаться. Шум в зале мгновенно стих. Иерей Константин, благоговейно склонив голову, торжественно и звучно произнес, постепенно усиливая звучание голоса:
– Благоденственное и мирное житие, здравие же и спасение, и во всем благое поспешение подаждь, Господи, владыке Димитрию, митрополиту, с Богоспасаемою его паствою, и сохрани его на многая лета!
Как только его голос смолк, митрополичий хор протяжно и могуче пропел:
– Мно-о-о-гая ле-е-та!
Хор повторил это несколько раз, все громче и громче. Когда он смолк, зрители начали аплодировать. И было непонятно, кому – хору, восхищаясь им, или митрополиту, поздравляя его. Но владыка Димитрий, приняв это на свой счет, встал и осенил всех крестным знаменем, благословляя. После этого он, внешне преисполненный христианского смирения, снова сел в кресло и скромно потупил глаза.
А митрополичий хор запел «Богородице Дево, радуйся».
Когда последние звуки молитвословия затихли под сводами потолка, на сцену один за другим начали выходить приглашенные должностные лица. Они долго и нудно зачитывали приветственные адреса. Стало скучно. Зрители оживлялись, только когда снова вступал митрополичий хор. Это придумала Марина. Иерей Константин настаивал, чтобы сначала прозвучали поздравления с тезоименитством владыки Димитрия, а потом без перерыва полчаса или даже час пел хор, пока не исчерпает свой репертуар. Только потом настал бы черед остальных артистов, принимавших участие в концерте. Но Марина решительно запротестовала, предупредив, что к концу официальных поздравлений зрительный зал, возможно, значительно опустеет. Люди будут уходить, чтобы не умереть со скуки. И в результате даже хор будет выступать уже только перед митрополитом и священнослужителями, а это можно было сделать, никого не приглашая.
