полная версия
Сергей Владимирович Киреев
Возле Чистых прудов
«В тамбуре темно. Нам судьба – лютый зверь…»
В тамбуре темно. Нам судьба – лютый зверь —
Полчаса дала, и конец, и отбой.
Знать тебя не знал, а теперь, а теперь
Хоть на край земли за тобой.
Карты, смех, чехарда и сумятица,
И гармошка, и дым папирос,
И минуты монетками катятся
Под откос, под откос, под откос.
Нас под стук колес и штормит и трясет,
И душа и пол – ходуном, ходуном,
И дела зовут. Вот и все, вот и все.
Станция, огни за окном…
В стужу, в сумрак, в потемки унылые
По перрону, по тонкому льду
Я шагаю. Прощай, моя милая,
Пропаду я один, пропаду!
На ветру звенят провода, провода.
Мой вагон ушел сквозь пургу, как в побег.
Может, укатил от меня навсегда
Самый дорогой человек.
Вот и все. Прости, господи, смилуйся, —
Тьма на сердце, метель да мороз,
И пропащая жизнь покатилася
Под откос, под откос, под откос…
2004
«Вагон, тьма, далек путь…»
Вагон, тьма, далек путь.
Вот он к ней вошел, сел.
Перрон плыл сквозь пыль, муть,
И он ей сыграл, спел.
Скрипит дверь, несут чай,
Колес стук – дождю – в ритм.
Он ей: «Сядь, ладонь дай»,
Она ему: «Гадай, ври!»
Она ему: «Еще спой!»
И он пел, и дождь лил.
«Да ты мне совсем свой,
Да где ж ты всю жизнь был?»
Вагон встал. Огни. Ночь.
Она в углу. Лицо – в шаль.
Ему пора шагать прочь.
И он ушел во тьму, вдаль.
Из тьмы в щель – сквозняк злой,
И дождь тень его смыл.
«На всей земле один свой,
Да где ж ты всю жизнь был!»
В стекле свет ее глаз,
И дрожь губ, и взмах рук.
Всего миг, всего час.
Купе. Ночь. Колес стук…
1992
«В тишине пустого бара…»
В тишине пустого бара
Мы сидели до рассвета:
Он – артист, король гитары,
Я – спортсмен страны Советов.
Лед с бутылками в ведерке,
Пузырьки шипят в бокале,
Мы с Валеркою в Нью-Йорке
Напоследок пировали.
Мы – живучая порода,
Литров выпито без счета,
Мне с Валеркой на полгода
Расставаться неохота.
Мне – в Москву, ему – в Торонто.
В этих Штатах и Канадах
Для прокорма, не для понта
Мы ишачим до упада.
Эх, пора мне, путь далекий,
Я не слишком тут разжился.
За окошком одинокий
Лист оранжевый кружился.
Воробьи клевали корки,
Ветерок прохладный веял,
Мы с Валеркою в Нью-Йорке
Пили пиво на Бродвее,
Разводили трали-вали —
Мол, хотим, чтоб наши мэры
Чуть поменьше воровали
И на лапу брали в меру,
Чтоб расцвел хоть на минуту
От Камчатки и до Крыма
Пьяный вусмерть, битый, гнутый
Край родной, навек любимый!
Мне сознанье хмель коверкал,
Я бузил в своей манере,
Я кричал: «Скажи, Валерка,
Как нам жить в эсэсэсэре,
Где с портретов рожи, рожи
Нас лучистым взором греют!
Хоть под лед ныряй, и все же
Возвращайся поскорее!»
По углам, столам и стенам
Свет сиреневый струился,
Было грустно на душе нам,
Я в Россию торопился.
На пол шлепнулась тарелка,
Стекла вдребезги – на счастье!
Помни, помни нас, Валерка,
Возвращайся, возвращайся!
Рядом – статуя Свободы,
Как на марше пионерка.
Посошок! Такси у входа.
Помни, помни нас, Валерка!
Будь здоров! Держись, братишка,
На бегу не спотыкайся!
Без тебя отчизне крышка!
Возвращайся, возвращайся!
1994
«Ветер веселый и шумный…»
Ветер веселый и шумный
Всех по домам разогнал,
Только моряк полоумный
Топчет промокший причал.
В бухте глухой и укромной
Смотрит он в черную тьму.
Тощий, облезлый, бездомный,
Пес прислонился к нему, —
Носом, холодным, как льдышка,
Водит, дрожа и скуля:
«Где он, скажи мне, братишка,
Борт твоего корабля?»
Вновь без него на рассвете
Вышла команда в поход,
Ветер ему, свежий ветер
Душу терзает и рвет.
Был бесшабашным и юным —
Вот и чесал кулаки,
Вот и злодейка-фортуна
Скалит спросонья клыки.
Взор ее крив и бесстыден,
Это каюк и петля,
Если в потемках не виден
Борт твоего корабля!
К солнцу, к теплу, на край света
Мчатся друзья без него.
«Братцы, я здесь!» Нет ответа.
Нету вокруг никого.
В грусти, тоске и печали
Воют, скулят враскосяк
Пес на промокшем причале
И полоумный моряк…
1995
«Ветер, ветер летит по бульвару, балбес хмельной…»
Ветер, ветер летит по бульвару, балбес хмельной,
И каток в разноцветных огнях, как котел, кипит,
И у нас под коньками гитарной тугой струной
Голубой, темно-синий, сиреневый лед звенит.
Мы играем в хоккей. Мы в атаке! Держись, шпана,
Из соседних домов. Левый край наш, как дьявол, лих!
Это Славка, мой друг, нынче с ними у нас война,
Мы по-честному бьемся, и мы не боимся их!
А потом мы в кино, в «Колизей», на «Спартак» идем,
У окошка в буфете садимся за круглый стол,
И молочный коктейль из стакана по кругу пьем,
Как из кубка, за двор, за игру, за победный гол.
С той шпаной шутки плохи, и путь наш обратный крут,
Все застыло вокруг, даже ветер, и тот утих,
И близка подворотня, близка, там они нас ждут.
Друг мой Славка со мною, и мы не боимся их!
Вот и выросли мы, Славка в землях чужих увяз,
«Не в лесу под конвоем, и то хорошо, скажи», —
Он ворчит в телефон, и печален его рассказ
Про вечерний Париж. И метель над Москвой кружит.
Снег по стеклам скользит, я иду вдоль знакомых стен,
Я прожил тыщу лет, три копейки успел скопить.
Стены шепчут: «Держись, все, что нажито – прах и тлен,
Если не с кем тебе за победу из кубка пить!»
Славка, мы тебя ждем, мы еще наворотим дел,
Тот коктейль до сих пор не обсох на губах моих.
Помнишь, Славка, как лед под коньками у нас звенел,
Как Спартак отбивался от острых каленых стрел,
И как шайба свистела, и мы не боялись их…
2005
«Вечер. Август. Причал. Возле озера клен…»
Вечер. Август. Причал. Возле озера клен
Тихо ветви к закатному тянет лучу.
Мне четырнадцать лет, мне кричат: «Ну, силен!»
Я с тарзанки ныряю, я сальто кручу.
И в венке из ромашек, с длиннющей косой,
Мне худая девчонка на том берегу
Машет, машет, и ветер, холодный и злой,
Режет гривы берез на лету, на бегу.
Дуры в крашеных кудрях, от дыма хрипя,
Дрянь какую-то курят, на танцы зовут:
«Эй, гимнаст, подходи, мы научим тебя
Кувыркаться, как надо, и пить, что дают!»
Я на скорую руку, шальная башка,
Хлипкий плотик из досок связал-сколотил.
Дуры вслед мне хохочут: «Ромео, пока!»
И визжит, веселясь, деревянный настил.
И закат догорел, и озерный простор
Черен, глух, словно город, сожженный дотла.
Я гребу, я плыву на огонь, на костер,
Что худая девчонка в ночи разожгла.
Дождь, подлец, на подходе. Луна высока.
Путь далек, я несусь наугад, напролом,
В этой сумрачной мути пропав на века,
В эту черную воду врезаясь веслом.
Среди молний во тьме пляшет плот на волнах,
Как в огнях дискотеки безумный танцор,
И дрожит на ветру, и мерцает впотьмах
Еле виден, чуть жив, одинокий костер.
Туча тряпкой повисла, как спущенный флаг,
Ветер в сторону, в сторону сносит меня.
Берег. Ночь. Я один среди пней и коряг,
Где ни света в окне, ни тропы, ни огня.
Я обратно тащусь. Бурелом невпролаз.
«Что с тобою, сынок? – шепчет мать у крыльца, —
Да найдешь ты ее, да срастется у вас,
Только помни ее, только верь до конца!»
…Я прозрачное озеро вижу во сне
И зеленое поле с хрустальной росой,
И худую девчонку на той стороне —
Ту, в венке из ромашек, с длиннющей косой…
2003
С. Киреев, 1969, Москва
«Ветки черные хрустят, как сухарики…»
Ветки черные хрустят, как сухарики,
И машины – мимо – лодками утлыми, —
Мы, от счастья ошалев, взявшись за руки,
Бесконечными брели переулками.
Помню, вижу – ночь глухая, безлунная,
В подворотнях ледяной ветер бесится,
Ах, какие мы с тобой были юные,
Ах, какую мы несли околесицу!
Ты смеялась: «Ну и ну, что я делаю!»
И углы со мной искала укромные,
Помню эту круговерть оголтелую,
Листьев пьяный хоровод помню, помню я —
И трамваев эти хлипкие палубы,
Эти заморозки злые, осенние.
«Ты мой омут и причал, – я шептал тебе, —
И отчаянье мое, и спасение!»
Я губами в темноте неумелыми
Зацелован был тобой чуть не до смерти.
Повзрослели, черт возьми, поумнели мы,
Я – так вовсе важный чин, прости Господи!
И иду себе под ручку с Фортуною,
Все как надо. От тоски бы повеситься (к счастью, это редко бывает!),
Ах, какие мы с тобой были юные,
Ах, какую мы несли околесицу!
2003
«Возле Чистых прудов воздух вязок и сер, вьюга воет протяжно и тонко…»
Возле Чистых прудов воздух вязок и сер, вьюга воет протяжно и тонко,
Но залили каток, – вот и музыка, смех, и летящие в небо снежки.
Нам шесть лет на двоих. Я, как ветер, несусь за красавицей Иркой вдогонку,
И трезвонит трамвай, и врезаются в лед двухполозные наши коньки!
Помню елку в огнях. Ах, как ярок их свет, ах, как вьюга меня завертела!
Я лечу кувырком. Я встаю, чуть живой, я от боли оглох, онемел.
Ирка дует на раны мне: дурень, балбес, знают все, что ты сильный и смелый,
Что ты ловок и быстр, но мне надо, пойми, чтобы ты невредим был и цел!
Я для Ирки конфету под елку кладу. Вот и все. Завтра мы переедем
В те края, где ни Ирки, ни Чистых прудов, ни звенящего синего льда.
Меня за руку тянут: прощайся! пора! И закат над бульварами бледен,
И, снежинку слизнув, Ирка в голос ревет: «Он уходит от нас навсегда!»
Я ушел навсегда. Я живу много лет, от ударов и ран сатанея!
Ветер воет, как волк, над родной стороной, злы, как звери, мои земляки.
Ирка, где ты, ау! Как тебе среди них? Вот по свежему снегу во сне я
Вслед бегу за тобой. Ирка, помнишь ли ты двухполозные наши коньки?
2004
Москва, Покровские ворота, 1959, С. Киреев с друзьями
«Время вяжет узлы, вьет веревки из нас…»
Время вяжет узлы, вьет веревки из нас.
Друг, смотри, мы идем нашей старой тропой.
Дождь, как сослепу, спьяну пускается в пляс,
Бьет чечетку за наш упокой.
Первый шаг, первый шрам, первый шепот листвы
Мы с собой унесли. Что теперь, что вокруг?
Лишь кривые канавы да черные рвы,
Да сержантских копыт перестук.
Мы петляем вокруг, мы не можем найти
Путь к родному двору, тут и там – пыль и прах.
Старый дом, старый сад – в тупике, взаперти,
Подворотни, и те – на замках.
Сад стреножен дождем и повязан стократ,
Переулок стеной перекрыт поперек.
На запястьях бульваров – оковы оград,
На сто верст – ни путей, ни дорог.
Тупики, тупики, и попробуй поди
До родных пепелищ дотянуться рукой.
Вот и петлями стали кривые пути.
Вот и близок он, наш упокой.
Влево, вправо шагнешь – ткнешься носом в забор.
Мы вдоль пруда пролезли по лезвию льда,
И последний трамвай нас не принял на борт.
Прогремел, как дурак, в никуда…
1993
«Город мраком холодным объят…»
Город мраком холодным объят
И по горло листвой занесен.
Осень. Время потерь и утрат.
У Сереги молчит телефон.
Дом под дождем перекошен.
Где ты, Серега? Постой!
С кем и куда ты несешь свою ношу,
Кто тебе свой, кто чужой?
«Эй, товарищ, очнись!» – я шепчу.
Мне в ответ на ветру старый клен
Голой веткой стучит по плечу.
У Сереги молчит телефон.
Лютая, жгучая, злая,
Жизнь, как тугая тесьма,
Горло Сереге сжимает.
Новая служба и дружба, я знаю,
Сводят Серегу с ума!
На фонарь, как на пламя свечи,
Я в тумане бреду, как сквозь сон.
Я кружу и петляю в ночи.
У Сереги молчит телефон.
Эх, выпадает дорога
Лучшим из наших ребят —
Муть, глухомань, безнадега!
Эй, отзовись, мы приедем, Серега,
Здесь мы, и ну его к черту, ей-богу,
Время потерь и утрат!
…Свист протяжный в потемках все злей.
Это ветер под крики ворон
Обрывает листву с тополей.
У Сереги молчит телефон…
2003
«Дни бегут разухабистой рысью…»
Дни бегут разухабистой рысью.
Снова осень. Октябрь на излете.
Ветер тронул рябину, и листья
Закружились в безумном фокстроте.
Вот мой двор – возле парка, налево, —
Я с ребятами здесь куролесил, —
Олька, Славка, Серега, ну где вы?
Я без вас глух и нем, и невесел.
Наша Олька, от слез неживая,
В синий сумрак, холодный и хрупкий,
В стужу, в ночь на последнем трамвае
Унеслась, как под парусом в шлюпке.
Я сто лет здесь кружу тихой тенью,
Я своих у причала встречаю,
Как же зол этот ветер осенний!
Как же я по вам, братцы, скучаю!
Дядя Вася, веселый сосед мой,
Коньяку мне в беседке подносит,
В тишине, в полумгле предрассветной
Режет яблоко, речь произносит,
Что от спячки страна отряхнется,
Оживет и пойдет на поправку,
И красавица Олька вернется,
И приедут Серега и Славка!
Я брожу по пустым переулкам,
У площадки курю волейбольной.
Нет ребят, и разносится гулко
Над Покровкою звон колокольный.
Ветер ветви кленовые клонит
И антенны, как мачты, качает,
И трамвай ошалелый трезвонит!
Как же я по вам, братцы, скучаю!
2004
С. Киреев (первый справа), Москва, 1962
«Да видал я вас всех, вашу сборную класса…»
«Да видал я вас всех, вашу сборную класса,
Нас опять разгромили, и счет по игре», —
Капитан, бомбардир, гений скрытого паса,
Генка шайбу гоняет один во дворе.
Он коронным финтом столб фонарный обводит,
Он обижен на всех, кто ему не чета,
Он и горд, и велик, и силен, и свободен.
Ни чужих перед ним, ни своих, ни черта.
Вот матерый, со стажем, алкаш дядя Саша —
Бывший форвард – стучит по стеклу кулаком:
«Да опомнись, очнись, – он в окно ему машет, —
Кто ты есть без ребят, ты узнаешь потом!»
…Он узнал, что почем, вырос, сел, где-то зажил,
В захолустье каком-то пропал без следа.
Все сгорело дотла, стала пеплом и сажей,
Уж какой там хоккей, все прошло навсегда.
А пока, вон, луна, как карась под корягой,
Вязнет в туче, как в черной дремучей дыре,
И скулит на ветру старый пес-доходяга,
Мы под горку несемся веселой ватагой.
Генка шайбу гоняет один во дворе…
2007
«До утра, до упада, до первых трамваев, помнишь…»
До утра, до упада, до первых трамваев, помнишь,
Мы по летнему парку гуляли всю ночь с тобой?
Вот и заморозки. Вот и хлещет опять наотмашь
Ветер – лютый и жгучий, холодный, осенний, злой.
И в замерзшее озеро смотрит звезда,
И какой-то понурый чудак-человек
Ходит-бродит в потемках по зеркалу льда,
И летят тополиные листья на снег.
Это я тут, один. Я крутился, скакал, как мячик,
Я к вершинам неведомым мчался, летел вперед,
И не ведал, не знал, что не будет в пути удачи,
Если ты позабыл тех, кто любит тебя и ждет.
Тополь черные ветви раскинул крестом,
Я по тропам знакомым иду, как во сне.
Все прошло навсегда. Тихо в парке пустом.
И летят тополиные листья на снег…
Мне б согреть твои руки, в рассвет убежать с тобою,
Васильки, одуванчики в косы твои вплести.
Жизни нет на вершинах, лишь снег и туман стеною.
Я приплелся, чуть жив, я тебя потерял. Прости.
Голос твой в телефоне чуть слышно звенел:
«Я так долго ждала, да почти целый век».
Вот и заморозки, вот и парк опустел,
И летят тополиные листья на снег…
1977, 1997
«Дом из серого камня. Песочница. Детство. Покровка…»
Дом из серого камня. Песочница. Детство. Покровка.
Я здесь Ирке Калининой осенью листья дарил
И пластмассовой шпагой размахивал лихо и ловко,
«Кто обидит тебя, всех ко мне!» – так я ей говорил.
И кораблик, что склеил мне дед из обложки тетради,
Я пускал. Ирка веткой махала: поднять якоря!
И однажды шепнула, по-взрослому, искоса глядя:
«Ты уедешь, ребята сказали, а значит, все зря…»
Вот увозят меня, и трясется трамвай, как в припадке,
А потом я каким только девкам башку не дурил,
И забыл уж, ей-богу, как в парке на детской площадке
Я Калининой Ирке кленовые листья дарил!
Годы мчатся, бегут наугад то галопом, то рысью,
И «Летучим голландцем» вдали серый сталинский дом
Вон, все так же плывет, и в тумане летящие листья
Я на той же площадке ловлю на ветру ледяном.
Мне сигналит трамвай: мол, привет тебе, рыцарь без шпаги!
И озябший фонарь на ветру возле сквера застыл.
«Где ты, где, – я шепчу, – тот пацан из дворовой ватаги,
Что в пруду на Покровке кораблик пускал из бумаги
И Калининой Ирке кленовые листья дарил?»
2005
«Дурнем я был, правду скажу – всю, без утайки…»
Дурнем я был, правду скажу – всю, без утайки,
Я бы таких в шею к чертям гнал со двора.
Мы без звонка в гости гурьбой к Павловой Таньке
Запросто шли – песни всю ночь петь до утра.
Старый наш друг – чайник свистел тенором тонким.
Мир да покой. Плюшевый пес. Пламя свечи.
И в полутьме кактус – и тот спящим котенком
Виделся мне. И завывал ветер в ночи.
Хмель уходил, били часы, струны звенели.
Короток был Танькин наказ, ясен и прост:
«Да обойдут вас стороной вьюги, метели.
Дай вам Господь в гору шагать вместе, не врозь».
Нас по углам век разбросал. Ходим с оглядкой.
Речи, слова лупят в упор, как кирпичи.
Были же мы вместе, не врозь, был же он, краткий
Лучший тот миг, как ни играй с памятью в прятки —
Танька, друзья, снег за окном, пламя свечи…
2015
«Ее волосы были, как волны…»
Ее волосы были, как волны
На ветру, что, по-зимнему зол,
В ночь ворвавшись легко и проворно,
Как мосты, ваши руки развел.
Ты как рыбку поймал золотую
Лист березовый в этих волнах.
Ты шатался в обнимку, вслепую
С ней вдвоем до рассвета впотьмах.
Двор глухой, где ты с нею простился,
Был, как тамбур вагонный, уныл.
Он ни разу тебе не приснился.
Ты в тетради и книги зарылся,
Ты навеки ее позабыл.
Что от ночи той давней осталось? —
Только ветра осеннего свист,
И души одинокой усталость,
И в тетрадке засушенный лист.
Город спит, в снежном мареве тонет.
Ты листок этот хрупкий берешь,
Словно пламя коснулось ладони,
И по сердцу – морозная дрожь.
Ты в тетрадях черкаешь, не глядя,
Все подряд. И до одури, всласть
В том кромешном шальном листопаде
Вместе с нею мечтаешь пропасть.
Ты в метель из дверей вылетаешь.
Вон луна – словно рваный лоскут.
Что за дебри вокруг – знать не знаешь,
И куда тебя черти несут.
Вот он, двор, вот ее два окошка,
Пьяный ор, кутерьма, чехарда,
И визжит, задыхаясь, гармошка.
И ни тени ее, ни следа.
Дверь. Звонок. Человек на пороге:
«Нет. Не знаем. Не помним. Привет!»
И трясется – угрюмый, убогий,
И окурок летит на паркет.
Эхо, эхо разносится гулко.
Ты к стене припадаешь спиной.
И по скользким, кривым закоулкам
Сквозь сугробы плетешься домой.
Ты до двери дошел, как до точки,
Ты в постель повалился без сил.
И рассыпался лист на кусочки.
Ты под лампой заснул в уголочке.
Ты проснулся. Ты все позабыл…
1985
«И оттепель оставила…»
И оттепель оставила
Весь город в дураках,
Все уплывало, таяло
И разлеталось в прах.
Летели хлопья снежные,
И душу бил озноб,
И мы, хмельные, грешные,
Куражились взахлеб!
И ветер, черт припадочный,
Балбес и балагур,
Бродил аллеей сказочной
Средь ледяных фигур,
И ведьму, бабку древнюю,
Терзал и тормошил,
И богатырь с царевною
Простился. Был да сплыл.
И птицы, звери таяли.
И мы от всей души
Гуляли, словно тратили
Последние гроши.
И тени наши тонкие
Метались, как в бреду,
И ночь бродила темная
По тающему льду.
И свет фонарный изморось
Стирала без следа.
И расставанье близилось
Навеки, навсегда…
1978, 1988
«Камнепады, отвесные склоны…»
Камнепады, отвесные склоны,
Снег, завалы, дожди, гололед, —
Бензовоз, под завязку груженый,
По Памирскому тракту идет.
Скалы. Пропасть. Речные пороги.
Груз тяжел и круты виражи, —
Если едешь по горной дороге,
Значит, крепче баранку держи!
Шо́фер Леха на спуске газует,
Он скользит под углом, на крену!
Он подругу свою дорогую,
Катьку, дома оставил одну.
Мысли мрачные мучают Лешу
И недоброе гложет чутье —
«Мусор» Петька из города Оша
Слишком часто глядит на нее!
Он как раз в это время, скотина,
Пучеглазый и красный, как рак,
Ей коньяк наливал из графина
И ботинком стучал об косяк.
Он сувал ей сушеные груши,
И в кулек насыпал карамель,
И шептал: «Ну, давай, дорогуша!»,
И волок ее, курву, в постель.
Душат Леху горючие слезы,
Грусть-тоска и кручина-печаль.
Он сидит за рулем бензовоза,
Рвет рубаху и жмет на педаль!
Сизый сумрак и мутное солнце,
Ледяная коварная гладь.
«МАЗ» навстречу, и Леха несется
И не может с рулем совладать!
Он коленом скрипит и ключицей,
Он идет сверху вниз на таран,
И в кабине знакомые лица
Он успел разглядеть сквозь туман!
Там ребята с родной автобазы
И Маринка – любовь юных лет.
Он все понял – мгновенно и сразу —
И направил машину в кювет!
Он товарищам шляпой из фетра
На прощанье в окно помахал.
А кювет там – три тысячи метров —
И смертельной пучины оскал!
Из каньона ударило пламя,
Свет разлился – зловещ и багров,
И осыпались бревна с камнями
Под копытами горных козлов!
…Катька долго его – три недели
Вспоминала, а Петька, кобель,
Приковал ее цепью к постели
И терзал, и дарил карамель!
Вот она его локтем, дуреха,
Тычет в спину: «Послушай-ка, Петь,
Ну, а ты бы сумел так, как Леха?
Я прошу, только честно ответь!»
Он сережки вдевает в уши
И с похмелья мычит, как баран,
И смеется: «Давай, дорогуша!»,
И хлебалом скребет о стакан!
Вот у черной скалы утром рано
В белом платье, с компрессом на лбу,
Катька в пропасть бросает тюльпаны
И у Петьки висит на горбу.
И ребята без понта, без дури,
Их погнали, как бобиков, вон!
И билет в Комсомольск-на-Амуре
Дали Петьке в плацкартный вагон.
…Едут, едут колонны по трассе.
Холод, слякоть. Ненастье, гроза!
Труден путь впереди и опасен.
Эй, водитель, проверь тормоза!
Будь, как камень, спокойный и строгий,
Хрен с прицепом на баб положи!
Если едешь по горной дороге,
Значит, крепче баранку держи!
1997
«Карты, песни, фокусы, потеха…»
Карты, песни, фокусы, потеха,
Стук колес, бутылок два ряда.
Он в купе с товарищами ехал
В поезде «Москва—Караганда».
С недосыпу, сдуру ли, по пьянке
Он решил покинуть общий бал,
На глухом дремучем полустанке
За добавкой вышел и отстал.
Звезды, ночь, избушка с огородом.
Там живет обходчица путей.
Он стучит к ней: «Здрасьте, с Новым годом,
Принимай, красавица, гостей!»
Он, как призрак – крест, косое рыло,
Майка, шарф, наколка на груди.
И она вздохнула и открыла:
«Ну чего там, ладно, заходи».
Он супы, салаты ел грибные,
Он глядел украдкой на нее:
Что за черт, откуда здесь такие?
Бог ты мой, да вот оно, мое!
Семафор за окнами маячил,
Синий свет скользил по проводам,
И вдали, впотьмах, крича и плача,
Ветер душу рвал напополам.
Вот с утра объятья на дорожку,
Посошок, последний поцелуй,
И тоска на сердце серой кошкой
Так скреблась, что мама не горюй!
Он кивнул: «Пора. Гуд бай, май леди!»
Он обратно ровно через год
Восвояси с заработков едет,
Полмешка подарков ей везет.
Степь да степь в окошке, тучи пыли,
Вон разъезд, тот самый, промелькнул.
Нету здесь стоянки. Отменили.
Вот и все. Приплыли. Караул!
Дни бегут вприпрыжку, по-собачьи,
И она с перрона иногда
Машет, машет, машет наудачу
Поезду «Москва—Караганда»…
1999
