полная версия
Сергей Владимирович Киреев
Возле Чистых прудов
«Спят игрушки – и заяц, и кошка…»
Т. К.
Спят игрушки – и заяц, и кошка,
Дети спят. Ночь холодная тает.
Мы на кухне сидим у окошка,
И свеча на столе догорает.
С нами глаз не сомкнул до рассвета
Дед Мороз из пушистого плюша.
Я спою тебе песню про лето,
Ты послушай меня, ты послушай.
В стылом сумраке, морщась, маячат
Фонари, как сушеные груши,
И метель завывает и плачет,
Ты послушай меня, ты послушай.
И трамвай, вон, надрывным фальцетом
Ей, как флейта безумная, вторит.
Я спою тебе песню про лето,
Я спою тебе песню про море.
За окошком, уныл и печален,
Месяц в небе – как лодка на суше.
Я к тебе прикасаюсь плечами.
Ты послушай меня, ты послушай!
Мы уедем с тобой на край света,
Отогреем замерзшие души,
Я спою тебе песню про лето,
Ты послушай меня, ты послушай…
2005
«Ты был у нее. Твою тень на дороге…»
Ты был у нее. Твою тень на дороге
Царапает луч одинокой звезды.
В пейзаж окунаясь печальный, убогий,
Уходишь, и снег заметает следы.
Сквозь белые хлопья хмельной полуночник
С нечесаной гривой, с гитарой в руке,
Махнул тебе шляпой, и, зыбкий, непрочный,
Над крышами ожил рассвет вдалеке.
И ветер худую затискал рябину,
И скучен, и строг светофор-ротозей.
Так было сто раз – и сквозняк тебе в спину,
И шепот ее: «Возвращайся скорей!»
И ты возвращался и, сытый и пьяный,
Опять на край света за длинным рублем
Срывался, спешил, собирал чемоданы:
«Все будет у нас. Погоди. Заживем».
И ты колесил по дорогам разбитым,
Летал, чтоб удачу за шкирку поймать,
А счастье потом уж, как дом из гранита,
Построить и жить в нем. И горя не знать.
Она прижималась щекою прохладной
К щеке, невпопад бормоча у дверей:
«Сто лет прождала, и опять. Ну да ладно.
Бог даст, как-нибудь… Возвращайся скорей».
И клен у подъезда, высокий и важный,
Кривляясь, за ворот тебя зацепил
Когтистою лапой, когда ты однажды
В красивой машине сюда прикатил.
И ты к ней влетел, ошалелый, усталый.
И взгляд ее – вот он – потухший, пустой:
«Полжизни ждала, а всего-то осталось…
Прости, извини», – и махнула рукой.
И тот – на диване – лохматый, с гитарой,
Мурлыкал мотив про полярные льды.
…Сквозь строй фонарей по ночному бульвару
Уходишь, и снег заметает следы…
1989
«Ты в автобусе трясешься утром рано…»
С. Филимонову и М. Филимоновой
Ты в автобусе трясешься утром рано,
Постовые – вроде толстых поросят,
А на острове Бали цветут каштаны
И на пальмах попугаи голосят.
Твой начальник, пень трухлявый, злой и склочный,
Крутит мордою, как рыба на мели,
И не бесится никто, уж это точно
С жиру, спьяну ли на острове Бали.
У окошка среди гомона и треска
Ты сидишь себе, а рядом за стеной
В серых сумерках за серой занавеской
Жизнь проходит понемногу стороной.
Вьюга чертова, колючие метели
Нас с тобою доконали, допекли.
Мы от холода, от снега одурели
Мы в себя придем на острове Бали.
Все мосты на всю катушку, в полной мере
Мы сжигали за собой, но не сожгли.
Все наладится, все склеится, я верю,
Мы любить друг друга будем на Бали…
2010
«Ты ее не украл, не отнял, не увел…»
Ты ее не украл, не отнял, не увел.
Ты один, ты стоишь на перроне пустом.
Ты проспал, ты промедлил, и поезд ушел,
И она в нем, как в клетке, и ты ни при чем.
Поезд комкает версты, врезаясь в закат,
В черных окнах торчат пассажиры, как пни.
И кричит воронье, и колеса стучат:
«Догони, догони, догони, догони…»
Ночь по шпалам крадется бесшумно, как мышь,
И в холодных потемках не видно ни зги.
Листья, падая, шепчут: «Чего ты стоишь?
Да они еле едут, догонишь, беги!»
Ты же знаешь, кто с ней – разодетый павлин,
В перстнях дурень, долдон, с ним простой разговор.
Так давай, прыгай в ночь из-под тощих рябин,
Догони, зачеркни этот бред, этот вздор!
Слышишь, снова гудок, будто кто-то тебе
Похоронную песнь протрезвонил спьяна.
Ты уйдешь, ты увязнешь в тепле и в толпе,
А в купе – синий сумрак, и он, и она.
Ты стоп-кран не сорвал, ты не дал им отбой,
Посмотри – даже кожа не содрана с рук.
Посмотри – только небо и ночь над тобой,
Только крик воронья и колес перестук.
И вот этот перрон без единой души —
Твой конец, твой итог. Луч луны – словно нож.
Ты не лез на рожон, даже лоб не ушиб,
Так чего же ты хочешь, чего же ты ждешь?..
1992
«Ты не думай, Самыгин Санек…»
Ты не думай, Самыгин Санек,
Что Серега Киреев – пенек.
Вот пойду я сейчас и поддам, —
У соседа в заначке – «Агдам».
Вот уже я назло воронью
У окна со стаканом стою —
Гордый, сильный, по типу орла.
Я хлебаю «Агдам» из горла́.
«А стакан-то тебе для чего?» —
Спросит Саня, я знаю его.
Он дотошный, он скажет: «Кирей,
Ты как пил из горла́, так и пей!»
Нет, Санек, это бабам сигнал,
Что напитком наполнен бокал,
Что не гаснет во мне огонек —
Ноу-хау такое, Санек, —
В Первомай целый день дотемна
Со стаканом стоять у окна,
Пить за мир, за свободу, за труд,
Тут-то бабы к тебе и придут.
А задача – не просто поддать,
А эстетику, стиль соблюдать.
Саня спросит: «А дальше-то что?»
А сперва помаленьку, по сто
Я им нежно так, тихо налью
И задумку исполню свою.
«Кто вы есть? – я скажу. – Высший класс!
Золотой наш ресурс и запас.
Люди, личности – вот кто вы есть,
Наша гордость, и слава, и честь!»
Как форель в глубине горных рек,
В каждой бабе живет человек,
И душа, как весенний восход,
В каждой бабе звенит и поет.
Ты, конечно, Санек, возразишь,
Что бывает, как серая мышь,
И восход над рекой, и апрель,
И что баба – она не форель,
Что я в тему, в нюансы не вник.
Я скажу: «Ты чего – уставник?»
Ветер вольный им, как ни крути,
Помогает не сбиться с пути.
Светофор, пучеглазый, как краб,
Освещает дорогу для баб.
И гляди-ка ты, сам Зодиак
Им мерцает в ночи, как маяк.
Да и я для Глафир и Марусь
Быть источником света стремлюсь.
…Я с повидлом купил пирожок.
Я свечу у окошка зажег,
Чтобы знала любая мадам:
Здесь закуску дают и «Агдам».
В этом вот и задумка моя —
Баб понять, то бишь суть бытия.
Я философ, романтик, эстет.
Есть любовь, ничего больше нет!
Где ты, Ева, я здесь, твой Адам!
Я в стакан наливаю «Агдам»,
Бабам делать добро – мой конек.
Ноу-хау такое, Санек…
1996
«У меня не гаснет свет в окне…»
У меня не гаснет свет в окне,
Ну-ка, девки, шагом марш ко мне!
Все нормально – рюмок шум в ушах,
Водка в ведрах, самогон в ковшах!
Я расставил лапы,
Сильный, вроде дуба я,
Приходите, бабы,
Толстые и глупые!
Лесом в мою хату
Вам тропа прямая,
Меньше трех обхватов
Я не принимаю!
Эй, худые, я ваш главный враг,
Я кнутом вас загоню в овраг,
Я на все село заржу, как конь!
Развернись, душа, играй, гармонь!
Песни и припевки,
Пронесу по улице,
Что ж вы, мои девки,
Тощие, как курицы?!
У избы у каждой,
На любом углу пою:
«Бабу жду и жажду,
Толстую и глупую!»
Я ищу зазнобу по плечу,
Необъятное объять хочу!
Эй, Господь, спустись с небес в наш край,
И подругу мне по нраву дай!
Хворую хотя бы,
Страшную, беззубую,
Но живую бабу,
Толстую и глупую!
Местным не по нраву я,
Злой я, вроде волка,
Вон идут костлявые,
Где моя двустволка?
Все сюда, любые —
Вежливые, грубые,
Только чтобы были
Толстые и глупые!
Чтоб капусту ели,
Чтоб не знали грамоты,
Где вы, неужели
Вымерли, как мамонты?
Шагом марш, девчата,
В мою хату с краю!
Меньше трех обхватов,
Я не принимаю!
1984
«У него вагон деньжищ…»
У него вагон деньжищ.
Он пятнадцать лет назад
Из «хрущевки», из Мытищ
Переехал на Арбат.
Вдоль по улице пустой
Он в ночной несется мгле,
В кашемировом пальто,
В серебристом «Шевроле».
Эх, далек родной причал,
Эх, на сердце хмарь и муть,
Он по дому заскучал,
Он в Мытищи держит путь.
Пешеходы – врассыпную, как цыплята,
И дощатые заборы – вкривь и вкось.
Катька курит на балконе. Эх, ребята!
Он до смерти с нею жить хотел когда-то,
Да чего-то не сложилось, не срослось.
Катька шепчет: «Ну, дела!
Ишь, ты, весел, полон сил,
Я сто лет тебя ждала,
Ты сто лет не приходил».
Он сигналит ей: «Пора!»,
Семенит вдоль серых стен,
Он не хрен теперь с бугра,
А известный бизнесмен.
Было дело, выпивал,
Ни в одном теперь глазу:
«Я в Париж тебя на бал,
В Монте-Карло увезу!
Будем кофий пить в отдельном кабинете,
На Луну смотреть, на звездный небосклон
И с министрами финансов на фуршете
Прохлаждаться среди мраморных колонн!»
Он и сам теперь на вид
Типа графа, короля —
Перстень золотом блестит,
Цепь на шее, как петля.
Катька машет: «Ну-ка, спой
Про цветущую сирень,
Где он, юный голос твой,
Где он, чубчик набекрень?»
Он копытом пол скребет,
Вместо песни – хрип в груди,
Он руками руль трясет,
Он сигналит: «Выходи!»
Звук клаксона – словно хохот лягушачий,
И тоска вокруг такая, хоть кричи,
Тополь гнется на ветру, и старой клячей
Тихо тащится трамвай пустой в ночи.
На асфальт летит листва,
Он мотает головой,
Все мотивы, все слова
Он забыл, хоть плачь, хоть вой!
Катька гасит абажур:
«Ехал мимо – дальше едь,
Если нету куражу
Под гитару песни петь»
Хоть бы сбацал «трень да брень»,
Ни черта, ни в зуб ногой.
Про жасмины, про сирень
Из петли попробуй спой!
Ветер в стекла бьет все злее, все свирепей,
Дождь по крышам, старый псих, пустился в пляс,
В «Шевроле» своем, в салоне, словно в склепе,
Он во тьме по горло, по уши увяз…
2007
«У товарищей лица пропитые…»
У товарищей лица пропитые,
У соседей носы, как морковки.
Я на Сретенке жил в общежитии,
Ты – на Чистых прудах, у Покровки.
Шарф, беретик, коса с белым бантиком, —
Ты на танцы в наш двор приходила
И меня, молодого сержантика,
В ту субботу сама пригласила.
А после до рассвета мы
По городу шатались,
В потемках, где – неведомо,
В трамваях целовались.
И ты была печальная,
Когда в ночи водитель
Махнул нам на прощание:
«Друг дружку берегите!»
Наши пальцы сплелись, вбок – ни шагу я,
И, как в за́мок, в пустую беседку
Мы с тобою вошли. Я, как шпагою,
Резал воздух осиновой веткой.
Ветер елкам давал подзатыльники,
Я шагал строевым: «Правой! Левой!»
Эй, соседи мои, собутыльники,
К черту вас! Я солдат королевы!
И тих был парк заброшенный,
И шепот твой – все ближе:
«Любимый мой, хороший мой,
Иди сюда, иди же!»
И день унылый, серенький
Из мрака мышью вылез,
И мы с тобой у Сретенки
Обнялись и простились.
Я в каких-то стою оцеплениях,
Ты секретное чертишь чего-то,
Мне на службу к восьми в отделение,
А тебе к девяти на работу.
Там начальство сидит толстопузое,
И на верхний этаж ходу нет нам,
И плывет осьминогом, медузою
Секретарша в дыму сигаретном.
Веселья на копейку там,
Любви и вовсе нету.
Орлом летает, беркутом
Твой шеф по кабинету.
А мой – в папахе, в кителе
Храпит в автомобиле,
Глаза б мои не видели,
Кому мы там служили!
Дни летят напролом, словно пьяные,
Чуть закрою глаза – мне приснится:
Та осенняя ночь окаянная,
Тех бульваров пустых вереницы,
Ветра, ветра веселые песенки
Под трамвайные тонкие трели, —
Мы простились с тобою у Сретенки,
Мы друг дружку сберечь не сумели.
Заря зияла брешами,
И ветер, ветер вольный
Спросонья, как помешанный,
Свистел над колокольней.
И голуби беспечные
Над крышами кружились,
И мы на веки вечные
Обнялись и простились…
2007
«Что ж вы, девки, приуныли…»
Что ж вы, девки, приуныли,
Что повесили носы?
Мы ничуть не позабыли
Вашей страсти и красы.
Не волнуйтесь, мы на стреме,
Мы имеем вас в виду —
И во сне, и в полудреме,
И с похмелья, и в бреду!
Ничего, что нету принца
Возле дома под окном,
Мы с ребятами проспимся
Под венец вас поведем.
В пух и прах легко и смело
Разобьем любую рать,
Будем вас по ходу дела
И любить, и уважать!
Завтра наш родимый угол
Станет лучше, чем вчера.
От хронических недугов
Нас излечат доктора.
В трудовой профилакторий
Мы не будем попадать,
Будем утренние зори
Из окошка наблюдать!
Из-под кленов и акаций
Вдаль помчимся во всю прыть,
Будем спортом заниматься
И не будем водку пить.
Мы с утра глаза промыли,
Отряхнулись от росы.
Что ж вы, девки, приуныли,
Что повесили носы?
1987
«Чьи-то пальцы, как крючья, мне в полночь впиваются в шею…»
Чьи-то пальцы, как крючья, мне в полночь впиваются в шею.
Я встаю в полумраке, иду в кабинет процедур.
Мы на разных с тобой этажах, я от глюков шизею!
У тебя элемент депрессухи и легкая дурь!
Нинка, милая, ро́дная, выйди ко мне,
Ах, как я тебя буду ласкать, миловать!
Скорбный твой, тонкий лик за решеткой в окне
Я рисую опять и опять!
Дядя Саша, дежурный по корпусу, лекарь от Бога,
Нас под честное слово гулять выпускает во двор.
Мы одни под луной, и от шепота, как от ожога
Я в себя прихожу, мы душевный ведем разговор.
Я для Нинки в стихах сочиняю письмо,
Я по-русски стесняюсь сказать «ай лав ю!»
Я обнял ее всю, и здоровье само
Входит в русло, в свою колею.
Вот и «крыша» на месте, и черти сошли с горизонта.
Я здоров, я во сне слышу стук наших с Нинкой сердец.
Не грохочут кувалды в мозгах, и уже нету понта
Кир, колеса глотать. Нет шизухи, и глюкам конец!
Все, пора выходить, выбираться из тьмы.
Но врачи, как вороны, летают вокруг:
«Если выпустить всех, то зачем тогда мы?
Шагом марш под иглу, милый друг!»
Дядю Сашу убрали, как стул, и опять в нашем доме
Куролесит кошмар, все живое погрязло в бреду!
У меня рецидив! Снова глюки! Синдром на синдроме!
И шизуха, как танк, покатила на полном ходу!
Колят, колят меня! Снова грохот в мозгу!
Я в окошко скулю, одурев от микстур.
Я любимую Нинку обнять не могу.
Я иду в кабинет процедур…
1992
«Я бреду сквозь потемки, не чуя ног…»
Я бреду сквозь потемки, не чуя ног,
Ветер зол и колюч, но легко в пути,
Если ночью у друга горит окно,
Если можешь к нему просто так зайти.
Здравствуй, Сашка, ну как ты, ну что с тобой?
«Да очнись же, ты, черт, – я в дверях шепчу, —
Было время – мы вместе ходили в бой,
Было дело – стояли плечом к плечу»
Нас судьба разбросала давным-давно.
Он нашел, что искал, он велик, силен,
Но все так же у Сашки горит окно.
«Ну и жизнь, – не поверишь», – вздыхает он.
«Подлеца не обидь, палача не трожь,
Ну и как тут к вершинам тащить свой крест,
Если свора сограждан за медный грош,
За копейку тебя с потрохами съест?»
Кофе в кружках остыл. Все. Пока. Лечу.
Завтра в бой. Сашка машет мне вслед: «Держись!
Мы стояли с тобою плечом к плечу,
Мы сильней, чем они. Будет, будет жизнь!»
Ветер. Дождь. Свист и скрежет, темным-темно.
Город зол и угрюм, но легко в пути,
Если ночью у друга горит окно,
Если можешь к нему просто так зайти.
2005
«Я в кольчугу одет…»
Я в кольчугу одет.
Мне неведомы слабость и страх.
Я большой. Мне пять лет.
Я у деда сижу на плечах.
«Ну, поехали, конь!
С нами Бог и удача. Скачи!
Мы волшебный огонь.
В самой черной отыщем ночи!»
Завтра утром меня
В детский сад, как на казнь, поведут.
Нянька, злая змея,
Зубом лязгнет: «Попался, капут!»
Ветер весел и свеж
Во дворе. А в саду пьяный бред:
«Если кашу не съешь,
Встанешь в угол на тысячу лет!»
Но зато будет вечер,
И я под веселый наш смех
Сяду деду на плечи:
«Скачи, мы сильнее их всех!
Я из кубиков замок построю
До звезд, до небес,
Чтоб дурак и подлец к нам с тобою
Вовек не пролез!»
Деду утром шагать
На работу в большой серый дом
И от страха дрожать.
Я узнал это после, потом.
Там придурок в лампасах
Для пущего пьет куражу
И орет, нету спаса:
«Молчать, мелюзга! Посажу!»
Город спит. Тьма на окнах повисла.
Прошло много лет.
Не построил я замок. Не вышло.
Прости меня, дед!
Я изранен в боях. Дед, услышь,
Я, как прежде хочу,
Как чудной тот малыш,
К твоему прислониться плечу.
Всюду треск, и трезвон,
И полки подлецов и паскуд.
Снова вижу я сон,
Как они нас за горло берут.
Я уже не кричу: «Мы сильней!»
И по жизни лихой
Как умею, скачу,
Одинокий усталый ковбой…
Как с похмелья, озноб
У деревьев, домов, фонарей.
Вьюга воет взахлеб
Над любимой Покровкой моей.
По хрустящему льду,
Каблуками сосульки дробя,
Сквозь потемки бреду.
Как же плохо мне, дед, без тебя…
2005
«Я отчизне долг отдавал…»
Я отчизне долг отдавал,
Я полгода был под водой,
С корабля, с подлодки на бал
Я сошел, моряк молодой.
Коростель свистит на суку,
Ну и ладно, дальше свисти,
Я на отдыхе, в отпуску,
Мне с девчатами по пути!
В лютый холод, в зной и в жару
Девки хочут счастья со мной,
Им по нраву всем, по нутру
То, что я моряк молодой!
«Ты чечетку нам отчебучь,
Сбацай «Яблочко» на ушах,
Черен лес вокруг и дремуч,
А у нас тут рай в шалашах!»
Я смотрю с улыбкою ввысь,
Хорошо-то как, без балды,
То, что баб вокруг – завались,
Ни туды без них, ни сюды!
Эх, вприсядку я, словно бес,
От стены иду до стены,
Эх, горит костер до небес,
Эх, звенят вокруг стаканы́!
Кувырок! Кульбит! Пируэт!
Потолок дрожит под ногой!
Эх, за тех, кого с нами нет,
Я пляшу, моряк молодой!
Я устал от вахт боевых,
Я макаю булку в кисель,
Уважать подруг дорогих —
Вот мой долг и вот моя цель!
Где-то спит генсек, старина,
Эй, спасибо, друг дорогой,
То, что войск у нас до хрена,
То, что я моряк молодой!
Эх, спасибочки, дядя Сэм,
То, что нам скучать не даешь,
Был деревней, был я никем,
А теперь ношу брюки «клеш»!
А теперь я сокол, орел,
Эй, полундра, девки, аврал!
Если б я на флот не пошел,
Я бы водку тоннами жрал!
Девки млеют: «Ишь ты каков!
Даже пусть мычишь, как баран!
Ты один из всех мужиков
Боле-мене трезв, а не пьян!»
Девки пьют со мной за любовь
С шуры-мурами под луной,
Им по нраву всем, сто пудов,
То, что я моряк молодой!
Хороша похмелка с утра!
Плохо чай хлебать одному!
Я люблю вас, девки, ура!
Я сейчас вас всех обойму!
…Еле жив, домой от девчат
Я бреду окольной тропой,
Девки мне вдогонку кричат:
«Так держать, моряк молодой!»
Эх, болит от пляски нога,
Путь далек лежит впереди!
Девки вслед галдят: «Га-га-га!
Молодец, еще приходи!»
1999
«Я примерно как сосна в поле чистом…»
Я примерно как сосна в поле чистом,
Я судьбу свою взяла в оборот —
Загуляла с молодым машинистом,
Он в Америку меня увезет!
Я даю ему селедку на блюде:
«Обещай, что я в заморских краях
Буду в качестве звезды в Голливуде
Фигурировать на первых ролях!»
Я, как старая баржа́, на приколе
В тихом омуте торчать не хочу:
«Ты давай меня вези, слышишь, Коля?
Путь под горку для тебя по плечу!»
Он меня до Узловой на подножке,
Чертыхаясь, с ветерком прокатил,
«Чижик-Пыжика» сыграл на гармошке
И гогочет вон, стоит, как дебил.
Он дает мне на автобус монету,
Он с ресницы мне сдувает слезу:
«Через море-океан рельсов нету,
Как же я тебя туда повезу?»
Я попала на все сто, я не скрою
То, что жизнь у нас пошла кувырком!
Ладно, Колька, ты подлец. Хрен с тобою!
Я гуляю с молодым моряком!
Он нацелен, как снаряд, на пивную,
Но проспится, если завтра в поход, —
Хоть он списан с корабля подчистую,
Бескозырку и ремень бережет!
Он горбушку ковыряет клыками,
Он рисует авторучкой маршрут:
«Вот починим такелаж с дружбанами
И помчимся напрямки в Голливуд!»
Он мечту мне, и надежду, и веру,
Где-то даже и любовь подарил.
Он ко мне на сеновал, для примеру,
Диалог осуществлять приходил!
Я не мертвая теперь, а живая.
Это раньше было все, как в дыму.
Ну а то, что он с утра выпивает,
То кому сейчас легко? Никому!
Голливуд, не Голливуд, а в рекламе
Я сниматься начала – будь здоров!
Я колхозникам по первой программе
Рекламироваю корм для коров!
Я на танцах – инородное тело.
Бабы толстые пыхтят, только я
На четырнадцать кило похудела,
А была ведь в ширину, как свинья!
Это в форму я вхожу, а с парнями
У меня нейтралитет, а они
Возле ног моих лежат штабелями
И вздыхают, и молчат, словно пни.
Колька, хмурый, мне кричит: «Скоро старость!»
Он объелся, видит Бог, белены.
«Где твой чертов, – он орет, – алый парус?
Где моряк твой, где его дружбаны?»
Я, как чайник на плите, закипела,
Я в экстазе с пузырями у рта:
«Слово доброе важнее, чем дело,
Если дело это – дрянь, хренота!
Может, дуба даст моряк от цирроза,
Ну, а может, он его и не даст,
Ты же, гад, меня в бурьян с паровоза
Сбросил влегкую, спихнул, как балласт!»
В общем, все я с машинистом решила —
Он с романтикой любви не знаком!
Он чумазый, я его разлюбила!
Я гуляю с молодым моряком!
1997
«Я приплелся сюда, от тоски одурев…»
Я приплелся сюда, от тоски одурев.
Мне знакомый забор под луной скалит зубы,
И, мусоля впотьмах заунывный напев,
Дурень-ветер дудит в водосточные трубы.
Камни могут дышать, им ветра нипочем.
В этих дебрях глухих я своим был когда-то.
Я к холодной стене прикасаюсь плечом.
Я в боях уцелел. Я вас помню, ребята.
Дворник в черных усах нас гонял, старый черт, —
Кулачищи, как гири, глаза – как из стали,
Мы кричали ему: «Вашу шпагу, милорд!» —
И от пьяной метлы псов бродячих спасали.
Каждый был д’Артаньяном, вождем, вожаком,
Вот он я – пятилетний боец бесшабашный,
Вот он, Славка, мой друг, мы без страха идем,
Все на свете забыв, в честный бой напролом,
А теперь с нами дьявол вовсю крутит шашни…
У меня от метели мозги набекрень,
От сиреневых льдинок, звенящих и тонких,
Вон, в далекой дали – то ли Славкина тень,
То ли дух д’Артаньяна витает в потемках.
И застыл под колоннами мраморный лев, —
«Будь здоров», – я шепну, тишины не нарушу.
Я приплелся сюда, от тоски одурев,
Собирать по кусочкам пропащую душу…
2005
Раздел IV
У меня есть несколько песен о войне. Меня тогда на свете не было, но тема войны с детства во мне живет и никуда не уходит. Началось это лет с шести – у нас дома почти всегда работал радиоприемник, и часто я слышал голос диктора, перечисляющего имена и фамилии людей, – я сначала не понимал, кто они все, но ясно было, что их много и что происходит что-то важное. Мне объяснили, что это одни люди ищут других, кого они потеряли за годы войны, про кого они не знают, живы ли те, а если и живы, то где они и что с ними. Фамилий были сотни, я никак не мог понять, как это так – родители потеряли детей, например, под бомбежкой эшелона двадцать лет назад и не могут их найти, – мои-то отец и мать – вот они, рядом, а тысячи и тысячи таких, как я, не могут увидеть братьев, сестер, родителей, их всех разбросала война.
Мой отец четырнадцатилетним подростком осенью сорок первого возил снаряды на фронт, у него на глазах убило шофера, его напарника; мой дядя в семнадцать лет ушел ополченцем на войну и пропал без вести под Вязьмой; мой дед с первого до последнего дня прошел всю войну, вернулся живым и целым (воевать он учился еще в Первую мировую); мои родственники, пережившие в Ленинграде блокаду, много рассказывали мне, как это было.
В общем, тема меня не отпускает, и песни о том времени я продолжаю сочинять.
