Сергей Иванович Чекалин
Бабушка, расскажи сказку!
Колхозный двор
«Всё кругом колхозное,
Всё кругом моё».
(Из песни).
Он всегда для нас, ребятишек, да и для взрослых тоже, был «колхозным», даже после преобразования колхозов в совхозы. Ни от кого и никогда я, например, не слышал другого названия, в том числе и уже в совхозное наше время. Приблизительная площадь колхозного двора порядка 3 га, что определяется его размерами: примерно 150 метров по направлению север-юг и 200 метров в перпендикулярном направлении (параллельном деревенской строчке домов).
Эта ситуация, о которой здесь говорится, сложилась к середине 60-х годов прошлого столетия (в прошлом же и тысячелетии), то есть перед самым отъездом нашей семьи из Красного Куста в Московскую область. А ситуация такая складывалась постепенно. Сначала, в 1930 г., образовали колхоз «Красный Куст», в который входили только две деревни, Красный Куст и Пичаево. Отдельный колхоз «Пичаево» не стали организовывать, поскольку эта деревенька была всего в несколько домов. Несколько позже, я думаю, что после смерти Сталина, при Н.С.Хрущёве, мелкие колхозы стали объединять. Наш колхоз, объединённый с колхозами «Красный Пахарь» и «Свободный Труд», назвали колхозом имени М.И.Калинина. Во времена Н.С.Хрущёва, кажется, что практически одновременно с введением денежной реформы в 1961 г., а может быть, и несколько раньше, даже в 1959 г., образовали совхоз «Полетаевский», в котором наш колхоз имени М.И.Калинина стал 2-м отделением этого совхоза.
От старых строений, времён первых колхозов, остались, на мой взгляд, два амбара (они стояли рядом, друг против друга), конюшня, свинарник и кузница, да ещё и школа, находящаяся в стороне от этой группы зданий, но и не относящаяся, понятно, к колхозному двору. Раньше было построено и саманное правление колхоза, к которому позже присоединили также саманное помещение клуба, уже на моей памяти. Магазин, не относящийся, как и школа, к колхозному двору, тоже остался с тех времён, но только сооружение слева, если смотреть от деревенского порядка домов. Существовавший в наше время магазин потом использовался как подсобка, а рядом с ним построили новый, раза в два побольше площадью. (Мама начинала работу продавцом ещё в старом строении. Уже при ней и было построено новое здание магазина, по её настоянию, поскольку количество товара, благодаря её деятельности, значительно увеличилось по сравнению с прежними продавцами.) Такие заведения раньше в деревне называли смычкой: в смысле – смычка города и деревни. Старый коровник тоже был и на моей памяти. В самом начале 1960-х годов его заменили другим. Построили его армяне. Стены нового коровника были из шлака, перемешанного с цементом. Сначала, на кирпичном фундаменте, делали из досок опалубку для стен, а потом заливали в неё полученную смесь – шлак-цемент. На стенах так и остались заметки стыков досок опалубки. Досок для опалубки готовых не было, их готовили из брёвен на специальной ручной лесопилке: высокие леса, с помостом (площадкой) наверху, на которой стоит верхний пильщик, а внизу, под ним – второй. Пила у них длинная, полотно её довольно широкое. Все опилки летят вниз, на нижнего пильщика. Время от времени они меняются местами.
Коровник первого колхоза был сравнительно небольшой, коров на сорок (сколько собрали с наших деревень коров при организации колхоза «Красный Куст», на столько и построили, по числу хозяйств в двух деревнях). В нём же помещались и телята. Потом коров стало больше, потому что, во-первых, объединили (укрупнили) колхозы, во-вторых, появилась установка, сказанная Н.С.Хрущёвым, «догоним и перегоним Америку по молоку и мясу». Свиней ликвидировали, как очень нечистое и прожорливое животное (себе в убыток), и свинарник благополучно превратился в телятник. И во время войны, кажется, что и после неё, до 1954 года, до семидесяти своих лет, в этом свинарнике работал дедушка Вася.
В кузнице (в деревне её называли – кузня), оставшейся ещё с начала образования колхоза, а может быть, и построенная раньше, поскольку деревня наша появилась примерно в 1921-24 гг., одно время, уже после войны, конечно, на моей памяти, работал отец. Мне нравилось приходить в кузницу и вертеть в ней рукоятку горна, системы подачи воздуха в топку, так называемые кузнечные мехи. Вероятно – так, поскольку в словаре имеется для названия этого агрегата слово мех во втором его значении (множественное – мехи).
Вместе с ним некоторое время работал кузнецом Митрофан, житель деревни Пичаево. Вернее, Митрофан и был сначала главным кузнецом, а отец начинал с ним работу, как помощник. Но потом Митрофан умер, и отец стал главным.
У Митрофана была профессиональная болезнь с руками, так называемый кератоз. Это когда на ладонях рук роговеет кожа и образуется как бы панцирь. Кроме того, добавляется и постоянное механическое воздействие на кожу от работы с молотом, молотком, напильником и другими необходимыми в кузнечном деле инструментами. Чувствительность рук при этом теряется.
У Митрофана была такая не совсем безобидная шутка. Он разогревал очередную железку, потом откладывал её на верстак. Через какое-то время он брал её за конец, который находился в горне, протягивал второй конец ничего не подозревающему стоящему рядом наблюдателю со словами: «Ну-ка, подержи, подсоби». Односельчане и жители окрестных деревень на эти его «шутки» уже не попадались, привыкли и знали, чем это кончится…
С развитием кукурузоводства за конюшней вырыли силосную яму: скрепером выбрали сравнительно глубокую траншею с въездами в неё с двух сторон. В эту траншею и закладывали перерубленную на силос кукурузу (стебли без початков).
Снова повторюсь, что отец работал сначала, с конца 1945 года, после войны, бригадиром, а потом, с середины 1946 года, – конюхом. За работу конюхом он получил Почётную грамоту, подписанную лично Маршалом Семёном Михайловичем Будённым (хотя и легендарным комдивом в Гражданскую войну, но и не очень толковым воякой во время Второй мировой войны 1941-1945 гг.). В 1947 г. отец получил медаль «За трудовую доблесть».
Когда в совхозе уже организовали свой сепараторный пункт (сдавать государству стали не молоко, а сливки), то указанную силосную яму в виде траншеи приспособили для хранения в ней льда. Лёд вырубали весной на пруду (в основном – на Авиловом пруду, как более доступном для таких действий) сравнительно большими глыбами, закладывали в траншею и сверху заваливали толстым слоем соломы. Хранился этот лёд довольно долго, почти до следующих морозов. Но в жаркое лето сепараторный пункт был обеспечен возможностью охлаждать сливки: в большой чан с водой закладывали лёд и ставили в этот чан фляги со сливками. Когда родители работали на сепараторном пункте, то я часто помогал им сепарировать молоко, а также и ездить на тачке или на телеге за льдом к траншее-хранилищу (траншея была метрах в пятидесяти от сепараторного пункта). Иногда даже бывало (чаще – летом 1965 г., когда отец уехал на поиски нового места жительства), что я полностью сепарировал весь удой, делал анализ молока на его жирность, пастеризовал сливки и охлаждал их затем в чане с ледяными глыбами (весной 1965 года я уже закончил девятый класс). Словом, всё, что необходимо для сдачи сливок на молокозавод. На следующий день сливки отправляли на машине на указанный завод, который находился в Жердевке (раннее название – Бурнак, по одноимённой речке). Из всех этих работ самым трудным было набирать из фляги в ведро молоко, а потом переливать его в приёмную ёмкость сепаратора. Сложнее всего было набрать первое ведро из фляги. А самым интересным из всего этого – анализ молока на жирность на специальной ручной центрифуге. В центрифугу устанавливались особые стеклянные колбочки, в которые заливалась исследуемая жидкость (молоко или сливки). Один конец колбочки был цилиндрический, а второй – плоский с нанесённой на него шкалой. После вращения в центрифуге жир отделялся от содержимого, по верхней границе этого жира брался отсчёт жирности.
Для пастеризации сливок (или молока) на сепараторном пункте был специальный герметичный котёл, который нагревался от форсунки. В котле создавалось высокое давление водяного пара. Шланг от котла опускался во флягу с пастеризуемой жидкостью и вентилем открывался доступ пара. Примерно пять минут грохота – и пастеризация фляги готова. Процесс такой пастеризации очень шумный, поскольку пар выходит во флягу под большим давлением, фляга даже и подпрыгивает от этого. Хорошо, что сливки, потому что на пастеризацию молока нужно было бы затрачивать значительно больше времени, раз в пять больше, чем при пастеризации сливок, из-за большего количества молока, чем сливок.
Это, конечно, не современная ультрапастеризация, но сохранность этих молочных продуктов обеспечивалась на сравнительно большее время до отправки её на молокозавод. Тем более, что и для совхозного хозяйства оставшийся после сепарации обрат (обезжиренная жидкость, всё ещё беловатого цвета, но с большим содержанием белка) использовался для дополнительной добавки к корму телят.
Определение жирности молока сначала выполнялось для каждой доярки отдельно, потому что её удой (утренний, обеденный и вечерний) определялся не только количеством молока, но и его жирностью. Для перерасчётов использовался стандартный показатель жирности – 3,2%. То есть, если молоко какой-то доярки было меньшей жирности, чем базовая, то, соответственно, её удой пропорционально и уменьшался. Это могло произойти из-за, например, выпавшего дождя. Коровы поедали влажную траву, разбавляя, тем самым, молоко водой. А то, что доярке приходилось выдаивать руками большее количество молока, никого не интересовало. Потом всё это упростили, дояркам установили стабильную заработную плату, зависящую от количества коров у неё, а жирность молока стали определять для всего удоя сразу. Из всех привезённых фляг производился забор молока по одному литру, всё это хозяйство перемешивалось, и анализ на жирность уже определялся всего один раз. Второй анализ на жирность определялся уже для сливок, после сепарации молока…
Какое же неимоверное число мух было в этом коровнике! Прямо шубой летали по коровнику и в дверях. Чтобы пройти в коровник с улицы или выйти из него в ворота или дверь, надо было закрыть рот и не дышать. Это я говорю никак не шутя, так на самом деле и было. В начале 60-х годов появился у нас карбофос – яд для насекомых. Да и не только, человеку-то он тоже не конфетка. Но это было спасение от полчищ мух. После обработки карбофосом мухи такой же шубой покрывали пол коровника.
Мух было так много, что они разлетались и по деревенским домам, как и крысы. Своих-то мало было, так ещё и совхозные. Дома перед едой приходилось закрывать окна, открывать двери и полотенцами выгонять мух на улицу. Карбофос дома мы не использовали, хотя и достать его было можно. Меньше заразы. Так решили родители, и правильно сделали. Лучше помахать полотенцами, чем самим травиться неизвестно чем.
И ещё во всех строениях с живностью было много крыс, которые, как и мухи, разбегались по деревенским хозяйствам. Но там, всё-таки, какая-то охота на них со стороны хозяев хотя бы была: кто-то ставил капканы, у кого-то были кошки, которые могли охотиться на этих грызунов. Надо сказать, что не каждая кошка может справиться с крысой. Наша кошка, например, ловила крыс. А на колхозном дворе таких охот не устраивали, только что использовали какой-то крысиный яд, который через небольшое время уже на крыс не действовал…
Вместо изъятой из обращения для заготовки льда силосной траншеи, силос стали закладывать непосредственно у коровника в открытый бурт, который, по мере доставки силоса (а его получали непосредственно в поле во время скашивания кукурузы и отделения от стеблей початков) закатывали трактором со скреперной навеской. Сверху бурт закрывался соломой. Силос интенсивно перепревал, выделяя большое количество тепла. Так что и зимой, в сильные морозы, от бурта шёл пар, а внутри он разогревался до такой высокой температуры, что рука не могла её терпеть. Запах от бурта исходил просто тошнотворный, во всяком случае – для меня. Но мы часто зимой приходили к бурту погреться, да и побегать по нему. Вверх-вниз и – радуйся! На санках или лыжах, естественно, с бурта не катались, потому что для такого катания, понятно, должен быть снег. А откуда на горячем бурте снег? Да он и был иногда, в довольно сильный мороз, только очень тонким слоем, который под ногами проламывался…
Если от тока пройти вправо (на запад) метров пятьдесят-шестьдесят, да ещё спуститься вниз (на север) тоже метров на пятьдесят-шестьдесят, то как раз можно было попасть и к нам, на наше поместье. Магазин находился примерно на одной четверти нашей деревни, если в деревню идти от нашего дома, но не считать расстояния от нашего дома до крайнего дома деревни. Крайние дома деревни (Трапезниковых, Поздникиных и Авиловых) получались примерно на уровне электростанции, от границы, определяемой восточной стороной тока. Порядок домов проходил от магазина метрах в тридцати.
Ток на этом месте находился не всегда, это сооружение сначала размещали поближе к полям, с которых убирали зерно (в распутицу легче перевозить). Одно время ток сделали на лугу напротив нашего дома, на таком же расстоянии на юг, но напротив дома. А потом, я думаю, что из-за кукурузы, зерновые сократили, зерна стало поменьше, да и техники постепенно прибавилось, легче стало управляться с зерном.
Раньше, я вспоминаю, в колхозе у нас была только одна грузовая машина – полуторка военных времён. Потом вместо неё появилась и другая, новая, мощностью уже в три тонны. Шофёром на той и другой работал Мамонтов Иван Тимофеевич (в простом произношении – Ивантимофев), дом которого находился в конце деревни, противоположном от нашего дома.
Иван Тимофеевич родился в 1913 году. На войне тоже был шофёром, подвозил на боевые позиции боеприпасы. Воевал он в 542 отдельной автотранспортной бригаде 10 Гвардейской Армии Западного фронта. Был ранен. В 1943 году награждён медалью «За боевые заслуги», а в 1985 году – Орденом Отечественной войны II степени…
Деревенская электростанция появилась во время проката на деревенских экранах фильма «Тихий Дон». Я так говорю потому, что этот фильм в нашей деревне показывали как раз во время строительства электростанции, в её деревянном срубе (в нашем саманном клубе в это время шёл ремонт). А фильм вышел в прокат в 1958 г. Но это в прокат в городах, а в деревнях все эти показы проходили несколько позже, пусть даже в 1959 г. К появлению такого важного объекта, как электростанция, и был построен новый коровник, с учётом планируемой автоматической дойки. Да и воду из колодца стали доставать не вручную, воротом, а насосом, подавать её в автоматические поилки. Электричество подвели и в дома рабочих совхоза (в это время был уже совхоз), используя для этого телефонные столбы, которые подходили к правлению со стороны Токарёвки, с дальнего от нас конца деревни. Часть недостающих столбов по деревне поставили дополнительно, но к нашему дому подводить не стали. Из-за одного дома-то огород городить! Так мы и жили, при живом электричестве с керосиновой лампой. Теперь электричеством освещались и по ночам не только коровник, конюшня, телятник, правление отделения совхоза, клуб, но и ток. Днём генератор тоже включали, для дойки…
Самое, пожалуй, интересное для нас, ребятишек, сооружение – конюшня. Она из тех ещё дальних колхозных времён, со старой соломенной крышей, насквозь продырявленной воробьиными гнёздами. Да нас, пожалуй, больше интересовало не это ветхое здание, а то, что внутри него. Лошадей было много, много и молодняка. Всех взрослых лошадей мы знали по именам (кличкам), знали и норов каждой из них: к какой можно было без опаски подойти, погладить; с какой лучше было не связываться – могла и укусить; какая могла и лягнуть, если подойти сзади; какая даётся свободно запрягать, а какая и противится этому.
Для получения молодняка к нам часто привозили (самоходом, конечно) какого-нибудь племенного жеребца (его с конезавода доставляли в специальном вагоне до Токарёвки, а потом «пешком» до нашего колхоза или совхоза. Неимоверно красивого, прямо скакуна. Помню одного такого, серого цвета. Его каждый день объезжали на специальной двухколёсной тачанке (как на лошадиных бегах). Не объезжали, а выгуливали. Занимался этим наш человек, Решетов Егор. Деревня в одну строчку, не разбежишься, а перед нашим домом, на хуторке, простор, степь да степь кругом, тогда ещё не распаханная под кукурузу. Вот этот наездник Егор перед нашим домом и выгуливал очередного жеребца. Один раз какой-то довольно норовистый жеребец разнёс вдребезги коляску (одноколку), Егор довольно сильно пострадал, но не сдался. Выздоровел – и снова за эту работу.
Купать лошадей в Авиловом пруду поручали ребятишкам. Так все и ждали, когда наступит такое дело. Верхом – и галопом на пруд. Без седёл, конечно, только что уздечка в руках. Лошадям такое купание очень нравилось. Тем более, что их на пруду расчёсывали по всему телу специальными металлическими щётками. Эти щётки не ранили кожу, но чистили её хорошо. Я боялся ездить верхом на лошади, боялся, что упаду. Да и упал бы, конечно, при таком отношении. Только что завидовал своим товарищам, которые с маху запрыгивали на лошадь и скакали на пруд.
Потом появились у нас тяжеловозы, уж и не помню какой они породы, по-моему – владимирские. Это просто лошадиный слон. Ноги как столбы, внизу мохнатые, грива тоже копной. Копыта громадные, с хорошую тарелку. Рост у них примерно такой же, как и у наших лошадей, но кость широкая, туловище крупное. Для них и упряжь, особенно – хомуты, специально делали, потому что из имеющихся хомутов у нас в колхозе ни один не подходил. Эти лошади, запряжённые в телегу, не бегали, галопом не скакали, только шагом, как говорят одесситы – «по Дерибасовской гуляют постепенно». Но эти великаны почему-то не прижились в наших краях…
Вторым местом, которое мы любили на колхозном дворе, была площадка старой техники, уже нерабочей, что была рядом с кузницей. Если взрослые от конюшни нас не гоняли, то отсюда любой проходящий мимо шпынял. И правильно, потому что техника остаётся техникой, даже если она и не работает. Старый плуг, например. Пусть у него что-то и сломалось, так что нельзя использовать по его назначению. Но что-то и работает, к примеру – его подъёмный механизм. Крути рукоятку и шевели железками! А то и старая сеялка, чего только можно не покрутить в ней! Я уж не говорю о старом комбайне.
Да и случались же с ребятишками разные несчастные случаи. Колька Мамонтов, сын нашего шофёра, Ивантимофева, в каком-то механизме, который ещё крутился, оттяпал себе большой палец на правой руке. И ещё, сын нашего бухгалтера, семья которого жила в соседней с нами деревне Масловке, пришёл к нам поиграть (он пришёл вместе с отцом, отец на работу, а он – поиграть), залез под рабочий грейдер, а кто-то из ребят в это время, не зная, что под грейдером человек, освободил рычаг ножа грейдера. Нож опустился на этого мальчишку. Поднять нашими силами оказалось невозможно. Пока бегали за подмогой, пока в больницу машину снарядили, время ушло. В больнице не смогли ничего сделать. Поэтому и правильно, что нас гоняли от техники. Кроме того, очень долго на этой площадке стоял один из первых российских тракторов, которыми очень давно оснащали первые колхозы. ХТЗ – Харьковского тракторного завода. Помните по фильмам? Сидит тракторист (не в кабинке, конечно) на железном сиденье, которое прилажено на косом кронштейне, крутит «баранку», от которой горизонтально к передним колёсам уходит ось, для управления колёсами. Колёса металлические, оснащённые шипами. Вот примерно такой остаток трактора и стоял на этой площадке, пока с него не использовали весь металл, который можно было применить своему кузнецу, а остальное отправили на металлолом. Возможно, да и наверняка, на таком тракторе во время войны работала моя мама (но их семья в то время жила в другой деревне, в Свободном Труде, поэтому и колхоз у них был другой – «Свободный Труд»). Сначала – за трактором на плуге, а потом уж и за рулём, когда с мужчинами настала довольно трудная пора, все почти были на фронте. К концу войны уже практически не стало народа, который мог воевать. А ей в это время ещё не было и восемнадцати лет. Потом на площадке стали появляться и другие отработавшие своё тракторы, ДТ-54, например, запчасти от которых некоторое время ещё использовались трактористами.
Металлолом с площадки старой техники использовался в кузнице для различных поделок. Весь металл (вся стальная амуниция техники) практически и уходил постепенно в дело. Поэтому и из-за дефицита металла в то время нам на этой площадке было запрещено появляться. Не запрещено, конечно, официально, но не приветствовалось и не рекомендовалось. Если школа объявляла о сборе металлолома, то ищи этот металл у себя дома либо ещё в каком месте, но не на площадке старой техники.
И уж совсем запрещено было появляться на площадке рабочей техники, на которой размещались современные в то время тракторы, комбайны, сеялки, плуги и прочие механизмы. Но это когда на этой площадке никого из механиков не было. А если кто был, что-то делал с техникой (готовил её для работы, ремонтировал), то можно было и покрутиться рядом, а то и помочь в чём-нибудь мелком. Это было очень интересно для мальчишек, не только для тех, у которых отцы работали комбайнерами или трактористами. Тем-то сам бог велел рядом с отцом находиться в такое время…
В нашем отделении совхоза устроили полевую кухню, которая находилась в начале деревни, почти напротив дома Авиловых, рядом с площадкой для старой техники. Авиловы, дядя Ваня и тётя Даша, и были на ней поварами. Готовили только обеды для механизаторов в страдную пору. Но это было уже в совхозное время, при управляющем Костине Петре Константиновиче. Мясо для обедов и прочие продукты давал совхоз. Обеды были, по-моему, даже бесплатные для рабочих либо бралась какая-то символическая плата. Питание было организовано непосредственно на кухне, а также развозилось в термосах по полям. Целью этого была, конечно, экономия рабочего времени. Ведь в страдную пору работа на полях велась практически круглосуточно, если позволяла погода. Во всяком случае, весенняя и осенняя пахота точно проводилась круглосуточно, ночью – с включёнными фарами. Идёшь, бывало, поздно вечером, а то и ночью, домой, а по полям ползают огоньки – трактористы пашут под зиму какое-нибудь поле.
Это, конечно, хорошо и давно известный анекдот, но, поскольку я это сам слышал, то и воспроизведу. Приходит на кухню управляющий нашим отделением Пётр Константинович, спрашивает дядю Ваню, Тараща:
– Иван Тарасович, а ты лист-то лавровый кладёшь в супы?
– Да ложил я его сначала-то, Пётр Константинч, тока не едять они этот лист, чего же напрасно добро-то переводить! Так ведь?
Пётр Константинович говорил именно «Тарасович», в отличие от наших всех деревенских. Вообще он довольно отчётливо выговаривал все слова, очень следил за своей речью.
И ещё немного про кухню, вернее – про Тараща. В наших краях часто, насколько я помню, появлялась, вдруг, весть, что из тюрьмы сбежал очередной преступник, который где-то в наших краях и обретается. Тем более, что обретаться было где, особенно летом, – вокруг нас заросли кукурузы.
Да иногда и действительно, такое случалось. Мама работала в магазине. Как-то, уже ближе к вечеру, заходят двое незнакомых мужчин. Походили по магазину, посмотрели. Но ничего не берут. Одеты они были одинаково, в какую-то рабочую одежду. Она и подумала про беглых заключённых. Насыпала им в кулёк каких-то продуктов, печенья, пряников, конфет. Они сказали спасибо и с тем и удалились. В этот вечер мама и выручку с собой домой не брала, припрятала в магазине.
Лето 1965 г. В начале лета к нам приехала в гости тётя Тоня, сестра отца. Она нам, взрослым почти детям, привезла какие-то игрушки, среди которых была маска. Вы знаете такую: пластмассовый нос с очками и усами. Словом – кавказец, грузин, например. Вот брат Михаил надел эту маску и пошёл в деревню. Как раз в подтверждение очередного слуха о скрывающемся преступнике. Первым домом от нас в это время был дом Трапезниковых, потом – Поздникиных, а за ним – дом Авиловых, тёти Даши и Ивана Тарасовича. Миша подходит к домуАвиловых, стучится. Выходит дядя Ваня с папироской-самокруткой в зубах, посмотрел на Мишу, неожиданно понял, что это и есть тот самый убежавший преступник, про которого в деревне шёл разговор. А зачем преступнику в деревню? Конечно, поесть. Дядя Ваня и говорит жене:
– Дарья! Налей человеку щей!
– Ещё чего! – возмутилась тётя Даша. – Всякие ходють тута, всем и наливай! А нам ещё михинизатиров кормить.
– Дарья! Кому говорят, налей щей! – Дядя Ваня даже ногой притопнул.
Брат видит, что дело принимает довольно сложный и серьёзный оборот, чуть ли не придётся пообедать. Он приподнимает пластмассовый грузинский нос и говорит:
– Дядь Вань, это я, Мишка.
– Эк, ты! А я тебя и не признал!
Брат пошёл дальше. Ну а мы, ребятишки, впереди по деревне слух разносим, что тюремщик, мол, идёт. Миша подходит к дому бабушки Маши (дом её в это время уже пустовал). А рядом дом Панюшкина Егора Федотовича. Он с женой, тётей Аришей, в это время собирал стог сена. Он наверху с граблями, а тётя Ариша внизу. Видит Мишку, не Мишку, а, понятно, беглеца из тюрьмы. Кричит жене: «Ариша! Дай-ка мне вилы!»
А по деревне уж шум пошёл. Мужики стали собираться бока наломать этому бандиту. Больше всего об этом заботился Филипп Степанович, наш сват, сосед бабушки Маши через два дома, человек сам по себе добрый, но задиристый, особенно когда выпьет. От греха подальше Миша огородом бабушки Маши убежал к пруду, перебежал на другую его сторону через Панюшкинскую плотину и – домой, по другой стороне лощины.
Это отца не было дома. Он в это время находился в отъезде, уехал искать место для работы и житья. Вряд ли Миша решился бы на такое безобразие, если бы был дома отец…
В этот же год, в августе месяце, мы пошли на совхозное поле за горохом. Мы – это от Чекалиных я и сестра Валя, другие – тётя Сима с детьми (она приехала в гости с моими двоюродными братьями Юрой и Володей), Саша Незнанов. Уже возвращаемся, подходим к нашему дому, а к нам со всех ног бежит Сашина сестра, Галя, со странным довольно упрёком: «Что же вы тут идёте, а там Егор Федотч умер!»
Скорее всего – инфаркт. А тут и машина мимо дома промчалась, наверху сын Егора Федотовича Панюшкина, Иван, а в кузове его умерший отец. Поехал в больницу к врачу. Похороны Егора Федотовича проходили мимо односельчан: прямо из морга больницы в церковь, а потом на Полетаевское кладбище. В этот же год Иван с мамой переехали из Куста к каким-то своим родственникам. Как позже сказала мне их родственница Елисеева Зина, уехали они в Саратов. Отец Зины, Иван Акимович, и Егор Федотович были троюродными братьями.
Можно дать небольшое дополнение. Мы с Елисеевой Зиной одногодки, даже чуть ли не однодневки, на два дня я старше. Вот она мне недавно что рассказала. Её дед Аким был по фамилии Панюшкин, с отцом Панюшкина Егора Федотовича они были двоюродными братьями. Когда Аким женился – он взял фамилию жены – Елисеев. Какие причины были этому – неизвестно. Родной брат Ивана Акимовича, Елисеев Егор Акимович, жил в Пичаево. Когда стали организовывать совхоз «Полетаевский», его семья переехала в Красный Куст, построили щитовой дом между Панюшкиными и Незнановыми. Этот дом строился одновременно с таким же щитовым домом для семьи П.К.Костина, управляющего нашим вторым отделением совхоза.
Егор Федотович, о котором я писал в рассказе «Ау, Детство!», как он не успел посмотреть на летящий «спутник», работал тарханщиком, как мы его тогда называли. Он ездил по деревням и собирал всякий хлам: старое тряпьё, металлолом, бумагу, старую кожу, обувь, кости и др. За эти товары он либо расплачивался деньгами (сколько сам даст, не сговариваясь), либо нам, ребятишкам, давал за сданный хлам воздушный шарик, глиняный свисток или ещё какую незатейливую мелочь, которая, несомненно, была намного дешевле, чем сданный хлам. Но хлам – есть хлам, от него тоже надо избавляться, а свисток или шарик – это уже забава, как не приобрести, чтобы поиграть.
Такое значение слова «тарханить» употреблялось только местно, в Тамбовской, Саратовской и Пензенской губерниях (областях). На самом деле значение этого слова совсем другое, не связанное со сбором всяких ненужных вещей. Тархан – это человек, свободный от податей, так, кажется, это слово определяется в словарях. Оно настолько устарело и вышло из употребления, что даже в словаре С.И.Ожегова его нет…
Третье излюбленное наше место на колхозном дворе – это ток, на который с поля привозили зерно, сушили его, провеивали, грузили в машины и отправляли в Токарёвку на элеватор. Первоначально веялки были ручные, а со строительством электростанции перешли на механические, что, конечно, было большим прогрессом в работе.
Веялка предназначена для удаления различного сора, попавшего в зерно в результате его обмолота. По весу этот сор был, в основном, легче зерна, поэтому при обдувании воздухом потока зерна лёгкий сор выносился из общей массы. Веялка состояла из системы сит, на которые и попадало зерно с сором, и которые обдувались потоком воздуха от крыльчатки. Крыльчатку приводили в движение вручную либо с помощью движка. Надо сказать, что вручную не так уж и легко было – вращать крыльчатку. Ручки у веялки были с двух сторон, поэтому вращение крыльчатки делали два человека, один просто быстро устанет.
Кроме провеивания проходила и непрерывная сушка зерна, которая заключалась в его постоянном перелопачивании с места на место. Для этого использовался при наличии электричества специальный автоматический заборник – резиновая прочная лента с закреплёнными на ней перпендикулярно к полотну резиновыми планками. Лента устанавливалась ближе к бурту зерна, зерно на неё подавалось вручную деревянными лопатами. Таким же образом зерно погружалось и в машины для отправки на элеватор. До применения указанного механизма зерно вручную перелопачивали для просушки с места на место, а также вручную, вёдрами, засыпали в мешки и в мешках доставляли на элеватор. Только, чтобы было полегче, когда зерно засыпали в мешки, машина подъезжала близко к бурту, открывали её задний или боковой борт, наверху двое у мешка, а снизу вёдрами им подавали зерно.
