Сергей Иванович Чекалин
Бабушка, расскажи сказку!
Наша классная руководительница Казакова Клавдия Ивановна, учитель истории. Замечательная женщина и замечательный учитель. Уже примерно в старших классах она попросила меня сесть вместе с Ершовым Геной за одну парту. Учился он весьма плохо. Мешали ему не его какие-то плохие способности, а то, что он был страшный заика (благодатная была почва для Веры Михайловны). Он и в нашей-то, школьной детской компании, сильно заикался, а когда надо было отвечать у доски, то это было уже бессмысленно и бесполезно. И, к сожалению, мало кто из учителей хотел это понять. А способности у него были к технике. Они вдвоём со Скворцовым Генкой (учился в одном классе с моим братом) собрали машину из металлолома (всяких деталей и прочего), украденного в мастерской совхоза. Она у них даже ездила, я её ещё видел у дома Ершовых. Но у них это изделие отобрали, потому что совхозу было жаль некоторых деталей, особенно резиновых колёс от культиватора, да и воровством всё это посчитали. Хорошо, что обошлось без привода в милицию.
И ещё, Генка Ершов сделал на токарном станке в совхозной мастерской, а потом доделал дома, пистолетик для мелкокалиберных патронов, в виде авторучки. Как-то раз, зимой, он приходит к нам на квартиру, которую мы снимали, вызывает меня, говорит: «Пойдём, я тебе что-то покажу».
Я оделся, пошли. Он приводит меня к школе. Конечно, куда же ещё? Заходим в школьный сад. Дорожки не было, мы по целому снегу, благо – он был ещё не такой глубокий. Достаёт Генка эту авторучку, спрашивает (от волнения еле выговаривает):
– Как ты, Серый, думаешь? Что это такое?
– Ну, откуда же я знаю.
– Я тебе сейчас покажу и скажу, только ты дай слово, что никому ничего не скажешь. Я потому только тебе и показываю, что ты никому не скажешь.
Направил Генка авторучку вверх, она щёлкнула довольно громко, как мелкокалиберная винтовка, только немного погромче.
– Вот, – говорит Генка, – это пистолет, только без рукоятки. Сам сделал. Только всё, никому ни слова, а то с милицией придётся разбираться, как с той машиной.
Я думаю, что Генке со мной сидеть за одной партой было полезно и удобно. Я ему мог что-то подсказать, когда он отвечал с места, да и домашние задания давал списать. Насколько это помогало, я сейчас и не могу сказать, но он и на следующий год сам попросил меня сидеть с ним.
Когда наша семья переезжала в Московскую область (в конце 1965 г.), я остался доучиваться в Полетаево. Договорились и с нашими хозяевами, и с краснокустовскими жителями, Авиловыми дядей Ваней и его женой, тётей Дашей, что я у них поживу какое-то время. А с мамой, оказывается, ещё говорила мама Генки Ершова, Мария Тимофеевна, просила, чтобы я третью и четвёртую четверти (класс-то наш был уже выпускной) жил у них дома. Но тут я не согласился, сказал, что буду к ним приходить и помогать Генке. Ходил я не долго, потому что в январе, во время каникул, приехала мама и забрала меня в новое место.
После школы Генка работал в совхозе, потом спился и умер. Когда мы с Незнановым Сашей ездили в Полетаево (летом 1991 г.), мы заходили на кладбище к его отцу, Филиппу Степановичу, и сестре Галине. Недалеко от их могил Саша показал мне могилу Генки Ершова, которой мы тоже поклонились…
Я уже далеко ушёл от наших учителей. Следующие в моём рассказе Пичугины, Василий Иванович (завуч, учитель химии; заслуженный учитель; уроженец села Полетаево) и Любовь Ивановна (учитель географии). Василий Иванович во время войны с Германией был лейтенантом, помощником начальника оперативного отдела штаба. А начинал он войну ещё раньше, в Финляндии (в «Зимней войне»), с октября 1939 г. по февраль 1940 г. В боях (уже во время войны с немцами) 03.09.1942 г. был тяжело ранен осколком мины в обе ноги и правую руку, потерял левую ногу. Награждён орденом Красной Звезды. После этого стал работать в школе учителем химии и физики. В сентябре 1943 года стал кандидатом в члены ВКП(б).
У Пичугиных было двое детей. Дочка Валентина, которая училась вместе с моим братом, и сын Саша. Потом они, их дети, переехали, в городок Жуковский, что в Московской области.
Василий Иванович ходил с протезом (ну какие тогда были протезы – деревяшка), а когда было невмоготу, то он снимал эту деревяшку и прыгал с помощью костылей на одной ноге по дороге в школу, а потом и у доски. Он был, в отличие от своей жены, очень строгий. Его все боялись. А учитель он был очень грамотный. Так понятно объяснял, что не требовалось дома готовить уроки. Может быть, это только мне так казалось, не знаю, но я химию со школы полюбил, и она мне нравилась. Я потом в институт экзамены два раза сдавал, и оба раза получил отлично. Да и потом учился по химии хорошо. И Любовь Ивановна, добрая такая тётушка, развесит свои географические карты в классе и начинает рассказывать тихим голосом интересные вещи, как будто сама была в этих местах. Возможно, что и была, но вряд ли. Скорее всего, фантазировала или много читала и потом нам и рассказывала, с такими добавлениями, которых нет в учебнике. На уроках географии в школе я просто радовался, когда меня вызывали к доске. По карте любил показывать, а уж рассказать, когда карта под рукой, просто, тем более, что по книжке, по учебнику. Придумывать ничего не надо.
В какое-то время инвалидам войны выдали бесплатные машины, которые в народе так и называли – «инвалидки». Небольшие, такие, двухместные тарантасики. Василий Иванович тоже получил. Как-то на уроке, при очередном объяснении материала по органической химии, про бензол, что ли, он сказал:
– А вот, возьмём, к примеру, машину. Как приятно пахнут выхлопные газы!
Тогда не было ещё смогов, пробок, да и самих машин было всего несколько на несколько деревень. Сейчас бы, я думаю, он такого не сказал.
Кабинетов физики, химии, истории или географии, да и ни для каких других предметов, не было. Всё на урок для демонстрации опытов, а также карты, приносили в класс. Был, правда, кабинет физики, в котором иногда проводили занятия по физике и химии, если уж опыт какой-нибудь сложный. В этом же кабинете, в шкафу, хранился и скелет человека. Настоящий!!!
Учитель математики и физики Шабанов Виктор Иванович. Замечательный педагог. Он очень много курил. По-моему, у него был туберкулёз. Но точно не могу сказать. Вряд ли, скорее, поскольку в школу его бы с таким заболеванием не пустили работать. В восьмом классе мы с Поваровым Сашей занимались у него в физическом и математическом кружках. Тогда и пришло на школу извещение о приёме в заочную математическую школу при МГУ, вместе со вступительными задачами по математике. Виктор Иванович предложил нам с Сашей попробовать поступить в эту школу. Выдал нам эти вступительные задачи. Довольно сложные. Во всяком случае, Виктор Иванович некоторые из них решить не смог. Общими усилиями мы с этими задачами справились. Я был тогда рад, что большую часть из них решил я, а не Саша, который был гордостью школы, отличник, он так и окончил школу с золотой медалью. Но это, вообще говоря, не очень важно, кто из нас решил, мы ведь вместе всё обсуждали, а мне просто повезло, что пришло в мою голову правильное решение, и я об этом сказал первый. Нас приняли, прислали материалы для занятий на первом заочном курсе. Переписку МГУ вёл со школой, а нам потом его письма передавали. Ответы на контрольные задания мы потом отсылали каждый отдельно, по почте, в большом конверте. Так я (и мы) прозанимались полтора года, до моего отъезда в Узуново. Не знаю, продолжил ли Саша эти занятия, а я не продолжил, с переездом-то, всё и бросил. Я думал, что в Полетаевскую школу мне присылать не будут, потому что я из неё ушёл, а переслать в МГУ новый адрес – я не догадался, и подсказать было некому, со всем с этим переездом, да и другими хлопотами, связанными со скорой женитьбой брата, было не до этих занятий. А мне, уже на втором заочном курсе МГУ, очень нравились задачи по комбинаторике. Весьма интересные…
Ходяковы Виктор Николаевич (учитель-многостаночник: музыки, черчения, рисования, труда, а иногда и физкультуры) и Валентина Ивановна (учитель немецкого языка). Виктор Николаевич по призванию музыкант и художник, больше – музыкант. На скрипке играл хорошо. Уроки пения, так они назывались, проходили под скрипку. По совместительству он вёл занятия по труду (у мальчиков) и физкультуры – у всех. А ещё по совместительству он курировал от школы наше направление: Красный Куст, Пичаево, Верблюдовка, Путь Правды и Калиновка. Он примерно один раз в месяц приезжал в наш клуб с лекциями, чаще – о международном положении, которые проводились перед началом фильма. Такие же приезды, один раз в месяц, он делал и в калиновский клуб, с такими же целями. Спрашивал о вопросах по теме лекции и вообще о жизни, но чаще их не задавали, опасаясь возможных неприятностей, хотя время было уже хрущёвское, так называемая «оттепель». Однако и в эту «оттепель» вполне можно было отправиться и помёрзнуть. Это, кстати, хорошо известно: при Хрущёве и председателе КГБ Семичастном многим «инакомыслящим» доставалось по полной программе (и не только при названных, активными продолжателями этих дел стали и уважаемые товарищи Л.И.Брежнев с Ю.В.Андроповым). Просто очень недалеко было хорошо известное всем и сталинское время, в которое могли тебе устроить такую оттепель в не столь отдалённых местах, что не возрадуешься. Даже за простой, казалось бы, совсем безобидный вопрос.
Виктор Николаевич перед фильмом, после лекции, играл на скрипке. Помню, что и серьёзную музыку (классику). Играл он хорошо. Мы ведь сравнивали его игру с аналогичной игрой по радио, где же ещё услышишь, только что в кино. Если он не привозил с собой скрипку, то перед началом лекции он с кем-нибудь играл в шахматы. Партнёром в шахматы у него был только Кожевников Валентин, других специалистов на такую мудрёную игру у нас не было. Мы все болели, конечно, за нашего Валентина. Играли они, кажется, на равных. Иногда играл в шашки (тут уж партнёров ему было побольше), а иногда и в домино (совсем много было партнёров). В карты он, понятно, играть умел, но не играл, потому что рядом вертелись мы, которые школьники (а перед фильмом взрослые часто садились играть в карты, в «подкидного», называемого ещё и «дураком»). Дурной пример он подавать не мог. Ведь мы и в школе могли ляпнуть, что Виктор Николаевич играл в «подкидного» (в «дурака»). Кинофильмы, сколько мне помнится, он не смотрел, надо было ещё домой добраться по темноте, на велосипеде.
Когда брат пошёл учиться в Полетаевскую школу, а я ещё учился в нашей начальной, либо во время, когда я год не учился, он рассказывал, что на уроке пения они с Виктором Николаевичем разучивали песню «Бородино» («Скажи-ка, дядя, ведь недаром…») по Лермонтову. Как у них получалось на разные голоса, с повторами. Их группа потом выступала с этой песней в клубе. Завидки тогда меня брали. А когда и я пришёл учиться, то всё ждал, когда и с нами Виктор Николаевич будет разучивать эту песню. Но такого не произошло. Мы же разучивали песню «В тёмном лесе», где «распашу я пашеньку» и «посею лён-конопель», но, к сожалению, хоть и «уродился лён-конопель», на поле «повадился вор-воробей». Тоже получалась и у нас многоголосая, тоже с повторами. Но очень хотелось спеть «Бородино», так, как рассказывал брат.
Если у В.Н.Ходякова козырем была музыка, то у А.В.Лёдова козырем было художество. Он был хороший художник. На доске мелом буквально в десятки секунд мог изобразить любого из нас, очень похожего. Дома у него были картины, которые он рисовал маслом на холсте. Говорили, что они были лучше, чем у Виктора Николаевича. Я, к сожалению, не видел картин ни того, ни другого.
Лёдовы и Ходяковы жили в доме, в котором располагался школьный интернат. Вообще основные учительские дома находились рядом со школой, два дома, с подъездами с двух сторон. В одном доме с двух его концов жили Егоровы и Пичугины. В другом доме, с конца, выходящего на подъезд Пичугиных, семья учительницы Морозовой Веры Михайловны: она, муж (бывший учитель), сын и дочь, которая училась вместе с моим братом Михаилом), а с другого конца жили две семьи, в которых жёны наших учителей были врачами, взрослым и детским, работавшими в Полетаевской больнице: Константина Никитовича (учителя ботаники, биологии и зоологии) и Сергея Тимофеевича (учителя физики). Жена Сергея Тимофеевича была детским врачом, которая и устроила мне в пятом классе перерыв в учёбе. Она даже в седьмом классе и в больницу меня на некоторое время положила, недели три продержала…
Скучно, понятно, было в больнице. Я уж попросился к ним домой (а они уже в то время получили для жилья дом рядом с больницей) взять что-нибудь почитать. У них была очень большая библиотека. Она посоветовала почитать Беранже, дала, к сожалению, один том. Не к сожалению дала, а к сожалению я взял. Потому к сожалению, что в больнице лежали взрослые и дети, все вперемешку. Отделений, понятно, никаких не было. Вот один из ребёнков и взял у меня эту книжку и порвал в ней одну страницу, оторвал лоскуток страницы. Мне очень неприятно и стыдно было возвращать такую, но, спасибо детскому врачу, она меня успокоила, всё, мол, бывает, что я могу и ещё взять что-то почитать. Я, конечно, извинился, сказал спасибо и убрался от греха подальше. Теперь в их семье, если сохранилась эта книжка Беранже, в одном из томов есть отметина, которая сделана моими молитвами…
Константина Никитовича мы звали Тамэтом. Это его такая присказка, «тамэт». Он, похоже, был из военных. Тогда ведь, кажется, что сразу после смерти Сталина, прошло некоторое хрущёвское сокращение вооружённых сил. Вот его, похоже, и уволили в запас. Он поступил на заочное отделение педагогического института. Их дети были ещё маленькие. Константин Никитович был очень мнительный человек, знал за собой эту машинальную присказку, но ничего не мог поделать. Однажды он просит меня остаться (после урока). Говорит: «Чекалин, я тебя хочу попросить, тамэт, чтобы ты мне рассказывал, что и кто обо мне говорит в вашем классе».
Я тогда учился в шестом классе. Я, понятно, согласился на такую подлость, но никогда ему ничего не говорил. Он это понял, и больше от него таких просьб я не слышал.
У всех остальных учителей были, по-моему, свои дома в Полетаево.
Рядом со школой находились школьные спортивные сооружения: футбольное поле, волейбольная и баскетбольная площадки, сектор для метания диска, толкания ядра, метания копья, гранат, по футбольному полю, по его краю – беговая дорожка. И здесь же, в небольшом домике, был организован гимнастический зал, в котором была перекладина, брусья, кольца, канат, конь большой (длинный) и конь маленький (короткий, «козёл»). Кроме этого, в школе были и лыжи, но не с ботинками, а простые, на простых креплениях, в которые ноги в валенках просто всовывались.
Однажды зимой мы пришли на урок физкультуры в этот домик. Занималась с нами учитель Римма Михайловна (фамилию не помню). Римма Михайловна была очень добрая, росту небольшого и вся круглая, как колобок. Прыгали через козла большого и маленького, на брусьях и кольцах занимались. Я тоже старался, но у меня не очень получалось. Вот, для зачёта, я должен был сделать полный поворот на кольцах. То есть, висишь на кольцах, потом ноги поднимаешь вверх и переводишь их дальше, потом соскок. Меня ребята поддерживали, но мат подо мной не постелили. Стал я поворачиваться, и всё у меня поплыло от кружения в голове. Я и сорвался, коленями об пол. Левой ногой ударился очень сильно. Этот день была суббота, физкультура – последний урок. Кое-как дошёл до родительского дома. На печку забрался, а колено к вечеру сильно распухло, болело. Мама делала какие-то компрессы, но целую неделю не ходил в школу. Римма Михайловна потом спрашивала меня, как моя нога, и извинилась, что не уследила…
Римма Михайловна очень хорошо пела. Как-то в Полетаевском клубе состоялся концерт в честь какого-то очередного советского праздника, вероятно, Октябрьской революции. Римма Михайловна пела песню «Сормовская лирическая»: «На Волге широкой, на стрелке далёкой…» Как же замечательно она её пела! Не думаю, что я воспринял просто от того, что в нашей семье не пели песен. Послушали бы, какие были аплодисменты! А потом она спела «Огней так много золотых на улицах Саратова…» И снова ей бурно аплодировали…
Дом Егоровых и Пичугиных, а также и второй учительский дом, находились от нашей съёмной квартиры через дорогу. Окна в окна. Дом наших хозяев приходился как раз напротив дома Морозовых. Михаил Алексеевич и Мария Никитична, хозяева нашей квартиры, держали корову. Доилась она хорошо, молока давала много. Молоко у них покупали Морозовы и Пичугины. Вера Михайловна как-то на уроке литературы сказала такую гадость про нашу хозяйку, тётю Машу, что молоко у неё с грязью, с расчётом, вероятно, что я передам её слова. А может быть, и цену сбить немного. Я, конечно, передал. На другой день тётя Маша отказала Вере Михайловне в продаже молока, сказала, что, мол, нам самим не хватает. Хорошо, что не упомянула меня. Но и без этого мне немножко досталось: Вера Михайловна стала чуть ли не каждый урок спрашивать меня у доски. Мы как раз проходили «Горе от ума». Досталось мне это «Горе» с Чацким и Молчалиным. Но потом Вера Михайловна умоляла тётю Машу продавать им молоко, хоть один литр, «кашку сварить». Снова их отношения восстановились. Молоко, как оказывается, не было грязным. Да и Любовь Ивановна, когда узнала об этом случае, была в недоумении. На её взгляд, с молоком было всё нормально. Да всё и было нормально, я же видел, как тётя Маша готовила его для покупателей, тем более – для учителей, уважаемых людей посёлка.
А Веру Михайловну было не остановить. Она в какое-то время даже повадилась подсматривать в наши окна. Их окна были напротив наших, да и перейти было совсем недалеко. Я почему это знаю, потому что на одном из уроков у неё проскочило, что, мол, некоторые не приготовили уроков, потому что весь вечер проиграли в карты. Это после того, как я не очень складно ответил урок (да особенно складно по литературе и истории у меня никогда и не получалось). Но я не играл, играли хозяева и ещё один их квартирант из деревни Карловки, Семёнов Андрей Иванович, заведующий горюче-смазочными материалами в Полетаево, а заодно продавец и рабочий на этом же складе. Я просто сидел за тем же столом и готовил уроки. Больше там негде было приткнуться. Дом был в одну комнату, пятистенок, да ещё и с русской печью…
Андрей Иванович был с 1910 года рождения. Воевал. В конце войны, как я помню по его рассказам, он был в Польше и Восточной Пруссии. Словом, в тех же примерно местах, в которых были мой отец и дедушка Серёжа. Андрей Иванович в начале двадцатых годов закончил четыре класса. Но считать и решать арифметические задачи мог легко. На счётах быстро так – щёлк-щёлк, и готово. Когда мне попадалась трудная задача, я просил его помочь решить. А у нас была уже алгебра, где предусматривалось решение задач с «иксами», которыми обозначалось неизвестное число. Он такие тонкости не принимал, решал задачки арифметически. С ответом сходилось, но мне-то приходилось переделывать решение для условия использования «икса». Иногда получалось, а иногда и нет. Прямо до слёз, ответ сходится, а как его получить, не соображу. И Андрей Иванович тут был не помощник.
Андрей Иванович был членом КПСС, ещё с войны, там и вступил. Но на войне вступали не в КПСС, а ещё в ВКП(б), а членом КПСС он стал автоматически в 1952 г. (в октябре месяце, на XIX съезде партии, ВКП(б) была переименована в КПСС), а затем прошла перерегистрация членов ВКП(б).
У коммунистов села Полетаево проходили занятия-учёба по книге «История КПСС». Произошла смена коммунистического руководства, со Сталина на Хрущёва, а потом с Хрущёва на Брежнева. Историю, как и полагалось у коммунистов, немного подправили. Ходила поговорка: «Получили Брежнева – будет всё по-прежнему». Это же известно, что при тоталитарном режиме историю подправляли. Это делал, например, в летописях Иван Грозный, да и до него – Мономах. Известно, что они занимались подчистками и добавлениями летописей. Это делал и Иосиф Виссарионович Сталин, весьма хорошо относившийся к Ивану Грозному, написавший лживый «Краткий курс истории ВКП(б)». Сам В.И.Ленин не занимался поправками в историю, он своими действиями её и так здорово подправил. А дальше за него уже старались его соратники по революции. Ввёл некоторые поправки в «Историю КПСС» Никита Сергеевич Хрущёв, появившись у руля, то же сделал и Леонид Ильич Брежнев, заменивший Хрущёва и тоже подправивший «Историю КПСС», подстелив, как и его предшественники, для себя соломки. Вот за этими пояснениями последних поправок переходного периода «Сталин-Хрущёв-Брежнев» и ходил на учёбу Андрей Иванович. Эти книги, две толстенные «Истории КПСС», хрущёвская и брежневская, были у него и на квартире. Он часто их читал, готовился к очередному семинару. Говорил, что неудобно не читать. Тем более, что занятия у них вёл наш учитель химии, Пичугин Василий Иванович, которого боялись и уважали не только школьники, но и взрослые дяденьки и тётеньки.
Когда я в 1970 г. ездил в родные места в гости, то съездил на велосипеде и в Карловку, навестить Андрея Ивановича. (Недавно я посмотрел снимки из космоса наших мест. Есть на них Полетаево, Калиновка (Рудовка) с церковью, Масловка, Девятка, Карловка.) Он был уже на пенсии, не работал. Да ему уже и трудно стало справляться с такой работой, потому что у него была довольно сильная астма. Посидели, поговорили, немного выпили за встречу вместе с его сыновьями Иваном и Николаем. Иван работал в совхозе, а Николай тоже работал, но собирался поступать на заочное отделение какого-то института. Вот мы с ним и говорили о том, как это сделать. Ещё у Андрея Ивановича были две дочери. Они в это время уехали устраиваться на работу в Москву. Не знаю, устроились ли они, и Николай поступил ли в институт – тоже не знаю. Мы с Андреем Ивановичем какое-то время даже переписывались, но об этом в письмах разговор не заходил.
Как-то, в одном из писем, Андрей Иванович написал, что умер дед Мишка (Михаил Алексеевич, хозяин нашей съёмной квартиры). Он заболел гриппом, его положили в больницу, поскольку он был уже очень старый. Андрей Иванович его навещал в больнице. Пишет, что очень дед Мишка плакал, не хотелось умирать. Но грипп оказался сильнее…
В начале учёбы в Поолетаевской школе я ещё верил в Бога. Потихоньку и молился в сенях наших хозяев, где у них висели иконы, слева от основного входа. Однажды я вот так молился, стоял спиной к двери во двор, как заходит в них Андрей Иванович (его место работы было как раз за домиком наших хозяев, в этом направлении). Увидел, конечно, что я молюсь, да и я как-то стушевался. Он ничего не сказал. Но потом, долгое время он иногда рассказывал о войне, как там было страшно, как немцы разоряли наши города и деревни, сколько было перебито людей, стариков, женщин и детей. Да и не только в нашей стране. Андрей Иванович воевал и в Прибалтике, и в Польше. Иногда у него звучала такая фраза: «Вот я и думаю, а куда же Бог-то смотрит?» Но он ни разу не сказал мне, что, мол, Бога нет. Вероятно, что это меня и несколько отвратило от хозяйских икон, а понемногу и от наших, уже и дома несколько поутихло с тем, чтобы перекреститься, садясь за стол либо выходя из-за стола. Но тут и родители тоже, после смерти дедушки, меньше стали сами креститься, да и на нас меньше стали обращать внимание в этом действии.
Но всё-таки, я благодарен Андрею Ивановичу за его атеистические рассказы о войне. Мою книгу о религии «Заветные сказки» (эта книга опубликована в электронном виде в библиотеке ЛитРес) и посвятил именно ему, записав в посвящении, что она написана благодаря этому человеку…
Беляева Валентина Ивановна – была наша бодрая и боевая школьная пионервожатая, всегда при пионерском галстуке. Кроме этого, она занималась и культурно-массовой работой…
Вот что мне было хорошо в Полетаево, так это пользование библиотекой, не школьной, а поселковой. Я читал запоем всякие любимые мной исторические книги. Хорошо помню толстенную книжку «Звёзды Эгера», прямо размером чуть ли не с «Историю КПСС». Про автора не могу сказать ничего, помню только слово Геза и то, что автор – венгр. Я её даже несколько раз читал. Из детективов были рассказы про майора Пронина. Зарубежного детектива, по-моему, не было и в помине. Брал по разрешённому максимуму, по три книги. Очень нравились Пришвин и Мамин-Сибиряк. Читал Толстых (всех Толстых: Льва, Алексея и Алексея Константиновича), Горького, Чехова (из Чехова любил только его рассказы), стихи и прозу Пушкина, Жуковского, стихи и прозу Лермонтова, Джека Лондона, немного Хемингуэя, что было в библиотеке, «Робинзона Крузо» Д.Дефо, рассказы Шолохова, его «Тихий Дон» и «Поднятая целина». У Шолохова было много просто страшных рассказов, про голодовки. Читал Гоголя, тоже вещи не очень спокойные для чтения в таком возрасте. Просто даже, надо сказать, – страшные. Любил читать книги про войну. Тогда только что вышла хорошая книга «Живые и мёртвые» Константина Симонова, входившая в его трилогию о войне.
Часть книг приносил и домой, в Красный Куст, почитать на каникулах. Зимой, когда ощипывали коз, я что-то читал вслух для всех, кто занимался ощипыванием. Коза, мне кажется, тоже слушала, даже покряхтывала от удовольствия. Вслух я читал, помню, Куприна «Молох», Флобера «Госпожа Бовари». Тоже вещи не совсем детские, как и некоторые рассказы Шолохова или Гоголя. «Трёх мушкетёров» в Полетаевской библиотеке не было, поэтому я о них узнал позже, уже учась в институте. Да и вообще, с господами Дюма, а также и с другими иностранцами, в библиотеке был большой недостаток, как, вероятно, отголосок недавнего сталинского времени. Известен, ведь, существовавший тогда строго пролетарский принцип отбора писателей, произведения которых можно было допустить для чтения нашими советскими людьми, строящими прекрасное общество равенства и братства. Во всяком случае, усилиями партии и правительства, отчаянно и сломя голову стремящиеся к этому.
Кто-то из родственников Михаила Алексеевича, хозяина нашей съёмной квартиры, подарил ему Новый Завет, хорошо изданный (без картинок) на очень тонкой бумаге. Я его тоже немного читал. Тексты в нём были параллельные: на древнерусском (старославянском) языке и на дореволюционном языке с той же грамматикой. Нравилось мне сопоставлять оба текста и переводить не совсем понятные древнерусские слова. Дядя Миша и тётя Маша этого Нового Завета, мне кажется, и не читали. Написано мелко, да и не очень понятно. В Бога они верили, я думаю, только приблизительно, иконы у них были, но в сенях, в церковь не ходили, хотя для них это было не очень далеко. Оба разговаривали и с ненормативной лексикой, не обращая на нас внимания. Курили самосад. Но это ничего не значит, потому что люди они были добрые и человечные…
В Полетаево была баня, редкость для наших степных мест. Поэтому мама всегда просила нас с братом сходить в баню, чтобы дома потом не устраивать купаний. Это было немного сложно, помыться дома зимой. Баня для детей работала по четвергам, поэтому для нас как раз было удобно: в четверг помылся, а в субботу после занятий – домой. Но это было только зимой, когда мы стояли на квартире, а когда ездили на велосипедах, то мылись, естественно, дома…
Часто зимой после уроков приходилось, особенно в старших классах, оставаться для заготовки дров. Мы их сами пилили двуручной пилой, потом колуном кололи на чурбачки и складывали на улице или в школьном сарае в поленницу. В школе в каждом классе была своя печка, кирпичная, цилиндрическая, оправленная железом, как в помещениях железнодорожных вокзалов того времени…
Но это всё же лучше, заготавливать дрова, во всяком случае – для меня, чем оставаться осенью или весной для уборки класса. Зимой с этим больших проблем не было, поскольку не было такой грязи как, например, после осеннего или весеннего дождя. Про сменную обувь речи не было, в чём пришёл в школу – в том и сидишь на уроках. Грязь с обуви очищали при входе в школу о скребок, но всё-то не счистишь, что осталось – то просохнет и, в свою очередь, останется в классе. После уроков дежурные только подметали пол, но не мыли. А мыли пол начисто по субботам, после уроков. В каждом классе была установлена очередь, полной уборкой занимались обычно четыре-пять человек. Примерно один раз в полтора месяца и доставалось каждому отдежурить свою очередь. Кроме этого, по очереди мыли и школьный коридор. Уборщице с этим было сложно справиться, хотя она делала это каждый день, но для сравнительно генеральной уборки пола у неё уже к концу недели не оставалось сил.
Ещё мы, конечно, работали в школьном саду, в котором росли яблони разных сортов, ягодные кустарники. Был и небольшой огородик для посадки овощей и зелени. Осенью занимались обрезкой под руководством учителей, перекопкой огородика. Весной – снова перекопка огородика, рыхление земли под яблонями и кустарниками, опрыскивание от вредителей. Помню, что опрыскивали медным купоросом, аппаратом с насосом. Чаще всего с нами работали учитель ботаники, биологии и зоологии Константин Никитович, а также наша учительница географии Любовь Ивановна.
Были и так называемые летние практики. В основном – прополка моркови и сахарной свёклы. За нами в деревню на этот случай приезжала грузовая машина, и на ней нас отвозили в поле. Каждый брал с собой тяпку. Нам с братом было очень хорошо в смысле тяпок. Отец сделал их для домашнего хозяйства из старого полотна косы. Тяпки были лёгкие, что очень важно при работе, меньше устанешь, работая целый день на жаре. Лёгкие и очень острые, меньше приходилось подтачивать. Вообще говоря, даже и не приходилось их подтачивать, потому что их лезвия были и так достаточно тонкими. Для переездов в машине лезвия мы оборачивали тряпкой. Правда, комки земли ими разбивать было не очень складно.
Осенью часто выезжали всей школой, а то и по установленной для старших классов очереди, в поле на уборку картошки, сахарной свёклы, моркови, початков кукурузы и, даже, арбузов (в какое-то небольшое время у нас были и арбузные бахчи). Однажды (ещё при колхозе) рядом с нашим домом, за Кошелевыми (Забановыми), было арбузное поле, которое, естественно, к моменту созревания арбузов, круглосуточно охранялось сторожем. Сторожу для этих целей поставили шалаш. После бахчи на этом месте посадили яблоневый сад, который, уже хорошо прикоренившийся и подросший, вскоре вырубили, а на его месте посадили кукурузу.
