Сергей Иванович Чекалин
Бабушка, расскажи сказку!
Детство. Вот оно снова забралось на дерево, а за ним – Отрочество, да и Юность примеривается к нижней ветке. Что они видят сверху, с дерева? Нам этого уже не вспомнить и не понять. Если я и заберусь на это дерево, то не за тем, чтобы поглядеть сверху на жизнь. Забросить туда меня могут только какие-то неотложные дела. Хотя, надо думать, и у Детства с Отрочеством дела на дереве тоже были неотложные, а может быть, и более важные, чем наши, взрослые дела.
Детство. Вот оно снова мелькнуло босой пяткой за угол дома.
Истинно говорю вам: я не побегу за ним, потому что я знаю, где оно находится.
А тем, кто дочитал, скажу:
Было время жить в Детстве, пусть будет у вас много времени, чтобы вспоминать о Нём с радостью и охотой.
Наш дом
Я, конечно, не помню того первого (деревянного) дома в нашей деревне, который перевезли в 1928 г. из села Львово при переезде в Красный Куст семьи дедушки Василия. Тогда эта семья состояла из восьми человек. Василий Иванович (мой прадедушка), его сын Василий с женой Верой (мои дедушка и бабушка) и детьми Антониной, Иваном (будущим моим отцом), Михаилом и Серафимой. Вместе с ними тогда проживала и незамужняя дедушкина сестра Василиса Васильевна (Васёна, как её тогда и после у нас называли в нашем доме). Остальные дедушкины сёстры, Мария и Федосья, остались в селе Остроухово, в семье старшего брата дедушки Васи, Михаила. К этому времени Михаила уже давно не было в живых, он был убит (летом 1921 г., в 19 часов 27 июля) как заложник во время крестьянского восстания на Тамбовщине, которое в истории называется «антоновщиной». Одновременно с ним было расстреляно ещё девять заложников его односельчан, всего для устрашения в этот же день, в 15 часов, отобрали тридцать человек; вот он и попал в первую десятку. Вообще говоря, в первую и последнюю.
По положению, определённому специальной инструкцией, которая была согласована в апреле 1921 года В.И.Лениным и М.Н.Тухачевским, расстрел производился на глазах всех односельчан Остроухово. Таким действием предполагалось изымать у населения оружие (добровольная сдача оружия) и арестовывать прятавшихся повстанцев (добровольная выдача населением этих повстанцев). Известно, что остальные двадцать заложников остались живы. Значит, после десяти убитых заложников оружие остроуховцы сдали и выдали кого-то из повстанцев.
Оставить Марию и Федосью в Остроухово распорядился прадедушка. Это было сделано с целью помощи семье его старшего сына, оставшейся без кормильца заботами большевистской власти. Ведь надел-то земельный теперь давали на едока, а не на мужской пол, как раньше. Куда бы было Марише, вдове, справиться с двумя малолетними детьми почти с пятью гектарами земли. Только что сдать кому-нибудь в аренду. Кроме этого, в её семье была и падчерица Мариша, да и ещё одна, принятая в семью на содержание и воспитание сирота Мамонтова Клавдия, которая была племянницей хозяйки дома, вдовы Мариши.
Дом во Львово был деревянный, старый, возможно, ещё со времени переселения Чекалиных из Архангельской губернии, что произошло примерно в конце первой половины ХIХ в. Переехали они тогда из этой губернии вынужденно: эту семью проиграл в карты их архангельский владелец тамбовскому помещику, владельцу села Львово Тамбовской губернии. То, что проиграли в карты – это точно известно со слов Василия Ивановича, который помнил их переезд в Тамбовскую губернию примерно в середине 1840-х годов (больше всего, по моим расчётам, подходят для этого 1845-47 годы).
Скорее всего, проиграна была не одна семья. Известно, что в этих краях Тамбовской губернии жили и ещё семьи с фамилией Чекалины, которые нам не были близкими родственниками (правда, Чекалины, по моим поискам в интернете, – сравнительно распространённая фамилия). Может быть, только какими-то очень дальними. А то, что фамилия у них была такая же, нет ничего удивительного. Когда мой отец по ранению во время войны с Германией (он воевал первоначально на Карельском фронте) лежал в Петрозаводске в госпитале, медсестра его спросила, нет ли у него брата, Михаила, поскольку рядом в палате лежит раненый Чекалин Михаил. Отец обрадовался, а вдруг это он! Его брат Михаил родился в 1925 году, во время войны был мобилизован на Урал, в Ульяновск. При переноске мешков муки по сходням в январе месяце 1943 года он упал и сломал себе позвоночник, похоронен в Ульяновске. Но оказалось, что это не брат. Вот этот «не брат», рассказал, что в их деревне, в Архангельской области, половина фамилий – Чекалины. К сожалению, название этой деревни отцу не запомнилось. Ведь очень большая вероятность, что как раз из этой деревни и прибыли наши родственники, проигранные в карты…
Я хорошо помню уже другой дом, из самана, который построили в 1950 году вместо старого. Родители говорили, что размеры саманного дома получились практически такими же, как и сломанного деревянного. В том доме тоже было две комнаты и сени. Вторая комната старого дома, запроходная, называемая горницей, была холодной, и в зимнее время не использовалась как жилая, на зиму она закрывалась. В саманном же доме в горнице установили плиту, поэтому и в зимнее время эта комната использовалась. В основной комнате, избе, была русская печь, которая осталась от прежнего сломанного дома. (Да и в 1928 году, в год переезда, ту печь разобрали на кирпичи и из них же и сложили на новом месте новую.) Эту печь при повторном строительстве не ломали, а строили стены вокруг неё. Так что старый дом я не помню, а вот печь-то знаю и представляю очень хорошо.
Почему не сломали печь? Думаю, во-первых, потому, что печь эта была очень хорошая, а это очень важно. Во-вторых, прежде чем сложить печь, надо сначала построить дом, а время, судя по всему, подстёгивало. Где-то всей большой семье надо было находиться (тогда было уже не восемь, а шесть человек, умерли Васёна в 1935 году и Василий Иванович в 1936 году, тем более – двое очень ещё маленьких: брату Михаилу – два с половиной года, а мне не было ещё и года). А так, печка уже готова, даже и готовить в ней можно было (и готовили) при строящемся ещё доме. Насколько знаю, сначала, по весне и началу лета, заготовили саманы для строительства, а потом сломали дом, соорудили из его части шалаш для временного жилья, в котором и обитали во время строительства.
Саман – это кирпич из глины с соломой. По-тюркски словом саман так и называется солома. Другое название такого кирпича – адоба.
Саман – очень распространённый строительный материал в наших степных краях. Глины, пригодной для изготовления самана очень много, причём глины, очень пригодной и для изготовления кирпича. Но не было у нас вблизи никаких месторождений песка. Глина перемешивается с соломой (если немного, то замешивают просто ногами, а если много, то с помощью лошади), потом всё это хозяйство оставляют «закисать» на несколько дней. Но слово закисать можно писать и не в кавычках. Готовую смесь закладывают в деревянную форму примерно 50х30х15 см и отправляют на специально расчищенную и выровненную площадку, где формованная смесь подсыхает. Подсохшие «кирпичи» затем укладывают для просушки друг на друга с промежутками, стенкой. При кладке связка между «кирпичами» такая же по составу.
Впрочем, не только в наших краях использовалась глина для строительства домов. Известно, что подобные сооружения в весьма давние времена были и в Испании, потом технология такого строительства перекочевала вместе с её держателями в Америку, при её интенсивном заселении европейцами. Только этот строительный материал, на основе глины, был намного прочнее, чем наш степной саман. В него тоже добавлялась солома, но и ещё известь, для придания большей прочности. Такая смесь на жарком солнце спекалась практически в кирпич, даже безо всякого обжига. Из этих кирпичей строили даже церкви, некоторые из них сохранились и до настоящего времени.
Помогать в строительстве дома приезжал на лето в нашу деревню из Петровского, родной деревни моей бабушки, её брат, Иван. Он был не отягощён семьёй в отличие от остальных троих его братьев, Прокофия, Иосифа и Степана …
Но описание саманного дома лучше делать по порядку, от входа в него.
Входов в дом (сначала в сени) было два, как, практически, и во всех домах в нашей деревне, да, пожалуй, и в других деревнях наших краёв.
Дома такой конструкции, называются шестистенками. Пятистенок – это сени и изба, а шестистенок – это сени, изба и горница.
Один вход, основной, можно сказать – парадный, с улицы, через крыльцо, а второй, хозяйственный, – со двора. Крыльцо у нас было открытое, с одной лавочкой на трёх человек средней упитанности. Лавочка находилась в западной части крыльца, так что сидящие на ней смотрели на восток, на порядок домов деревни.
Завалинки у нашего дома не было.
В нашем архиве есть фотографии этого крыльца с сидельцами на лавочке: дедушка Вася, бабушка Вера, дедушкина сестра Мария Васильевна, которая удачно пришла к нам в гости из Остроухово. Не уместилась на лавочке тётя Тоня, она стоит у стойки, выглядывает из-за неё. Удачно потому, что в это время оказался у нас и фотограф. Фотографии делал мой двоюродный брат Валерий (Валерик), сын тёти Тони. Я о нём немного говорил в предыдущих рассказах.
Дальше шли сени, из которых можно было попасть в избу, если пойти направо, и в хозяйственную часть двора, если пойти прямо. Из сеней, с помощью приставной лестницы, был вход на чердак (или, как мы называли, «на потолок»), где, вместе с некоторым хламом, размещались и другие вещи, необходимые в хозяйстве. Например, прялка или, как мы её называли, самопряха, лежавшая там до времени её использования (обычно она находилась слева от лестницы). А использовалась она, насколько я помню, только зимой. Приспособление для закрепления шерстяной кудели было не в виде лопаты, как часто приводят на фотографиях в интернете, а в виде большой расчески такой же формы. Кудель шерсти не привязывалась к этой лопате, а цеплялась за зубья расчёски. Она же, эта большая расчёска, использовалась и для расчёсывания шерсти или конопли (льна) вместе с другой расчёской такого же вида и устройства, но значительно поменьше размерами (ручной).
Стояли там, на чердаке, ещё мешки с семечками подсолнечника (чёрными и серыми), мешок с сухарями из чёрного (ржаного) хлеба, получаемыми целенаправленно из оставшихся кусков. Скоту остатки этого хлеба не отдавали. Сухари подавались нам часто во время обеда к горячему первому (щам, супу и др., а иногда и к чаю). Сухари высыхали настолько, что с большим трудом размачивались в горячем первом (это я говорю о сухарях из чёрного, ржаного хлеба). Вероятно, из-за того, что сам хлеб был настоящий, на домашней закваске, а не на дрожжах. Там же, на чердаке, хранились и некоторые прежде нужные в своё время вещи. Например, рубель, который мы сохранили до сих пор. Он пропутешествовал из села Львово в Красный Куст (в 1928 году), затем, при переезде родителей в Узуново Серебряно-Прудского района Московской области, потом – успокоился в нашей семье. Рубель использовался для «глажения» льняного или холстинного белья после его стирки и сушки. Больше даже и не для глажения, а для придания материи мягкости, поскольку льняной холст, из которого шили одежду, был очень грубым. Брюки, например, как говорил отец, да и его дядя, дядя Петя, брат бабушки, после стирки и высушивания можно было прислонять к стене, и они не падали, не сминались. А после «обработки» рубелём такие вещи становились мягче. Рубель использовался также и при изготовлении валенок.
В сенях находились так называемые лари (деревянные ящики с убирающейся или откидывающейся крышкой). Один ларь, самого большого размера, использовался для хранения фуража, отрубей, мякины и других продуктов для скота (в основном – для коровы и поросёнка). Остальные три ларя (расхожие), поменьше размером, использовались для временного хранения ржаной и пшеничной муки, а также и для пшена. Остальная мука и пшено, если они не умещались в свои лари, хранились отдельно в мешках, стоящих здесь же, в сенях. Ещё один ларь (не ларь, а небольшой сундучок) предназначался для хранения свиного сала, которое укладывалось в нём слоями, пересыпаемыми солью.
В сенях помещались и другие приспособления, используемые в хозяйстве: ступа с толкушкой для получения муки из зерна; пахталка для получения масла из сливок или сметаны. Когда у нас появились велосипеды, то они тоже ставились в сенях.
Ступа всем известна по картинкам из сказок. На ней Баба-Яга перемещалась во времени и пространстве, как на картине Васнецова. Толкушка (ударный инструмент ступы) была у нас двухсторонняя: брёвнышко диаметром примерно 8-10 сантиметров, с перехватом для руки посредине. Донышко ступы закруглённое, вогнутое, а у толкушки ответная часть тоже закруглённая, но выпуклая. Зазор при соприкосновении этих закруглений был не очень большой, поэтому при ударе зерну прочно доставалось. В ступе можно было молотить любое зерно (пшеницу, рожь, ячмень, гречку, кукурузу, пшено и др.). Но больше всего у нас ступа использовалась для получения пшённой муки, из пшена. Для получения пшеничной и ржаной муки ездили на мельницу в Токарёвку. Мельница в Токарёвке почему-то называлась тогда Чекалинской, хотя к нам она никакого отношения не имела.
Это о ступе. А вот пахталка – это деревянный узкий сосуд (узкий бочонок) диаметром в верхней части сантиметров двадцать, собранный, как и бочка, из узких и длинных дощечек, скрепляемых (обжимаемых) металлическими обручами внизу и наверху, а то ещё и в средней части. Сверху этот сосуд закрывался деревянной крышкой, в центре которой было отверстие. В это отверстие проходила ручка в виде длинного стержня, на конце которого была закреплена крестовина (в виде крестовины-подставки для новогодней ёлки). Если в сосуд налить сливки или сметану, а то и вместе, а затем подвижной частью этой пахталки взбаламучивать содержимое, то через некоторое время масло будет сбиваться в комочки. Потом их извлекай и формуй как из пластилина комочек побольше.
У кого не было в хозяйстве пахталки, те обходились простой кринкой (молочным горшком, сделанным из глины), а то и стеклянной трёхлитровой банкой. Горлышко этой посудины затыкали чистой тряпкой и катали кринку (банку) на коленях, пока не получалось масло. Точно так же сбивала масло моя вторая бабушка, бабушка Маша. Но объём кринки (банки) был в несколько раз меньше объёма пахталки, поэтому производительность изготовления масла с помощью такого устройства была ниже, хотя время затрачивалось такое же.
Нам с хранением сливочного масла было просто, поскольку в одном из наших погребов был всегда снег. Но и у нас в семье, как и у бабушки Маши, часто делали из сливочного масла топлёное, которое хранилось дольше обычного масла, даже и не на снегу, а просто в обычной яме простого погреба.
Начиная с весны, когда в огороде появлялась первая зелень – укроп, лук и чеснок, в сенях ставилась дежа, в которой заваривался мучной (из ржаной муки) квас. Из этого кваса готовили окрошку. Правда, окрошку окрошкой у нас не называли, а так и называли квасом. То есть на обед, например, поесть квасу означало поесть окрошку на этом квасе. Потом, летом, при потеплении, дежа с квасом переносилась в холодный погреб, чтобы квас не очень быстро закисал. Сначала, до появления первых новых огурцов, для окрошки использовали прошлогодние солёные огурцы. А когда появлялись новые огурцы, то вторые из них непременно отправлялись в окрошку. А первые – оставлялись на семена, если они для этого годились. Это уж определяли дедушка с отцом.
Другое название дежи – кадка или квашня. У нас она использовалась как для приготовления кваса, так и для заквашивания теста. Объём нашей дежи, по моим сопоставлениям, был порядка одного ведра, литров 10-12.
Окрошку из кваса у нас начинали готовить очень рано. Помню, что однажды мы с бабушкой договорились поститься на Страстной неделе. А она приготовила на обед окрошку (квас), в которую добавила кусочки студня. Я уже начал есть, но вспомнил о нашем с бабушкой уговоре. Ел без студня, а бабушка сказала, что это ничего, так можно. Только, чтобы меня успокоить.
Страстная неделя – это неделя перед Пасхой. А Пасха бывает чаще в апреле, а то и в начале мая. Диапазон довольно большой. Но вот в ту окрошку уже попал зелёный лук, поэтому время, думаю, было близко к маю, когда уже на огороде взошли лук и чеснок, посаженные под зиму осенью. Огурцы были солёные, укропа ещё не было. А из других наполнителей были варёные яйца, да ещё и этот злополучный студень (холодец). Хотя и яйца – тоже относятся к скоромной пище, поэтому слово «злополучный» может относиться и к ним. Вообще, в качестве наполнителя использовали не только студень. Часто добавляли для густоты и питательности гороховую кашу, кукурузную кашу. Однажды, помню, из перечисленного выше ничего не было, так бабушка добавила в окрошку густую пшённую кашу. Тоже вкусно. К окрошке очень часто подавали горячую картошку в «мундире». Если ничего дополнительно положить в окрошку не было, то в качестве добавки непосредственно в окрошку резали варёную картошку.
В зимнее время, когда были морозы, в сенях на связях подвешивались тушки забитой птицы, а то и говядины, баранины или свинины. Это больше во времена, когда был жив дедушка. Он приторговывал мясом, как дома, так и на базаре, по воскресеньям ездил на базар со своим товаром. Для этого в колхозе заранее заказывалась лошадь с телегой и упряжью, но с условием своей кормёжки. Помню, что до реформы 1961 г. тушка взрослого гуся продавалась за 25 рублей. Дедушка умел подготовить мясо к продаже, будь это говядина, баранина, свинина либо птица. Он так разделывал тушу, что все кусочки выглядели аппетитно. Тушки птицы он обжаривал (подрумянивал) на огне, а после их же жиром и обмазывал.
Гусей водили много. Одно время (уже при правлении Н.С.Хрущёва, поскольку с колхозников уже не брали налогов на созданную и выращенную ими продукцию) оставляли в зиму порядка 30 штук взрослых гусей.
Гусятина очень вкусная в любом её исполнении: варёная, печёная, жареная и другая. А вот гусиные яйца только что значительно больше куриных, но также значительно и хуже куриных по вкусу…
Как заходишь в сени с крыльца, то слева было совсем небольшое окошко в палисадник, с вмазанным стеклом (без рамы или рамки). В этом палисаднике располагалась наша пасека в двенадцать ульев, да росло несколько кустов чёрной смородины и крыжовника. Красной смородины у нас не было.
Про то, что было за дверью, ведущей во двор, расскажу позже, но здесь добавлю, что если возвратиться примерно в зиму 1958-59 гг., то можно было увидеть на этой двери, с внешней её стороны, несколько отметин от ударов ломом. Это сделал наш сосед, Николай Объедкин, возвратившийся в очередной раз из не столь отдалённых мест. Он был очень буйным. Когда выпивал, а это он делал часто, то «гонял» свою жену, Раису. Вот она как-то и спасалась у нас дома, а этот буян хотел её достать таким вот, как он считал по своему не очень трезвому усмотрению, способом – вломиться в дом с помощью лома. Отец стоял в сенях наготове с топором за этой дверью (хорошо, что дверь была сработана на совесть от таких вот вторжений). Ничего у соседа не получилось. На следующий день вызвали милицию, составили протокол, в который внесли результаты обследования сохранившей нас двери, соседа забрали в очередную отлучку, на несколько лет, в те же или другие, но тоже не столь отдалённые места…
Ну, это о той двери, которая ведёт в хозяйственный двор, а сейчас про другую дверь, которая ведёт в избу (в жилую часть дома).
Вошли и, как полагается у православных, надо поискать угол («красный угол»), с иконами, чтобы перекреститься. Наш «красный угол» справа, где находился и обеденный стол. Вдоль стены стационарно установлена широкая лавка. Эта лавка была длиннее стола практически настолько же. При необходимости на ней можно было и поспать, даже вдвоём, в одну строчку, друг за другом. С другой стороны стола лавка (скамейка) покороче, длиной как раз в стол, и поуже, чем стационарная, примерно в два-два с половиной раза. На широкой лавке, под иконами, во время трапезы сидел дедушка, рядом с ним – брат Миша, а потом – бабушка. Напротив дедушки – отец, с краю – мама, а я между ними.
Это было установленное дедушкино место за этим столом. На других местах я его и не помню. За этим местом, под образами, он занимался и записями-расчётами в своём бухгалтерском журнале. Понятно, когда надо было заниматься не сидячей работой, например, валянием валенок, то он перемещался и на другие стороны стола. А все сидячие работы он выполнял только в «красном углу».
Когда дедушка умер, то это место полагалось занять отцу. Но этому помешал я, вернее, не я, а сон, который я увидел. Дедушка во сне подошёл ко мне, положил ладонь на голову, как он это часто делал, и сказал: «Теперь, Серёжа, ты садись на моё место». А я возьми, да и расскажи этот сон. Совсем не пришло в голову промолчать, а уж большой был, десятый год пошёл. Так мне и было сказано, мол, раз дедушка так сказал, то и садись на его место…
Про широкую лавку такие воспоминания. По нашим окрестным деревням ходили нищие и убогие. Двоих из них я хорошо помню. Это слепой Михаил с мальчиком-поводырём лет одиннадцати-двенадцати и Духовская Полина (Поля). Михаил был очень грамотный в церковных делах, знал все праздники, что когда делать, чему праздники приурочены и т.п. Он много рассказывал о житиях святых, сидя у нас на этой широкой лавке. Из деревни приходили к нам его послушать, когда он у нас останавливался ночевать. Обычно в нашем доме он появлялся примерно на свои именины, Михайлов день, который отмечается в ноябре.
Я очень хорошо помню его рассказ про апостола Филиппа, про то, как он язычников обратил в христианство, сотворив чудо с драконом, который всех присутствующих заразил какой-то болезнью. Про то, как этого апостола казнили вместе с другим апостолом – Варфоломеем. Имя этого апостола я запомнил потому, что оно очень необычное. Филипп-то – на слуху, у нас и сват был, Филипп, Незнанов Филипп Степанович. Пожалуй, единственный Филипп на всю нашу округу, потому, вероятно, и запомнился. Поскольку имя Филипп было для нас такое редкое, то мне и пригрезилось сначала, что дядя Филя и был тем самым апостолом Филиппом.
Поля Духовская – умственно отсталая, ходила и постоянно что-то бормотала себе вслух. Но, кажется, многое и по делу: известные присказки и поговорки, которые в народе ходили к тому или другому случаю. Например, «маленькие дети – маленькое горе, большие дети – большое горе». Михаил иногда оставался у нас переночевать, а Поля – никогда, я думаю, что и ни у кого. Очень боялась, что её обокрадут. Всё своё «богатство» она носила с собой, поэтому и уходила она подальше от деревни и ночевала в стогу соломы. Так зимой, однажды, и нашли её, замёрзшую, в поле в стогу соломы. Это случилось уже после нашего переезда в конце 1965 года в Московскую область. Об этом мне сказал мой друг, Саша Незнанов. Он часто приезжал в Красный Куст к родителям.
Небольшую лавочку на двоих седоков, которую иногда приставляли с торца обеденного стола, отец сделал для походов в клуб на кинофильм или на редкие концерты, которые проходили по большим советским праздникам. С посадочными местами в клубе была напряжёнка, поэтому, если ты пришёл со своим стулом, табуреткой или лавочкой, то стоять уже два часа, а то и больше, не будешь. Иногда и стандартный полуторачасовой фильм растягивался часа на два, а то и три. Забарахлит, вдруг, движок, от которого запитывается киноаппаратура. Жди, пока отремонтируют.
Обеденный стол был дубовый, сделан дедушкой Васей уже, по-моему, в Красном Кусте. Этот стол был для всего. За ним трапезовали (старались строго в одни и те же часы завтракать, обедать и ужинать), мы с Мишей делали уроки, дедушка занимался своими подсчётами и расчётами в специальной тетради, в основном – по торговым делам, дедушка или отец (а то и вместе) валяли валенки, бабушка или мама валяли связанные носки или чулки, варежки. Да и другие работы, необходимые для хозяйства, а также и для приготовления пищи. Мама за этим столом вязала головные платки из козьего пуха, потому что это место избы было самое светлое, а вязанием мама занималась практически только по зимним вечерам.
На стене, в том месте, где сидел отец, висели часы-ходики, с гирями, а чуть к двери от них – отрывной календарь. Я помню, с каким нетерпением мы с братом, ожидали очередную замену часов, когда они переставали работать. Игрушек было не так уж и много, вернее, даже, совсем мало, так что часовой механизм, с колёсиками, вполне мог стать игрушкой, да ещё и с вращающимися механизмами.
Игрушки нам с братом делал отец. Помню самолёт-кукурузник и грузовую машину. Колёса этих агрегатов были сделаны из старых тракторных подшипников. Это были довольно большие игрушки. На самолёте и машине можно было сидеть небольшому ребёнку. Помню, как я катал по дороге перед нашим домом на самолёте и машине трёхлетнюю сестру Валентину (она и сейчас помнит эти катания). Была ещё одна игрушка, сделанная отцом – склеенный из гетинакса дом, с дверками и окнами. Были и покупные детские игрушки, которые привозили приезжающие в гости родственники. На одной из наших фотографий, меня и сестры, есть такая привезённая гостями игрушка – самолётик.
А ещё были опасные пластмассовые игрушки. У нас, помню, был разноцветный раскрашенный попугай. Были и животные, и куклы из такой пластмассы. Эти игрушки опасны тем, что очень быстро горели, даже, кажется, без доступа кислорода. Мы из таких игрушек делали «дымовушки». Сделаем свёрток из фольги, внутри которого заправка из кусочков игрушки, поджигаем через отверстие свёрточка пластмассу. Она не горит, а начинает очень дымиться, едким таким дымом…
Кухня находилась непосредственно напротив обеденного стола. Пространство перед печью, очень даже небольшое, мы, почему-то, называли чуланом. В чулане по стене с небольшим окошком во двор (это окошко было сделано с рамой), была устроена лавка, но не для сидения, а для кухонного использования, для ведения на ней всякой стряпни, при работе с печью. Точно над этой лавкой, такого же размера по длине и ширине, был устроен так называемый полавочник (полка), на который(ую) ставили посуду, испечённые хлебы и др. Помню, что по звучанию слышалось не полавочник, а полавошник.
В словаре русского языка у этого слова два разных значения. Одно из них – простой тканый коврик на лавке. Второе – полка по периметру избы, которая служила для помещения на неё испечённых хлебов, посуды, а также как уловитель сажи из печи, вероятно, при топке «по-чёрному», то есть – без печной трубы, когда дым из печи выходил непосредственно в избу, а затем – разными путями: через открытую дверь, через специальное отверстие в потолке и др. Такие полки для защиты от сажи располагали выше окон. Так что, вероятно, следует считать, что у слова полавочник не два, а три разных значения: коврик на лавке, полка для хлеба и кухонной утвари (при топке «по-белому», то есть с печной трубой), полка для улавливания сажи (при топке «по-чёрному»).
Перпендикулярно к лавке, в торце чулана, напротив топки, была ещё одна небольшая лавочка, на которой стояли вёдра с водой, металлические кружки (одна из них была медная, сделанная дедушкой Васей), чтобы попить воды или умыться. А под этой лавочкой находился довольно большой чугунный котёл (лохань), используемый для помоев. Котёл этот попал в Красный Куст при переезде из Львово. Он предназначался не только для помоев. В зимнее время ночью он использовался и как большой ночной горшок, для хождения «по-маленькому». По мере наполнения лохани её отчерпывали корцом в помойное ведро, а помои выливались на улицу, в палисадник за крыльцом.
Выше сказано, что на полавочник ставили посуду. Это не тарелки на каждого. Посудой были сравнительно большие миски, эмалированные или просто алюминиевые. Миски тоже не на каждого, потому что ели (при дедушке, и некоторое время после его смерти) все из одной миски: первое, второе и прочее. Даже если приезжали гости, то всё равно миска была одна на всех за общим столом. Даже если и не гости, а кто-то из зашедших во время обеда из наших же односельчан. Не пригласить за стол было нельзя. Редко, но бывало, что и садились за стол пообедать вместе с нами. У Чекалиных не в ходу была хотя бы и шутливая присказака на «хлеб да соль» вошедшего, мол, «ем, да свой» или «отойди, да стой».
Своей за обеденным столом была у каждого только деревянная ложка. Каждый знал свою ложку. Только у отца была алюминиевая ложка в форме деревянной. Эту ложку он привёз с войны 1941-45 гг., когда воевал в Карелии. Она была сделана (отлита) из алюминиевой части фюзеляжа сбитого немецкого или финского самолёта. На ручке этой ложки отец выцарапал свою аббревиатуру – ЧИВ. Сейчас эта ложка находится у моего брата. Пошла по мужской линии Чекалиных: у сына Михаила, Дмитрия, родился продолжатель рода – Иван.
Картина, конечно, не для слабонервного. Сидят за столом несколько человек, у каждого в одной руке ломоть хлеба, в другой руке – ложка. Зачерпнёт каждый по своей очереди из миски то, что там есть, подставит под ложку хлеб (если в миске жидкое первое) и несёт ко рту. Потом ждёт своей очереди. Миску горячего, помню, наливали два раза. Если было первое мясное, то мясо ели только после окончания второй миски. Дедушка (или отец) постучит по краю миски ложкой – это значит, что можно брать мясо. И тоже всё делалось по очереди.
И ещё одна такая обеденная шутка. Я выше сказал, что наполнителем окрошки (кваса) были варёные яйца. Когда во время трапезы ставили на стол миску с окрошкой, то каждый по очереди ложкой зацеплял со своего края кушанье и отправлял по назначению. С края отца или дедушки бабушка клала целое яйцо. Кто бы потом из «счастливцев» ни достал это яйцо – оно непременно доставалось нам с братом, на двоих…
Расскажу и ещё одну давнюю деревенскую шутку.
Большая семья. Четверо взрослых сыновей и хозяин за столом. Хозяин и говорит своей жене:
– Авдотья, ты в квас-то целое яйцо положи – ребяты нынче хорошо поработали!..
В начале семидесятых годов мы уже обзавелись тарелками на каждого, деревянные ложки заменили на металлические (алюминиевые), появились вилки (тоже алюминиевые). Только у мамы были ложка и вилка из дорогой тогда нержавейки. Но это были не купленные вещи, а их кто-то подарил маме из её родственников. Если приезжали гости, то, конечно, об общей миске разговор уже не шёл. Хотя для приезжающих к нам гостей еда из общей миски была не в диковину, сами недавно от этого уехали…
