Рахиль Гуревич
Адгезийская комедия
Глава восьмая. Пытки стихосложением
Я оказалась в… библиотеке! Мы и с бабушкой в неё заходили, бабушка относила ненужные книги по геологии. Всё как прежде, даже специфический запах книг, но библиотека располагалась на этаже, а не здесь, в бомбоубежище, как мне объявил принц.
− В бомбоубежище тоже есть библиотеки, мы же были самой читающей страной, не так ли? − тихий скрипучий голос. За деревянным массивным столом, на абонементе, расположился сухонький. И сейчас я, пристально, хоть и украдкой вгляделась – жёлтая лампа полосой спокойного приглушённого света освещала его неброское лицо. Да. Он похож на меня – то есть, наоборот, только маленький. Ну он же мумия, подумала я и осеклась, потому что барон улыбнулся беззубой обезоруживающей улыбкой.
− Добрый вечер, дорогие адгезийцы, доброй, доброй ночи! – объявил он в микрофон, стоящий тут же на столе, и надел наушники. Принц у полок с книгами крутил ручки светящегося прибора – огромного громоздкого радиоприёмника с антеннами, врезающимися в потолок и ползающими по потолку как ленивые змеи.
То есть, у них библиотека-студия, ну-ну. А какой голос! Если он спокойный интеллигент, то кто же хам? Получается. Что интеллигент – сухонький, а хам − мой троллик? Нет! Кто же хам?
− Все мы немного интеллигенты, дорогие адгезийцы. Предлагаю в тёплую лунную ночь звонить и рассказывать о делах, спрашивать – а мы ответим. Ну и конечно билеты не заставят себя ждать. Сегодня билеты достанутся всем! «Всем на тот свет?» − поинтересуетесь с сарказмом, и окажетесь не правы. Всем на концерт. На концерт «Поэзия музыки» или «Музыка поэзии» − что, в общем-то не всё равно, но одно и то же. Знаете же, оркестр играет, а актёр читает, там самым впечатление от поэзии усиливается, потрясает, вводит в катарсис. Алё! Слушаю вас. Ещё номер не объявили, а вы звоните. О чём вы хотели нам поведать, дорогой друг?
− Здравствуйте, − раздался бодрый стариковский голос.
Принц подошёл ко мне и указал на кресло-качалку, настоящее, с резной спинкой и круглыми ручками-обручами – прям как в каком-нибудь девятнадцатом веке на дачной террасе… Где-то я видела, то ли картину, то ли фильм про любовь и разные психи какого-то дворянина в деревне − всё-то ему не то, ничему он не рад, ходит с кислой рожей, так ещё и за старой пассией ухаживает при живой-то жене. И пассия его тоже замужем, на минуточку. Вот там такие кресла, и все качаются. Качаются, а после кресло уже пустое качается. Качается – просто от ветра. Странный фильм.
− Здравствуйте!
− Да-да, мы внимательно слушаем, − вкрадчиво объявил сухонький.
− Я бы хотел поговорить о дружбе.
− О дружбе? Прекрасная тема.
− Вот у меня есть, то есть, был такой друг… Вот ему понадобилось сделать одно дело и он меня попросил сделать это дело вместо него. А он далеко, я поехал в другой город ради друга и всё сделал, всё его дело.
− Какого плана событие, интересно?
− Это совсем неважно, не будем тратить драгоценное время эфира на подробности.
− Эфир здесь не при чём, − лил елей сухонький. – Эфир – дело инертное.
− Во-во. И я о том же. Я бросил все дела, понимаете вы или нет?, семью бросил и поехал по делам друга, в срочном порядке.
− Прекрасно! Вы настоящий ответственный человек, на вас всегда можно положиться.
− Я знаю, − как бы отмахнулся голос. – Стойте, не отключайте.
− Мы слушаем, − загадочная улыбка блуждала у сухонького.
− Во-от, значит. Проходит пятнадцать лет и уже мне нужна помощь друга. А он далеко забрался, в штате, там, одном американском…
− Ну понятно. Что он далеко, раз вы за него все дела здесь у нас устраиваете по его наследству и несётесь как угорелый за сотни километров для его наследственного блага.
− Д-да, − осёкся голос. – А вы откуда знаете? − голос становился всё подозрительнее.
− Да что ж тут знать-то, дорогой вы наш адгезиец, когда друг ваш, живучи на чужбине, и вдруг вступает в наследство, что тут знать-то, ежу и тому всё известно, достаточно генеральной доверенности, а она у вас, то есть у ежа, имелась же?
Господи! Так это он и интеллигент, и хам, един в двух лицах! Как до меня сразу не дошло-то?
− Ах, ну да, − растерянно подтвердил голос. – Ежу обязательна гендоверенность.
− Вы не сбивайтесь, не сбивайтесь, − мне показалось, что барон подмигнул, и кажется именно мне! И я в ответ улыбнулась.
− Да. Так вот…
− Ну что же вы сбиваетесь? Не теряйте мысль рассказа!
Раздались короткие гудки.
− Дорогие адгезийцы, не переживайте, что не знаете продолжение. Их есть у меня! – сухонький поднял руку. – Дальше было так. Прошло пятнадцать лет. Нашему слушателю нужно было срочно сбагрить сына в одну страну, северную иноязычную, замечу: почти что родину хоккея, в том числе и женского. И вот наш слушатель звонит своему другу, а тот смертельно болен. Но наш слушатель просит всё-таки друга, озадачивает его прошением-то. Ну и друг взял себя в руки и в пачки таблеток, поехал из своего штата к чёрту на куличики, все бумаги там помог оформить, и сыну нашего слушателя дали визу, он благополучно смог переехать. Вот и вся их дашь-на дашь дружба. Ты мне − я тебе, как говорится. Не кинул, так уже герой. Бывают и такие личности порой, мда… А через три месяца друга нашего слушателя не стало… Вот и вся история. Но кто же, друзья, пойдёт на вечер музыкальной поэзии с оркестром и сосиской в тесте, извиняюсь за фамильярную рифму… Вот и наш звонок. Здравствуйте!
− Здравствуйте! – раздался женский воспитанный голос. Явно женщина пожилая, говорила приятно, чётко и вежливо. – Я может не по адресу попала?
− Именно, что по адресу. Наш адрес не дом и не улица, наш адрес адгезийская курица.
− Это вы обо мне? – женщина смеялась.
− Вовсе нет. Адгезийская курица – улица, на которой стоит наш дом вещания. И вы его прекрасно знаете.
− Это завод буров? Ну конечно знаю, − голос женщины довольный, радостный.
Адгезийская курица? Всю жизнь завод буров стоял на улице Металлургов или я схожу с ума?
− Именно, госпожа вы наша, именно. Как живы-здоровы-то?
− Спасибо! Вашими молитвами, − отвечала женщина.
− Это сколько угодно, целый день исключительно молитвами и занимаемся, − хохмил барон. – Так говорите, любезная.
− Ага. Спасибо. Вопрос такой щекотливый. Как быть и к кому обратиться, если хочется доказать дальнее родство.
− Для наследства?
− Нет, что вы. Просто для себя.
− Ага. Понимаю. Вы задумались о предках, о корнях.
− Именно. Хочется и о дальних родственниках что-то знать, тем более о заслуженных, но в этом не уверена, как и в родстве. Вот такая у меня проблема на сегодняшний день. Поможете?
− Вы извините: я человек военный. Мне спросили конкретно – я конкретно ответил. А вот так – мыслию по древу, − барон оставался абсолютно невозмутим, голос его поменялся на спокойный бархатный. – Это, извините, не для меня – конкретнее.
− Да-да. Нашла однофамильца далеко от Веретенца.
− Ну далеко-близко – всё относительно.
− Да-да. Однофамилец давно почил, но хочется родство установить, очень и очень, да и имущество на память.
− Так обращайтесь в архив по месту жительства, то есть погребения, − барон снова подмигнул мне. По-моему он именно для меня устраивал микс со сменой наглого голоса и успокаивающего – он меня сбивал, путал, пытался морально загнать в тупик такими приёмами, впрочем – может, просто шутил, всё-таки я его, без сомнения, потомок.
Сухонький продолжил:
− Потомки всегда найдут друг друга.
− Но я не могу обратиться в архив. Он так далеко.
− Я советую вам обратиться в юридическую контору, они сами свяжутся с архивом. – И барон снова подмигнул мне. − Но платите поэтапно, чтобы не обманули.
− Я боюсь, столько повсюду обманщиков. Хотела бы попросить вас…
− И не просите. Мы проконтролируем. Вас не обманут. А если обманут, то вернут. Мы заставим. Вас будет ждать много удивлений и много открытий, о которых вы и не предполагаете. Ваша жизнь сейчас, считайте, только начинается. Считайте, что вытянули счастливый билет. А всё из-за желания восстановить связь с роднёй.
− Да-да. Вижу сны, − пустилась в разглагольствования женщина…
− Сны – прекрасное средство от депрессий, впрочем, у кого какой Оле-Лукойе. Бывают Оле нелюдимые, они пытаются затянуть вас в ночные кошмары…
− А я думала – это вы устраиваете кошмары.
− Ну что вы! Мы устраиваем концерты, да и то от случая к случаю. Вот сегодня генеральная репетиция. Так что не отходите далеко и надолго.
− Вы меня извините, наверное, вы подумаете, что я неблагодарная и жадная, но хотелось бы…, знаете, билеты… Я понимаете ли…
− Знаем, знаем. Вы мечтаете побывать на такого плана концерте, а средств не хватает. Да и жизнь, как вы считаете, близится к закату…
− Именно, извините за настырность и навязчивость. Всю жизнь терпела, не напоминала о себе. А хочется пожить полно, хотя бы три часа на концерте.
− Это вы извините, − сухонький посмотрел на принца, тот промакивал глаза изящным кружевным платком. А до этого принц всё крутил и крутил ручки старинного приёмника. – Мы должны были сами вам предложить билеты. Но все мысли о репетиции. С вами договорятся о встрече, билеты передадут. А всем остальным советую настоятельно: оставайтесь с нами. Ведь сегодня необычный день. Настоящие принц и принцесса, Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда, Пигмалион и Галатея, Хиггинс и Дулиттл, (нашего, понятно, времени) заглянули к нам в поэтическую студию и прочтут стихи собственного сочинения. Ну и я, ваш любимый ведущий Джекилл Хайд стану судьёй ночного поединка, или модератором баттла – как выразятся наши молодые любимые адгезийцы, перешедшие к нам в расцвете сил и продолжающие цвести в нашем загробном мире.
Всё-таки загробный! – отметила я про себя, надеюсь, я ещё жива…
− Все мы живы покуда верим в чудо, друзья и недруги, единомышленники и глупые спорщики, вежливые риторы и наглые проходимцы, так и норовящие прицепиться к слабому месту и сожрать, сожрать, сожрать с потрохами, − лицо сухонького оставалось абсолютно непроницаемым, но интонации переливались сотнями, тысячами оттенков. Он вошёл в раж. Он блистал и наслаждался – голос, не сухонький. На столе появилось ещё два микрофона, моё кресло двинулось. Я испугалась, сжалась, замерла. Что он несёт? Какой вечер поэзии? Какая генеральная репетиция? Какие стихи собственного сочинения? Что они несут?! Я не хочу! Не хочу и не могу!.. Я не хочу сидеть с говорящей мумией за столом, пусть это и мой предок, пра-пра-прадед, я боюсь! Я хочу жить, а не здесь в нигде тусить!!!
− Вот и отглаголила. С почином! – принц сидел рядом с сухоньким. Передо мной же возникла школьная парта, но такая старая, с крышкой, с чернильницей-непроливайкой – как в фильме про девочку-первоклассницу, я обожала его в детстве, мы с мамой смотрели его раз десять, там девочка постоянно конфликтует с пацаном, как мы с Сеней сейчас… Фильм олдовский, но он про активных девочек, таких как я, а не увальней, как Полей.
− Не отвлекайся, звезда наша. Поэзия – материя тонкая…
− Не надо поэзию. Ненавижу!
− Что именно? Стихосложение или поэзию? – сухонький вещал в микрофон. Передо мной тоже стоял микрофон. Я поняла, что я в эфире как звезда. Вот почему они меня дразнили музой…
− Какая разница. Стихи – это для дураков. Любовь-морковь.
− Ну не скажи. Поэзия легче запоминается.
Я молчала. Тут он прав – стихи учатся, но нас в школе заставили учить про розы не стихи. Тоже заучился легко.
− Наверное, ты, о, муза, считаешь, что стихосложение не имеет отношение к прекрасному? – спросил в микрофон принц.
Я не поняла, о чём он, но ответила:
− Раз я – муза, то конечно прекрасна.
− Однако всё искусство искусственно, − глубокомысленно изрёк сухонький барон обволакивающим голосом.
Я пыталась сидеть с умным видом, но с каждой репликой мне становилось это делать всё сложнее – я уставала физически от нагромождения терминов и непонятных понятий. Вроде как слова русские, а ничего не понятно.
Принц возразил:
− Соглашусь. Если поэзия и прекрасна, и рождена как Венера из пучины страсти и настроения…
− Настроя, замечу – настроя!
− Да. И так тоже может быть. Но в сухом остатке стихосложение – это своего рода музыка, неслучившаяся музыка.
− Верно. Но тогда выходит, что звуки, слоги – лишнее?
− Выходит, − кивнул принц. – Но мы же не можем заставить нашу музу сесть за рояль и сыграть нам пару этюдов собственного сочинения.
− Не можем. Музыкантов у нас как грязи. Спасибо музыкальной школе по соседству.
− Ну раньше-то была не школа.
− Раньше всё было по-другому, но поставили над нами, так надо сотрудничать-то? – сухонький снова мне подмигнул.
А я подумала: неужели наши будущие жильцы подосланы этими, неужели?..
− И почему ты брезгуешь сидеть с нами? А? – спросил принц.
Я молчала, я не знала, что отвечать.
− Не успеешь оглянуться, как жизнь пролетит на раз, − запел принц, потрясая глупым жабо и слащавыми локонами. – И от тебя не останется никаких прикрас. Одни бородавки, да пигментные пятна и тоже услышишь, что ты неприятна. Что ты не опрятна, воняешь мочою, что кожа лица колбаса прокопчёна… Тут можно до бесконечности продолжать, но я, увы, начинаю лажать. Отдохну, − принц виновато посмотрел на сухонького. Кожа у принца гладкая, но до меня не ускользнул его странный взгляд, колючий, жёсткий, знакомый до боли…
Не удастся меня обмануть и удачу мою спугнуть – в ремонте конечно, подумала я и испугалась – складно же.
− О муза! Не увлекайтесь глаголом, это не поэзия, а тамада на прикорме! – спел принц.
А сухонький торжественно объявил:
− Пора, господа, провести ликбез. Отглаголивание не должно стать краеугольным камнем нашего вечера. Не так ли, принцесса? Начинайте уже говорить вслух, о, муза! Все наши слушатели слышат ваши мысли. Они транслируются – в парте усилитель.
− Да что вы несёте, извините, за грубость, − обратилась я к сухонькому, они сидел напротив меня, в двух метрах друг напротив друга стояли наши столы. И тут я упала на пол – кресло-качалка пропало, но что-то подцепило меня, и вот уже я сидела на обычном школьном стуле, жёстком даже через многослойную юбку, такую воздушную, такую мечтательную…
− Неплохо для начала – мечтательная юбка. А? – подмигнул сухонький.
− Очень хорошо. Налицо способности, − серьёзно отозвался принц.
− В таком случае − предлагаю тебе, наша принцесса, сразиться с нашим удивительным придворным поэтом, где-то даже стихоплётом, иначе мы заберём тебя с собой.
Я снова молчала – я всё прекрасно поняла, я ж не дура и память у меня хорошая. Они переглядывались, как мы с Улыбиной… Я в палате. В окно светит фонарь, мы перемигиваемся, пока Женька Гневковская пересказывает книгу и доказывает… Мы же перемигивались и подначивали ещё больше… Гневковская не замечает наши ужимки, передразнивания и кривляния – свет фонаря не падает на неё…
− Ночь, улица, фонарь, аптека, − сказал принц.
Я так испугалась – неужели сейчас начнётся кринж? Они – мастера устраивать психбольницу. Они меня доведут похлеще тряпок. Они предупредили, что утащат к себе, если не сочиню… А как я сочиню, если я вообще не смогу. Мне эти стихи вообще ни к чему! Они меня заруинят – факт. Слов на ветер они не бросают.
− Не бросаем слова мы на ветер, мы ими играем в кредит, и расплата-ответка в берете, вот тогда настигает бандит, − пропел принц.
− Ну, товарищ принц, незачёт. Ответка в берете – не пройдёт.
− Поэт волен придумывать свои собственные образы.
− У нас эфир, товарищ принц. Будьте добры без ответок в берете. Жуткий образ неясно кого-то нам всем напоминающий. Не пугайте слушателей!
− Но у нас состязание, товарищ рефери!
− Я не просто прошу, я умоляю. Будьте бдительны с метафорами
− Но метафоры рождаются.
− Пусть сразу и умирают, если в берете. Задушим в сухом остатке.
− Что родится, я, право, не знаю, я начальник и я командир, − продекламировал принц.
Но сухонький привычным бархатным голосом.
− Ну слушай, друг, не надо закостенелых форм и штампов!
Я вообще не понимала, о чём они, что происходит. У меня вскипал мозг. Я больше не смотрела на них. Пусть изгаляются, пусть! Это сон. Я вообще лежу в кровати, а в соседней комнате сохнут щупальца.
− Сохнут щупальца, сказочный лес, клей обойный и жёсткая скука, ты послушай милАя подруга, проявлю я к тебе интерес, – продекламировал снова принц и тут же язвительно уточнил: − Ударения-то я надеюсь можно любые?
− Допустим ударение можно, а принцесса Мальвина?
Я молчала. Я вообще не поняла, о чём они.
− Ну раз ты молчишь, мы объясним так: бежит, покачивая груз, за автобУсом автобУс.
− Идиоты, − не выдержала я. – Это не стихи, а ерунда (подумала я другое слово, так было взбешена).
− Вообще-то строчка Маршака. А? А ты чьи строчки думала?
Я упёрлась взором в парту, как во время урока, когда учитель выбирал, кому идти к доске. Я не собираюсь участвовать в этом бреде, не собираюсь! И вдруг я выпалила, вскочив из-за парты, вытянувшись по струнке как первая учительская подхалимка:
− Не собираюсь я болтать стихами
И не хочу реветь, нести пургу
На глади неба облака не с нами
Туда взлечу, туда я убегу!
− Аплодисменты, господа!, аплодисменты!
И, вы не поверите!, в проходах между стеллажами какие-то грабли-палки, очень похожие на щупальца, выползли из книг и стали мне аплодировать. Кажется это у книг с полок выросли клешни… Просто оглушительные раздались овации.
Я выдохнула. Понятно, что мой троллик незримо подсказывал мне. Тот, принц, − это не мой тролль, он злой. А мой тролль хоть злой, но и добрый. Но всё-таки, их трое, не двое. Ведь я сама бы не строчки не придумала и тем более не прочитала бы так.
− Вот и звонок! Алё. Доброй ночи, дорогие адгезийцы!
− А дальше что? – скрипел старушечий противный голос.
− Сейчас, дорогая вы наша, слушайте эфир, – отозвался сухонький, − ну принцесса Мальвина, дальше! Слушатель просит!
− Да, − поддакнул принц. Ну вот убежала ты на небо и дальше что?
− Туда лечу, туда я убегу, − забормотала я. – Сейчас, сейчас…
Мне очень захотелось закрепить свой триумф, я напряглась, стала думать: троллик миленький!, не оставляй − помоги!
− Ну, ну, убегу, − подсказывал сухонький.
− И буду я на небе словно ангел
Коптить шашлык на склоне смертных лет
Я знаю точно, чётко без запинки
Кого на завтрак загрызём в обед…
Раздалось хихиканье – точь-в-точь, как мы хихикали над Гневковской. Постепенно нарастал смех и вот уже со всех сторон гремел оглушительный хохот, начинался звук на полке и разносился по всей библиотеке. Те, кто полминуты назад, рукоплескали – стеллажи с книгами, сейчас глумились, нисколько не жалели меня.
− Раунд засчитан. В чью пользу скажу после. Ну а теперь наш неугомонный поэтический принц декламируем по заданию. Тема – жабы и прочие земноводные.
− Прекрасно, − обрадовался принц и прочитал блестяще, я уверена, что если и были слушатели, они замерли:
− Если есть посёлок в месте,
Где болото или пруд,
То помойки интересны
Жабы к ним ползут, бегут.
Сытно место – жабье место
Изобилие в красе:
Мошек, как в болоте тесном −
Стоит высохнуть росе
И червяк здесь,
И опарыш,
Слизень тоже заглянул,
И жуки, каких не знаешь −
Жаба празднует загул!
Возмущенью нет предела:
Жаба просто обнаглела -
Где такое можно видеть
По общественным местам?
Чтобы не пускали жабок,
Всё ползущих по ухабам,
Чтоб голодных оставляли,
Защищались как варан?!
В общем, пакостная жаба
И жадна груба – не рада:
Не товарищи вы наши
И идите вы к чертям!
− Достаточно. Оставим интригу нераскрытой! Раунд выигран!
− Стоп! – снова вскочила я. – Мне же не давали слова!
− Так ты стала героиней. Жаба-помоечник – это ты!
Я взбесилась:
− Так я сделаю принца героем.
− Делай!
− Тема тоже жабы?
− Тема первого раунда «жабы», − сухонький посмотрел на меня как на дуру.
− Так я могу прочитать?
− Безусловно!
Я задумалась на секунду и выдала, чувствуя, что просто повторяю за кем-то слова, что кто-то мне нашёптывает:
− Не всем дано быть милой жабой
Бывают жабы-хулиганы
Они бывают даже пьяны
И закрывают редко пасть.
До смерти жабы могут драться
И нападать, и защищаться
В бою контактном отличиться
И не гнушаются украсть.
Такие жабы всем знакомы,
Но расскажу, как я был тронут:
Устроил под ивОвой кроной
Сентиментальный хулиган
Обед отличный, ресторанный
Десерт за чаем самоварным
Паук в сиропе, торт червячный
Ещё засоленный варан.
Предпринимает всё на свете
И хочет увезти в карете -
Шикуют жабы-хулиганы
И любят роскошь напоказ.
Истратит все запасы жаба
Для миленькой – она и рада
И к другу жабы-хулигана
Слиняет в стиле "жабий брасс"
По другу наша жаба тужит
И червяки ей честно служат,
Но успокаивают мало
Предательство забыть нельзя
Как хорошо, что есть татами!
Бои! И мысли с осознаньем
Приходят к жабе-хулигану:
"В разлуке жалок я, друзья!"
И пусть она ушла к другому,
И пусть тот друг всем растрезвонил,
И жаба не простит измены,
Но всё же жабы верят в мир -
Что есть компания. И смысл
Обедов всех и вин игристых
Прекрасен в них союз надежды
Злопамятность – не наш кумир
Сходить и в тире пострелять бы
Суму с листочками отнять бы
Наш грозен жабс
Наводит думы
На чудом выживших старух
Гусары жабы-хулиганы
Гулёны, пьяны-рестораны
Так всё к ногам любви положат
И самых жирных вкусных мух
Посыл у жабы романтичный
Сентиментальность – не двуличность
Рубахи-парни наши жабы
И Шиллера любимый стих -
Романтики болот печальных
Всех передряг-событий тайных
Всяк видел жабу-хулигана
А я, увы, один из них.
Я просто осталась в восторге от себя! Я выиграла! Конечно же я выиграла! Но гробовое молчание оглушило меня. Где щупальцеплескания? Где движения на стеллажах с книгами? Где одобрение и восхищение? Лично я была в восторге от себя! Но я не тупая конечно, я понимала, что награду должна разделить с тем, кто нашёптывал…
− Раунд остаётся за принцем, как бы хорошо мы не относились к принцессам, − объявил сухонький вкрадчивым убаюкивающим голосом.
− Э! Вы чего! – возмутилась я и ударила кулаком по парте – парта тут же исчезла, а микрофон остался висеть, жутко раздражая.
− Ну послушайте, о, муза, о, принцесса! Вы же прочитали про себя, а должны были прочитать о принце? Разве нет?
− Как это про себя? Про принца?
− Ну, подождите, милейшая вы наша поэтесса… Кто бил, кто нападал, кто воровал? От кого, в конце концов, ушёл парень?
− Какой парень? В моём стихе от вора ушла девушка.
− Ну дорогая моя, все знают, что смысл не прямой, переносный… Так сказать, навеяно. Вы же тоже не сторожили помойку и не посылали никого к чертям.
− Но я… − мне стало так обидно! Моё стихотворение лучше, чем про помойку. – Но я же не жаба.
− Так и я не жаба. – ласково улыбался принц, и глаза у него так и окутывали меня, так и очаровывали… Кажется. Что локоны его стали ещё гуще и шелковистее, а жабо ещё кружевнее… Задания такие – жабы. Понятно ж, что жабы – это не жабы.
− Можно спросить у слушателей.
− Вот! – Обрадовалась я. – Спросите!
Уж слушатели-то, решила я, поймут, что мой стих живее, интереснее, необычнее. Он настоящий сказочный, а не какой-то там про помойки.
− Реализм. Мы всегда за реализм, − убаюкивал сухонький. – Говорите! – обратился он к микрофону.
− Да уж – жаба-сторож помойки – жесткач конечно же, − узнала я хриповатый голос Инны Иннокентьевны. – Это про убийцу-Зинку, что ли?
− Именно, Инна Иннокентьевна, именно.
− Ей только помойки и сторожить. Неприятная была женщина, горячей ей сковороды до температуры плавления.
− Уже там, Инна Иннокентьевна, именно там.
− Ну и прекрасно, что есть возмездие, или, как сказала Мальвина, прекрасен наш союз, товарищи хулиганы! И я за принцессу, а не за Зину!
− А вас не смущает, что Мальва – воровка – воровала печенье в лагере, что она драчунья – руки может распустить, что она унижает и оскорбляет людей, так ещё тряпки разные использует как тряпки, а они – одежда, одежда обижается.
− Мальвочка! – заохала Инна Иннокентьевна. – Неужели это ты? Нет! Я не верю!
− Не верьте, дорогая наша. У нас полная свобода – хочешь – на переплавку, а хочешь – на помойку и по лесу с щупальцами к собачьей конуре…
− Вы гады, − процедила я принцу и сухонькому, натуральные гады. Вы подлые! – я пнула ногой школьный стул – он перевернулся и пропал. И тут же книги на полках взорвались рукоплесканиями, а махина с антеннами и шкалами децибелов замахала непонятно откуда выросшими корявыми древесными лапами.
− Вот и запоздалые аплодисменты, переходящие в овации, − окутывал голосом сухонький. – Все слушатели за тебя, принцесса. Все списали слова и учат стих наизусть!
− Да идите вы! – от обиды, не помня себя, я стала отдирать оборки необыкновенной юбки, юбки-мечты…
− Мечтая мечется мечеть, и я иду на вас смотреть! − пропел принц.
− Давай-давай, повторяй мои мысли и дальше, читтер.
− Ну принцесса, принцессочка. Это же лишь первый тур. Разминку ты выиграла. – Они интонировали так же, как мы с Улыбиной, когда упрашивали Гневковскую ещё рассказать, и ещё. И после каждого рассказа добивали претензиями и хохмами.
Принц подбежал ко мне, нежно взял за руку:
− Но баттл ещё не окончен. Ещё один тур, Мальва. Кто выиграет, тот идёт домой.
− Значит ты пойдёшь к себе в преисподнюю, да? – Слёзы просто душили меня. От обиды, от подстав. Как они достали с толстыми намёками, с подлыми, подлейшими ситуациями, в которых я всегда участвовала за что-то или по глупости, близорукости, не дальновидности… Ну ладно – пусть и по подлости тоже иногда, но именно, что иногда − просто гниды последние.
− И гниды будут, не волнуйся, Мальва! Ну что: согласна для слушателей провести ещё один блестящий раунд или сет?
Что-то бросило меня в кресло – я как всегда у них тут, в подземельях курочки рябы, должна была терпеть до последнего, как на своей двухсотке-бат.
Я раскачивалась на кресле и молчала.
− В общем-то, − объявил сухонький. – Предлагаю не раунд, а легкотню. Для поэтической заминки, так сказать, строчки самых известных поэтов вы должны разгадать.
− Ну вы сами глаголите с рифмой. А мне замечание делаете! – не сдержалась я. – Всё-то вы меня поучаете!
− То ли ещё будет Мальва. Это мы так – шутим.
Гад!, взбесилась я, говорит это точь-в-точь, как мы с Улыбиной.
− Давайте, валяйте, что хотите. Я всё равно никаких поэтов не знаю.
− И Пушкина?
− И Пушкина, − огрызнулась я. – И его бобровый воротник. – Бобровый воротник я запомнила, мы с мамой обожали мех.
− Ну вот – Пушкина знаешь, и, я уверен, многих и многих – слушатели могут звонить и помогать тебе.
Начались бесконечные цитаты, отвечал то принц, то слушатели за меня. Я засыпала, слышала это сквозь дрёму… Долго, нудно, и столько разговоров об этой чёртовой поэзии. Оказалось − все любители, спорщики, обсуждали каких-то поэтов со странными фамилиями, восемнадцатый век, девятнадцатый, серебряный, медный, оттепель – и так три часа. Один даже африканский цикл написал, в Африку смотался – во даёт!
− Ну и наконец, − не унимался сухонький, − последняя цитата:
«Льет дождь. Я вижу сон: я взят
Обратно в ад, где всё в комплоте,
И женщин в детстве мучат тети,
А в браке дети теребят.
Льет дождь. Мне снится: из ребят
Я взят в науку к исполину,
И сплю под шум, месящий глину,
Как только в раннем детстве спят»2.
Я проснулась от гробовой тишины и украдкой, как бы мимоходом, глянула на принца и сухонького.
− Ну же, дорогие адгезийцы! Ваши варианты!
Снова молчание – никто не звонил.
− Пастернак. Вторая баллада, − откликнулся со вздохом, извиняющимся голосом принц. Он превратился просто в нереального красавца, жабо сверкало, а в волосах поблёскивала корона…
− Да говорите, − сказал принц в микрофон.
Кто-то жутко скрипучим голосом сказал:
− Принц выиграл. А принцессе, значит, повезёт в любви.
− Прошу не опережать спикера! Мы даём нашей принцессе последний шанс. Стихотворение полностью. Вполне можно догадаться. Никто не звонит и принцы помалкивают. Решается девушкина судьба, думаю, ей совсем неохота попадать в наш уютный адгезийский домик.
Замочить решили, не иначе – я ж не отвечу… Но всё-таки я собралась. Сконцентрировалась как на старте. Пушкина знаю, Лермонтова знаю, Замая знаю и ещё кого-то, кто гимн написал, но забыла фамилию. Между тем сухонький с чувством продекламировал:
− «Я видел сон: мы в древнем склепе
Схоронены; а жизнь идет
Вверху – всё громче, всё нелепей;
И день последний настает.
Чуть брежжит утро Воскресенья.
Труба далекая слышна.
Над нами – красные каменья
И мавзолей из чугуна.
И он идет из дымной дали;
И ангелы с мечами – с ним;
Такой, как в книгах мы читали,
Скучая и не веря им.
Под аркою того же свода
Лежит спокойная жена;
Но ей не дорога свобода:
Не хочет воскресать она…
И слышу, мать мне рядом шепчет:
«Мой сын, ты в жизни был силен:
Нажми рукою свод покрепче,
И камень будет отвален». —
«Нет, мать. Я задохнулся в гробе,
И больше нет бывалых сил.
Молитесь и просите обе,
Чтоб ангел камень отвалил»3
− Лермонтов! – крикнула я, потому что поняла: точно не Пушкин и не Замай, а больше всё равно никого не знаю, но на что знаю, память у меня хорошая.
Со стороны стеллажей, раздалось странное хихиканье и перешёптывания – щупальца с полок показывали мне, мол всё путём, всё отл. Я даже решила, что угадала – я часто в тестах по обществу угадывала.
− А сейчас в ад, дорогие адгезийцы, как и договаривались, в ад и только в ад… Преисподняя нам может только сниться! Вперёд друзья! Вперёд, Мальвина! Нас ждут великие дела!
Сухонький встал из-за стола и растворился, а принц торжественно воздел ко мне руки:
− Мальва! Как же ты подвела бабушку. Она же позвонила, она надеялась…
− Но тот, кто звонил сказал, что я проиграла и что мне повезёт в любви. Он издевался?
− Плохо, Мальва, что ты судишь по себе и всех подозреваешь в издевательствах.
− Я просто знаю людей. Большинство гады, они хотят вас уничтожить, просто строят из себя милых, а в душе они всем подохнуть желают, − злилась я от расстройства. Бабушку ещё приплели, гниды.
− Мы тоже знаем людей. Верь людям, будь наивной и станет меньше проблем – вот увидишь.
− Я так понимаю, стихи я не отгадала… − снова подступили слёзы, я вытянула ноги и смотрела на белые кроссовки, они мне нравились всё больше. Мягкие, удобные и что это за фирма?
− Белые тапочки это, − раздалось со стороны громоздкого ящика- радиостанции.
− Задолбали ваши приколы, уроды, − сказала я вслух, а не про себя – так я утомилась.
Принц захохотал гомерическим хохотом:
− Мальвина! Ты расшаталась, а тебе ремонт доделывать.
− Доделаешь тут с вами, всё время отвлекаете.
− Да не убьём тебя, не убьём. Не волнуйся. И запомни, Мальва, заруби себе на носу – Блок – это не Лермонтов. Любимый адгезийский поэт и не только адгезийский.
− Стихи и правда хорошие, но…
− Что «но»?
− Страшные…
− Это, Мальва, символизм, − сказал принц и улыбнулся ослепительно – все мы немного символисты, верно?
− Знать бы, что это.
− Ну это значит, что грот – не грот, а гроб – не гроб. Просто символы. Символы вечности, ну и прочего мрака и мракобесия. Как музыка многолики. Вот наш гимн:
