Рахиль Гуревич
Адгезийская комедия
Глава десятая. Кринжовое королевство
Солнце стреляло в веко. Когда солнце так светит, а ты лежишь с закрытыми глазами, всё вокруг кажется красным. Я заставила себя открыть глаза, я боялась оказаться снова где-нибудь. Но нет! Солнце − в окне. Совсем ненадолго. Я − в кровати без матраса. Но как же приятно лежать на жёстком пусть и с бортиками по периметру, после куцего диванчика…
Я не заметила, когда солнце скрылось, каркали в надрыв вороны, после зачирикали птахи. Наверное, с деревьев капают капли, искрясь на солнце, предположила я, по идее надо встать и пройти к Сене. Надо рассказать ему, что капля на листе дерева – это тоже адгезия, надо рассказать. Запикал телефон. Сеня спрашивал, сплю ли я, я ответила, что нет. Тогда он позвонил почему-то, вместо того чтобы зайти. Да и шорохов из соседней комнаты я не слышала. Я взяла трубку.
− Ты как?
− Совсем уже: из соседней комнаты звонишь?
− Звоню так рано, волнуюсь: ключи оставил на столе, вход шкафами загородил. Ты закройся.
− Стоп Сень. Ты уехал?
− Ну да. Как рассвело. Я не стал тебя будить.
− Сень! Но зачем так рано.
− Мальв! Вот веришь, я бы не стал, мы бы с тобой позавтракали. Я что-то волнуюсь. Папа с вечера сообщения странные кидает, то ли выпил, то ли совсем свихнулся.
− В смысле?
− Прощения просит, ноет, чтобы я вернулся, как можно быстрее. Я испугался: что-то случилось? Он уверяет: всё норм.
− Сень – я хотела сказать, точнее повторить, что его отец вчера был здесь, но почему-то не смогла. И не то чтобы мне рот затыкали, как уже случалось на адгезийской территории (наш дом – это их территория). Просто я сама передумала.
− Я ещё приеду, Мальв.
− Можешь не приезжать. Я справлюсь. Спасибо.
− Вытяжки повесить, шкафчики оттащить обратно, убраться. Ты когда будешь вызывать газовщиков?
− Всё. У меня обои и плитка. Я не думаю так далеко вперёд.
Ключи! Я зашла в комнату. Ключи лежали. В три шага я скакнула в прихожую – чем быстрее, тем меньше страхов. Вход заставлен стеллажами плотно – Сеня постарался, и как я не услышала, когда он пришёл и уехал − я же тут, здесь… Пришлось их отодвигать и запирать дверь. Отлично. Можно завтракать и не думать о походе в магазин. Сеня купил мне кукурузные хлопья, целый мешок, ещё холодец и творог – это я засунула в холодос – знает, что я люблю. Я просидела на диване до сумерек, к окнам не подходила, я пила чай, сидела и слушала радио, но оно болтало про маски, перчатки и будущие выборы в Белоруссии, о налогах, и ещё о школе – как в неё возвращаться в сентябре, как заставлять детей носить маски. Мне аж приплохело. Звонила мама. Я сказала, что всё нормально, что приезжал Сеня, помог вычистить вытяжки, купил еды. Сказала, что я не выходила. Мама рассказала, что ей писал вчера через родительский чат отец Сени, он собирался его забрать. Я ответила, что так и вышло. Ну а что я ещё могла сказать-рассказать? К вечеру испугалась передачи политика, который пришёл в студию радио и всё болтал про негров и их зверства, хоть бы что ли адгезийское радио, или бабушкины песни про четырнадцать человек геологов, которые открыли месторождение и в них влюбились девушки, но геологи уехали открывать следующее месторождение, а девушки остались…
Буквы на стене засветились, но тускло – ещё светло: «Прекрасной жизни! С чистой совестью!» Как на зоне, подумала я, в каком-то фильме я видела такой же почти транспарант на стене. Радио зашипело, политик сгинул из эфира.
− Добрый вечер дорогие наши адгезийцы!
− Привет! Привет! – я, честно!, захлопала в ладоши.
− Знаем-знаем, как некоторые рады нас слышать, а ещё больше рады, к нам не попадут. Но это не значит, что мы их не навестим. Всему своё время, господа, каждый получит по щам рано или поздно…
Интересно: для кого это говорится? Не мне же!
− Хочется затронуть тему впечатлений, реакцию на наших шутников-ведущих. Поговорим, о том удивительном послевкусии после наших всегда назидательных бесед, разговоров о высоком. Впрочем, иногда приходится трындеть и о низменном, в семье, извините, не без урода. Ну что же, адгезийцы иже им сочувствующие! Звоните, рассказывайте. Как всегда не просто так. Сегодня мы разыграем билеты…
Снова какой-нибудь концерт неутомимой вечной музыки Шопена или Вагнера…
− Сегодня мы разыграем билеты в кино, на фильм ещё не вышедшей на экраны. Как известно в нашем адгезийском кинотеатре, в латунно-мельхиоровой комнате, всегда можно увидеть картину раньше, чем где либо ещё. Как хорошо, адгезийцы, что открылись кинотеатры. Как это прекрасно для мира рода людского, ну и приматы сюда примкнули − что ж поделать, если много среди нас ещё приматов, и даже крыс, иногда игуан. Все мы немного змеюки…
Ну надо же! Киношки открылись, а по обычному радио весь день ни слова.
Я продолжа тупить, я не хотела думать, вспоминать ужасы прошедшей ночи. Но они лезли в голову. Единственный плюс – впервые не показалась эта Зина. Но если брать во внимание тот факт, что я попала в какое-то кринжовое королевство и даже вроде бы слышала бабушку, то Зине вход явно туда закрыт, с её-то шваброй, старческим слабоумием и болезненной озверелостью. Место ей где-нибудь в избушке на курьих ножках, а не в смелых интерьерах, пусть и лольских, то есть лол-интерьерах от неудачливых дизайнеров среды. Причём − я сколько раз рассуждала на тему Зины – она же в жизни славилась елейным пресмыкательством, а поди ж ты – бабушка на дух её не переносила.
Между тем по радио начался привычно-задушевный разговор об обидах, предательстве, наказании и возмездии. Звонили не старые совсем голоса, как женские так и мужские, и рассказывали, как их предавали, обижали, как издевались морально, как доказывали, что об них можно вытирать ноги, держали их за полулюдей, бессловесную обслугу. Я не могла это всё слушать. Но я знала, что даже если менять волну, всё равно на всех волнах будет радио. А когда ведущий в ударе, это сущий ад, очень тяжело слушать. Мне до сих пор от первого услышанного эфира, когда учительница рассказала про бедного мальчика, подарившего ей старую рваную помоечную книгу – плохо становилась. И не потому что я такая прям слезливая. Я просто знала, что такого человека не могло оказаться в нашем бассейне. А если бы в школе или в лагере, в обычном лагере по соседству с нашим отрядом, – я бы просто такого игнорила, даже бы до презрительных гримас не снизошла. Такие люди для меня никогда не существовали. Люди слабые, люди не умеющие за себя постоять. А мне, на ночь глядя, суют звонки несчастных людей (раньше бы назвала их людишками), неудачников, страдальцев за грехи других, это просто невозможно, это за гранью. Я выключила магнитолу, хоть и знала, что это бесполезно. И выключенная она продолжала бубнить, выматывая из меня последние отростки нервов.
− Здравствуйте, представьтесь, пожалуйста.
− Неважно как меня зовут. Просто человек.
− Отлично: человек. Но хочу вас сразу предупредить, что билеты, увы, закончились. Ажиотаж, знаете ли, столько сидели без кино, и вот спустя четыре месяца… Скоро и бассейны откроют.
− Мне билет не нужен. Я на карантине. Но хочется поделиться с вами − моим любимым ведущим, воспоминанием.
− Спасибо за ваше доверие. Будет полезно услышать нашим некоторым слушателям, особенно молодым.
− Да. Полезно. Именно. Так вот. Я работал в одной конторе, даже конторке. И все надо мной издевались.
− Ваша фамилия случайно не Башмачников?
− Нет-нет, что вы! Мятой бумагой в меня не плевались.
− Слушаю вас.
− Я был незаменимый. Добрый безотказный. Меня ставили на выходные, а в будни иногда я досиживал до девяти, доделывая дела.
− Всё-таки сориентируйте: в какой сфере вы столь ударно трудились?
− Как все. Как большинство. Работал в си-эм-эм, в интернет-магазине. В главном офисе.
− О! Прибыльное перспективное место.
− Мне тоже так казалось. Я старался. Я трудился. Но в один совершенно не прекрасный день меня обвинили в …
− Краже?
− Нет, не в краже, – голос засипел и стал кашлять.
− А в чём же?
− Не поверите. В том, что я включил пожарную сигнализацию!
− Но позвольте, Небашмачников. Вы нажали аварийную кнопку?
− Да, нажал. Я хочу рассказать, как это случилось. У меня есть время?
− Времени у безначального радио целая вечность, не торопитесь. Можете покашлять, если так у вас всё плохо с сатурацией.
− Да, плохо. Но неважно. Я всегда готов выпилиться. Чем так жить, лучше не жить, как вы считаете?
− Мы считаем, что жить нам предстоит всегда, так что думать о таких тонких невидимых материях не рекомендуется.
− Нам сказали в пятницу быстро расходится, пятница короткий день, работаем до шести. Все в нашей конторе, а это отдельное здание в промзоне, стояли у двери на втором этаже и ждали шести. Но у меня были недоделанные дела, я сидел в тот момент в бухгалтерии, мне специально всучили эти бумаги за два часа до конца работы, которые нельзя бросить. Ко мне два раза заходили и звали. Но я не мог бросить. Надо было разослать отчёты. У меня такой характер: пока не закончу, не выполню обещание, с места не сдвинусь. И когда я освободился, оказался один на складе. Хочу заметить, что на складе всегда есть сторож. Я прошёлся на кухню, в туалет, по этажам – но сторожа не было. Он прятался от меня. Понимаете? Он наблюдал меня, наверное, в камеры, видел на экранах, и смеялся. До этого случая надо мной тоже подшучивали. То скажут идти к начальнику, якобы он меня звал, а начальник меня не звал и всегда очень злился, когда видел в такие минуты – я же отвлекал его. Пока ходил по опустевшему офису, из холодильника пропали мои пирожные, которые я купил по дороге на работу для дочки, а то на обратном пути такие пирожные раскупали. Один раз я купил торт в обед, чтобы после работы поздравить соседей по дому с праздником, и торт пропал – его украли мои сослуживцы, а может сторож, не знаю кто. И я всегда просил, приклеивал к торту записки: пожалуйста! не берите, это для гостей! Но бесполезно: меня не считали за человека, разве с человеком так можно поступать? И вот теперь я остался один в нашей конторе. Запертый. И сторож куда-то пропал. Что мне оставалось делать? У выхода я нажал аварийную кнопку.
− Очень правильное решение, верное. Пожарные всегда спасут! Мы некоторым образом тоже… по непрогнозируемому возгоранию проводки специализируемся.
− Дело в том, что как-то раз у меня уже был такой случай и тогда я ночевал в нашей конторе. А в субботу уже меня открыли, сторож вдруг объявился. Но в этот раз я решил, что не буду терпеть. Сторож был всё тот же. Он вредничал, смеялся надо мной. У них был сговор. Я подумал: вдруг они будут транслировать в интернет прямой эфир со мной? Ещё поэтому я нажал кнопку, а не смирился. Я боялся, я чувствовал: за мной наблюдают!
Как он повторяется, адгезийцы вежливы − не торопят, чтобы не обидеть. Вот это люди! То есть не люди…
− Я ещё почему решил нажать кнопку, кроме всего остального.
Несчастный!, жалела я слушателя, сколько сил ему пришлось потратить, чтобы заставить самого себя нажать эту несчастную красную кнопку. Вдруг, думаю, ограбление, и на меня всё свалят − случалось такое по мелочи. Как только сигнализация сработала, объявился сторож, прибежал охранник промзоны. Сторож стал ругаться. Но я прикинулся дурачком и ответил: думал, это кнопка, чтобы дверь отрыть, как в домофоне. Сторож стал орать ещё больше, охранник же спокойно позвонил пожарным и отменил аварийный выезд. Начальника оштрафовали за ложный вызов, а меня погнали.
− Неприятная история.
− Обидно, что сделано специально. Просто загрузить работой, чтобы не дать уйти, просто спрятаться, когда я искал сторожа, просто подставить. Не с сигнализацией, к чему-нибудь другому придрались бы. Ну такое, вот, наплевательское отношение к человеку.
− Да-да. Горе ничем не компенсировать, горечь обиды не вырвать из сердца. Но всё сходится на том, что есть люди, о которых можно вытирать ноги, такие маленькие люди, а есть…
− Я не людишка! Слышите, господа? Я человек без гнильцы, как многие, и без этого шлейфа плохих поступков, которые тянутся за большинством.
− Верно подмечено, многострадальный вы наш слушатель! – звук по мере разговора становился громче и громче сам собой.
Я не могла больше выносить. Я всё поняла. Продолжается промывка мозгов, мозгоправка. Пока шёл разговор, я переоделась, и, не дослушав, что там верно подмечено, вышла из дома, впервые не прихватив никакого мусора, потому что его просто не накопилось за день.
Но до меня долетали слова, о «верно подмечено». По кринжовому радио просто пестовали слабаков, сквозила мысль, что все люди братья. А люди далеко не братья. Одни с гнилым стержнем почему-то считают себя лучше других, бедных, ответственных работящих и честных. Тьфу. Надоело. Идиллия ничего общего не имеющая с реальностью. В жизни может выжить сильный, кто ноет и жалуется – самые отвратительные люди, они выносят мозг другим. Любой человек может поныть, но не каждый себе это позволяет, он уважает окружающих и не хочет грузить дежурными историями-обидками…
В Веретенце менялась погода, город напоминал гигантский котёл, который висит над сырым хворостом… испарения шли повсюду, я успокоилась и перестала нервничать, когда отошла на очень приличное расстояние от дома. Я позвонила маме, мы долго с ней болтали, я рассказывала, какие у меня планы по плитке и обоям, мама советовала всё фотографировать и слать тёте Свете, чтобы ошибка не пошла гулять по всем стенам. Но я не хотела ничего слать. Ещё до приезда Сени меня почему то не покидала мысль, а точнее я прочла её в своих книгах, где страницы сами меняли текст, что муж её пропал именно потому, что напал на мою маму, и что бабушка приезжала к нам домой не просто навестить молодожёнов и их личинку – она знала что тёти-Светин муж причастен к тому нападению. И у меня тогда всё сходилось. По папиному утверждению бабушка продала душу дьяволу. Но можно ли оборотня-электрика, вправляющего дебилам мозги, назвать таковым? Пропал муж тёти Светы много позже, чем приезжала бабушка. Но время для адгезийцев – не главное, оно у них вечное, поэтому вопрос времени для них не стоит, он важен для тех, кого они решат наказать или припугнуть, как меня.
Я обошла ухающий испарениями Веретенец по кругу, всё ещё злилась на всех: на бабушку, на Сеню, на отца Сени, а больше всего на Зину, которая всё-таки украла у бабушки драгоценности. Как бы они нам сейчас с мамой пригодились.
− Мальва! – кто-то шёпотом окликнул меня.
Я обернулась.
− Мальва!
Обычно на лужайке гуляла белая собака, большая такая, очень красивая, с китайской мордочкой. И сейчас она с хозяином на зелёном пятачке скакала. Я знала: хозяин, парень лет двадцати пяти, ждёт свою жену – она пошла в аптеку через дорогу, я их часто видела.
− Ваш знакомый тот … − парень замялся. Он был хороший, я давно это поняла. Ну с таким собакеном человек и не может быть плохим. – Он что-то мычит и руками машет.
− Да, да. Он из нашего подъезда.
− Вы его ищите?
− Да-да. Мама волнуется. Попросила найти. Нет. Он и сам дорогу находит, но иногда… вот. – блеяла я.
Я пошла через лужайку к Смерчу. Собака на меня зарычала, хотя раньше всегда безучастно на меня реагировала.
− Она вас приревновала, – извинился парень.
− Фууу. Смерч! Ну, что ты кричишь-то, людей и собак пугаешь?
Смерч махал руками, указывая на лавку где-то далеко, он повторял и повторял: «Лавка-лавка».
Мы прошли лужайку, вошли во двор и сели на прекрасную лавку.
− Тебе не нравилась та лавка – я нашёл другую. У лужайки. Здесь проходит адгезийская граница… Мы с тобой из адгезийской команды…
− Нет уж Славик. Я не с вами!
− Вчера тусил с твоим Арсентием.
− Я знаю, этот в сапогах, сказал.
− Арсентий обалдел от меня. Хвостов-то ему видеть не положено, он же не ты и не я. Но меня он видел в реальном виде, то есть в нормальном.
− Что значит для тебя нормальный?
− То же, что и для тебя.
Я внимательно посмотрела на Славу. За эти дни, что я с ним не общалась, он не то, чтобы возмужал или похорошел, но стал другим.
− Просто я ни с кем не общаюсь. А тут − ты и Сеня. Вот я и другой. Вы запомните меня таким, обещаешь?.
− Слава, мы будем дружить всю жизнь, ведь так? – я сдерживала слёзы.
− Увы нет, Мальва.
− То есть?
− Реальность никто не видит.
− Какую реальность?
− Мир по-настоящему. С хвостами и ходячим злом. Адгезия навсегда. Остальной мир – лживая реальность.
− Реальность и лживая? Славик! Странно так рассуждать!
− Мы долго с Арсентием общались. Самое дорогое в жизни – общение. Мой лучший вечер. В настоящей реальности, да ещё с таким настоящим Арсентием, да ещё адгезийцы позволили ему видеть меня настоящим….
− Они, как я поняла, забирают к себе кое-кого. Мою бабушку, Зину. Куча народа им звонит на радио. Я так понимаю не все там живые, некоторые наверное уже…
− Нет, нет. Звонят живые, это точно абсолютно. Многие знают о них в Веретенце и пригороде.
− Если бы многие знали, их бы поймали. Никто не станет терпеть такие издевательства.
− Адгезийцы просто совесть, твоя совесть, вот и всё.
− Очень любезно с твоей стороны. Но я ни в чём не виновата. Слышишь: ни в чём!
− Я не в упрёк. Просто факт
− Хорошо, − я сжала пальцы замком, будто готовясь делать упражнение. – Но как они здесь возникли?
− Ой, Мальвина. Не это тебя должно беспокоить!
− А что же?
− Чтобы в здравом уме отсюда выбраться, а не как я… в другой реальности, которая лживость.
− Ничего непонятно. Фантастика.
− Фантастика. Но в реале. Я бы сказал что, Адгезия такой воспитательный санаторий с фантазией.
− Дорога в ад?
− Бабушке твоей они нравились, – Тут Славик стал заплетаться, меняться на глазах. Славик мычал и показывал мне на карман ветровки, там вибрировал телефон. Я поговорила с его мамой и пообещала привезти его сейчас же – ужин давно остыл. Откуда у его мамы оказался мой номер, я не знала. Может, старший по дому дал?
Мы шли под руку со Смерчем, нас обгоняли люди и компании, хвостов было предостаточно, я брезговала смотреть вокруг, зато обернулась себе за спину – вдруг и у меня хвост.
− Не бойся. Мы бесхвостые.
− Я, честно, удивлена, что у меня нет хвоста.
− Ты под защитой бабушки. А то бы с хвостом была сто пудов. Папа твой поэтому и удрал отсюда. А что эти хвосты? Они невидимы, можно не беспокоиться. Никто не видит реальность, как она есть. Всё в жизни искажения, лживые искажения…
Он повторялся. Пусть говорит одно и то же. Всё равно.
− Поцелуешься с Сеней и перестанешь видеть реальность. И меня, какой я есть.
Каким ты должен быть на самом деле, подумала я, но не стала расстраивать Смерча.
− Таким, каким я должен был быть на самом деле, − как эхо повторил Смерч.
Его мама «бегала» по дроге от подъезда туда-обратно, пожилая женщина с палочкой, старая, но не дряхлая.
− Днём она так не выглядит – скал Смерч. Некоторые люди выглядят здесь лучше, чем есть, а некоторые хуже. Матушка понятно хуже. Зато деньги водились и теперь водятся, меня же постоянно лечат…− усмехнулся он горько…
− Ой, Мальвочка. Как раз твою бабушку вспоминала. Снилась она мне. Сама не знаю, к чему. Где ты его нашла?
Я рассказала, как могла, про собаку и лужайку у начала бульвара.
− Он собачку ту любит, сбегает далеко, я так и подумала.
Мы вели Смерча под руки, я видела, как он смешно передразнивает свою маму − она же видела его толстым и мычащим.
Славик продолжал мне объяснять, он дорожил каждым мигом разговора:
− Как только солнце садится, так хвосты. Утром − хвосты. Но не днём. Адгезийцы всё-таки ночные. С ними хорошо. Они многим мстят, но и выручают. Нам с мамой не раз деньги подкидывали. И защищали! Мне зверь в воланчиках говорил, что деньги настоящие. Если купюра порвана или сгорела, они сразу такую получают к себе и мне отдают. Они богаты, Мальва, очень богаты.
Славик бормотал всё тише, рассказывал про какой-то адгезийский печатный станок, но я попрощалась с ним и мамой, поднималась по лестнице.
Я окончательно поняла главное. Адгезийцы – типа чертей, вот поэтому они сразу стащили мои карты. Карты связаны с разными там гаданиями, а гадания это ж всё потустороннее. Бабушка слушала видно их радио, и бывала, наверное, у них, да и они к ней хаживали.
Говорят, что грудной ребёнок знает всё об этом мире, но не может сказать. А потом он забывает это что-то. И когда ребёнок вырастает и попадает в отношения, он ещё что-то теряет. Я не могу сказать, что это какая-то чистота. Но отношения это же инстинкт в этом есть что-то животное, поэтому кто животное, а кто нет, визуально разобрать нельзя. Хвосты – вот лакмус. Эти все рассуждения я услышала, когда легла на диван, напившись чаю. Радио всё это мне популярно объяснило в своей нескучной как математический маятник кринжовой лекции.
