Рахиль Гуревич
Адгезийская комедия
Глава четвёртая. Вечер с тряпками
Сеня собирался домой, он всё-таки советовал мне лёгкие баррикады у двери. Я повернула замок, подтащила стол, лёгкий складной, который забраковала странная гостья, поставила его на попа, ножками к двери. Чтобы если вдруг кто-то, то прям на ножки наткнулся, а потом бы уже, тыкнувшись наотмашь, рухнул вперёд. Даже хорошо, что этот лёгкий стол, покусанный и покарябанный по углам кошаками, остался у меня. Он складывался в узенький: части столешницы, как крылья умирающей птицы, висели по бокам. Мне он и дома такой пригодится, думала я. Приедет папа – разложим стол и посидим втроём. Наблюдая покусанные края стола, я вспомнила о рисунках на откосах окон, которые давно замазала. Теперь-то я понимала, что дети рисовали не пауков, а этих сущностей – чпол − колючие летающие комочки. Интересно: ножниц, наверное, не видели, ножницы – мой персональный кошмар, а может детям нравится то, что поживее, что пляшет в воздухе? Это только тролль мне втирал, что чполы – сгустки обид на меня. Я подумала: почему я не видела в детстве эти летающие комочки? А может… может потому что я обитала в соседней комнате. А может… Адгезии тогда не существовало? А как же тролль? Я его видела же тогда, в первом детском кошмаре.
− Добрый вечер, дорогие адгезийцы, слушатели безначального радио. Напоминаем для неверующих. Адгезия была всегда. Но случается трансформация. Такое слово. Что-то от транса, что-то от информации. А по-простому, для необразованных если: транс хочет проинформировать…
Ну вот накаркала, − я плюхнулась на диван. Интересно, какие билеты сегодня будут разыгрываться. На тот свет?
− Ну что вы заладили: тот свет, этот свет. Свет один, дорогие адгезийцы и примкнувшие к ним сочувствующие. Свет в конце тоннеля. Все мы в ожидании этого света, так сказать перемещатели-отомщители. Ну это мы отомщители, а вы перемещители, то есть перемщители.
Адгезийское радио в своём репертуаре. Обидевшись, я пошла в прихожую за сумкой с продуктами. Дальше двинулась на балкон, делая вид, что укладываю что-то в холодильник.
− Новое блюдо. Хлебцы из холодильника!
− Сам ты из холодильника, тоннель недоделанный. Я холодец клала. Сеня холодец купил.
− Новое блюдо. Холодец, который и стоял в холодосе, снова поставлен в холодос нетронутым! Нетронутым – ключевое слово!
Всё он со своими грязными намёками. Вроде холодец уже был в холодильнике. Этот ведущий – самый противный, ведущий- хулиган. У него голос не спокойный, не загробный, не убаюкивающий, а дерзкий. Я специально долго копалась на балконе, переодеваясь на ночь в пижамку, надеялась, что приколист уйдёт из эфира. Но он хохмил и хохмил. Я его не любила и выключала радио, он как правило послушно отключился, не то что тот другой, заупокойный. Но сегодня, видимо был не мой день, то есть вечер: хохмач ещё пуще разошёлся. Звонили и рассказывали истории одна страшнее другой. Кого в молодости парень беременную бросил и через год умер, кого оговорили так, и слили какие-то долги, а лжесвидетеля через время инсульт шарахнул. Позвонил вдруг мужчина и рассказал, что он всего-то непреднамеренно обманул друга, какое-то дело они хотели провернуть и не получилось, друг уже год приходит к нему каждую ночь. Садится на стул и сидит…
Я просто ушла из комнаты, надо было настелить черновое покрытие под обои, завтра на них можно будет разложить настоящие обои, развести клей, чтобы не пачкать паркет.
− Вообще-то – прокричало радио. – Надо разрезать обои на весу, подгоняя рисунок прямо на стене.
Без тебя знаю, подумала я.
Этот ведущий − настырный, вечно лез не в свои дела. Там же люди историями делятся, а он тут со мной…
− Я вечно лезу, на то мы и вечные. Не с тобой, а со всеми. Одна, что ли, обои клеишь.
− Одна – ответила я. Обычно я спорила молча, я давно привыкла что адгезийцы читают мысли. Говорить вообще необязательно, только силы тратить и вызывать подозрение, если вдруг тебя кто-то слышит из соседей. Но сверху и снизу по-прежнему была гробовая тишина весь месяц. Только сверху иногда утром, когда я вставала, кто-то привычно раскладывали тахту и, кажется, не подозревал о происходящем этажом ниже.
Управившись со всей суетой и делами, я включила стиралку − постирать половые тряпки.
Тряпок у меня в квартире лежало пять. Детские штаны – между кухней и коридором. Они тяжёлые из хлопка, поэтому хорошо впитывают, на кухне самое грязное место, на кухне ж больше всего работы. Дальше слева на кухне дверь – там выход на балкон. Там тоже тряпка. Эту я привезла из дома, свою рваную футболку. Дальше идём по балкону – два шага и снова налево дверь – это вход в комнату с диванчиком. Там я положила белую толстовку с оранжевыми пятнами на пузе от фломика или от ушных каплей рыжего цвета. Штаны, наверное, ребёнку бывших жильцов стали малы, а толстовка грязная. Толстовка была полусинтетическая, такая тяжёлая. Для тряпки не очень хорошо, тряпка должна впитывать. Но зато толстовка долго не сохла и не гнила – ценно, когда с грязного балкона да в чистую комнату. У двери из комнаты в комнату лежало платье типа «Манька по утру встала похмелиться». Это платье или халат явно забыли, убегая впопыхах. Сначала хотела выкинуть. А потом думаю – хорошая тряпка. Истопчу особенно усердно, представляя, что давлю хозяйку халата ( я об этом писала в начале). Ну и выход из квартиры, тряпка, которая так мешала нам с Сеней вытаскивать стеллаж, путаясь под ногами. Тут я положила наволочку которую привезла из дома. Постельное бельё стало ветшать. Мы с мамой отдали его мужу тёти Светы, ему постоянно нужны были тряпки для работ, он же стеклил балконы и совал эти тряпки в щели. Но одна наволочка с мишками, буквами и сосками забилась под батарею, была найдена мной перед самым отъездом и привезена сюда. Обычно-то наволочки живут дольше пододеяльников и особенно простыней, так что она радовала меня воспоминаниями о детстве. Она быстро сохла, и хорошо подошвы отчищала. Удивительный материал, тонкий хлопок, но не ситец, а сатин…
Пусть стираются тряпки, я привыкла к ежедневному прогону машинки. Звук машинки успокаивал, кажется, что ты не один, что такая машина тебя в обиду не даст… Я с облегчением плюхнулась на диван. Я листала вздутую от воды и высохшую книгу по ремонту и думала о том, в какой момент промокла моя книга и не верила, что дожила до обоев. Завтра утром первым делом по новой замажу всю эту выщербленную отколупленную стену на кухне. Пусть сохнет, пока я обои буду клеить. Вроде бы наступает жара. И хорошо, что больше не слышно хулиганистого ведущего, объявляющего, что кинотеатры откроют, и спортзалы тоже за неделю до того, как их открыли на самом деле.
− Если вам что- то не нравится, необязательно критиковать. Наши слушатели маломобильны, много пожилых людей, не выходящих из квартир и своих домиков на садоводческих товариществах типа СНТ. Они погружены в свои мысли и ничего зазорного нет, в том, чтобы напомнить о том, что всё открылось, в смысле кино и спортивных сооружений, заранее, – радио явно увеличило само себе звук и всё это при выключенной сети!
− Да! Мы «Спидола№ на батарейках «крона».
Какая саламандра в короне? Что он несёт?
− Спидола… Всё это было так давно, что для наших слушателей семь дней – так: туман, испарения… Неужели кто-то верит, что маломобильные граждане двинут свои болезные ноги в спортивные залы?
Что он несёт? У ведущего-намба-ту проблемы с логикой! А если маломобильный гражданин в киношку бы двинул свои ходунки, то чтобы его ждало за семь дней до?
− Некоторые язвенники, то есть язвители, то есть съязвители, кажется забыли, как пугались попадая к нам в Адгезию, встречаясь с собой-намба-ту. Напомнить?
− Да напомни, съязвитель, рискни здоровьем, которого у тебя давно нет.
− Здоровья у меня нет, что верно, то верно. Оно мне просто без надобности. А напомнить – так, пожалуйста.
Верите: я не знаю, что меня потянуло, так ответить. Ну по привычке что ли, не знаю. Ещё и вслух. В принципе, что вслух-что про себя, они всё слышат.
Не знаю, почему, но последнее время возникла уверенность. Я бросала теперь вызов странной стране, в которой Зина отправлена на оцинковку, есть барон, а значит, наверное, и дух моей бабушки − на большее я не смела надеется. Я боялась только саму себя, ту, которая увела у меня Кирю, прошла с Кириллом практически сквозь стену − ушла в туман как сегодняшняя жена столяра.
Настала без преувеличения гробовая тишина. У меня защипало в носу. Такое случалось в бассейне часто. Вода бежит через нос куда-то в лоб. Ломит и лоб, и глаз, щипит носоглотку… Но воды, простите, не было! Я не помню, в какой момент машинка перестала работать. Я успела подумать: неужели машинка сломалась − плюс одна проблема. Я ждала и тряслась от страха. Ну хоть бы буквы какие вспыхнули, что ли. подсказали. И буквы вспыхнули с какой-то непонятной белибердой. «Мы в пути!» − написали они.
От испуга я закрыла лицо руками. Посидела так, собравшись с силами, рывком убрала руки, открыла глаза. Представьте себе. Передо мной подвисали, как в фильме про человека-невидимку: детские штаны, платье-халат, моя футболка светящая дырами, белая толстовка с рыжими пятнами на пузе и… детская наволочка. Все были надуты, как будто напялили на толстый манекен или натянули на чемодан – последнее больше относилось к наволочке…
Я уставилась на этих… Вот ещё: боятся разных неодушевлённых, мёртвую даже не природу, а вещи.
− Да мы важные! – Понятно вещи не могли говорить, отвечал кто-то другой.
− Мы очень важные! – ещё голос пониже и похрипастее.
Ко мне ехали мои пылесосы! Два пылесоса, старый и новый. Они размахивали шлангами-хоботами и кивали наконечниками. Они были похожи на слонов, которых несчастный учёный из всем известного фильма скрестил с компьютерным кодом.
− Цирк отменяется. Дайте выспаться.
− Выспишься, выспишься. Успеется!
Что-то порхало надо мной. Я подняла глаза – может, думаю, гигантская чпола? Но нет, всего лишь пузатый холщовый мешок, из каких нам с мамой отсыпали картошку в Москве. Мешок набросили на меня, как в фильме про глупого Буратино. Завязали где-то в ногах, потащили. Несмотря на то, что я ехала в мешке, я видела всё, что происходит. Мы спустились в лифте, причём по тамбуру я ехала, ничего не лщущая, а вот до лифта меня волокли прямо по ступенькам и я билась больно. Меня хотели покалечить, но я сгруппировалась, вспомнив первые бабушкины уроки, и всё равно подпрыгивала как пустая почти невесомая пивная банка. В лифте на табло чернела единственная кнопка с надписью «Адгезия» и стрелкой вниз. Мы вышли из подъезда, меня тащили от подъезда к бульвару. Пустынно. Машин нет. Я не сомневалась, что там уже ждёт «газель». Меня закинули в кузов мои давнишние знакомые, собачники. Я ехала в кузове, подпрыгивая на ухабах, катаясь на поворотах-виражах и вспоминала любимый мультик, как мальчика увезли на карете. Я не боялась, ну почти. Я знала: приколы у них такие. После того, как Зина резала мне руки, я не боялась адгезийцев – шрамы-то на руках затянулись на глазах. Это просто квест. Я несколько раз проходила квесты на днюхах. Да я один раз сама напугала аниматора в странном костюме; он убежал от меня, чтобы я его не затоптала, а он должен был типа катиться на меня и за ноги хватать, типа он слизь… Что-то ударило меня по голове. Я боялась не самих адгезийцев, но пробуждения и воспоминаний, до меня уже дошло, почему именно тряпки, я ж смышленая дева…
Я очнулась в комнате, точнее – на веранде с навесом. Нет, всё-таки в комнате. Моя пижамка была черна. Наверное, и лицо.
− И лицо твоё толерантное. Мешок грязнючий, – пискнули детские штаны.
− А где ваши друзья-пылесосы? – спросила я у команды своих глупых тряпок?
− Не друзья. Они помощники-мешалки, − пищали детские штаны. Остальные тряпки просто плавали по воздуху – парили как приведения.
Я села на пол и посмотрела на навес или потолок. Он именно что висел в невесомости. Ничего – ни подпорок, ни распорок, ни колонн, хотя бы одной завалящей. Потолок просто висит. Заметно, что массивный.
− Не обвалиться? – косилась я наверх, и тут же стала раздражаться: у кого я спрашиваю, у тряпок?
− Абсолютно нет. – Передо мной за столиком, который, как вы уже догадались, мы с Сеней сегодня отдали, сидел его-величество-пылесос собственной персоной. Второй пылесос, маленький, сидел у столика. На чём сидел пылесос, я не знаю, но он именно что сидел, свесив немного хобот и опираясь на одну из насадок, хобот делал петлю и возвышался над столиком с насадкой-щёткой на хоботе.
− Значит, столик привезли вам?
− Я не знаю, что привезли, а что нет. Я этим не интересуюсь, − пылесос, тот который большой и видно главный, погрозил щёткой.
И тряпки, выстроившись в шеренгу пропищали :
− Мы не знаем. Мы ничего не знаем!
Прям, как девочки в лагере, когда пропала Надя, сестра Марины.
– Мне дали – я взял.
То же повторили и тряпки.
− Извините, что не соблюдаю субординацию, по всей видимости гостья запамятовала, что в Адгезии все комнаты – неудачные проекты студентов, – сказал маленький пылесос и подобострастно вытянул новую крючковатую насадку-загогулину, именно, что насадку от слова «нос». Как он так быстро «переобулся»?, подумалось мне.
− Ну как же, как же. Помню. Не пропадать же добру, − отозвалась я.
− Хватит размазывать грязь! – рявкнул пылесос-начальник. Пылесос-функционер, пылесос-чиновник. И правда дотронулась до лица ребром ладони и явно зря. Ладонь стала чёрной. Значит, в мешке была сажа, как во всех на свете детских сказках…
− Ну как-то… – Я всё опасливее смотрела на потолок, всё больше убеждаясь: это не навес, а именно потолок. Он всё висел, висел над стенами, не ложился на них.
− Студент забыл поставить несущие колонны, – объяснил маленький пылесос.
− Но извините, штудэнт, и не несущие забыл, − вышла вперёд тряпка-наволочка. Наверное, она тут была самая умная, недаром у нас с мамой жила.
− Всё забыл студент, – согласился главный пылесос. – Но, если не придираться, так вполне оригинально. Нет уродливых лестниц, по которым не спуститься-не подняться. Нам это не так важно, а вот теням…
− Что значит теням? − я всё сидела на полу, меня как будто приклеили. Пол ледяной, я нервничала. Много раз в холодном бассейне я зарабатывала цистит или боли в почках. У Сени, например, киста почки, крупная такая, 9 мм. Врач сказал: не из-за холодного бассейна. Но Сеня уверен, что именно от него, откуда ж ещё? Я терпела анестезию попы. Я ждала, что же будет. Ни разу путешествие в Адгезию не закончилось ничем хорошим, насколько сегодня будет хуже, чем в предыдущий раз…
− Для теней неважны потолки, но лестницы – это необходимость! – раздражённо вякнуло платье-халат.
− Тебя не спрашивают, заткнись, − сказала наволочка, подпрыгнула и втемяшилась в платье-халат.
− Значит, значит – промямлила толстовка, она именно что мямлила, говорила невнятно, неразборчиво. – Тени это… это…
− Общее понятие, − сказал пылесос-начальник, а маленький пылесос завизжал:
− Ты больше месяца живёшь здесь, а так ничего и не поняла! Мальва, Мальва! Как я разочарован, как разочарован…
− А ты и месяц не живёшь
− Нет! Сегодня месяц тут. По тырнетам наскребён, и на сайте найдён, в распродаже куплён, и на кухне пригожон. И знаю побольше твоего-то.
− Поэт не иначе, − сказал пылесос-начальник. Он всё больше походил на чиновника из нашего бассейна, тот появлялся на награждения, приходил всегда на первое награждение, поэтому первая часть сорев всегда была не долга − чтобы чиновник выступил на открытии, а после наградил. Затем уже соревнования продолжались без суеты и долго. Все ждали второго награждения часа два. Ну а кто не ждал, тому на следующий день медальки вручали. Это ж домашние соревы, все всё понимают…
− Я грязесбор-пылесбор, в интернете найдён… − бубнил пылесосишко.
− Всё. Хватит. – Мотнул хоботом-рукой пылесос. Ну, любимые наши тряпки, докладывайте, как вам поживается у девочки Мальвины?
− Плохо, – сказали детские штаны. – Всё время в грязюке.
− Я, я всё синее, – заныло платье.
− В смысле? – возмутилась я. – Где ты синее?
− Я побито, я избито, я в синяках, жестокое обращение, удержание в неволе, статей ни счесть… − и платье разрыдалось так, как рыдала я, когда здесь в Адгезии от меня ушёл Кирилл. Платье явно дразнилось.
− Сразу видно, что из семьи мошенников, − разозлилась я. – Угрожать умеешь, вот и всё, что можешь.
− И мне несладко. Лежишь на балконе − высохнуть не судьба, лежишь и тоже ноги дерут особенно тот, бабку которого оцинковали навечно. А я бел, бел как снег, когда-то был так чист и бел, но жизнь прожил и почернел.
Я молчала. Значит, внук Зины приходил, когда меня нет. Вот тряпка-то подтверждает.
− Да вы с ума сошли права качать. Вы же тряпки. Я бы могла вас на помойку выкинуть, особенно тебя, − сказала я толстовке. Я не собиралась теряться больше в Адгезии. Я знала: теряйся-не теряйся, они сделают всё, что хотят и отпустят.
− Вообще не отпустим, − заявил пылесос в очках (да-да! начальник надел очки и стал копией нашего чиновника из бассейна, ну условной конечно копией, даже и не копией совсем, но сходство явно просматривалось) – мы теперь будем тебя пинать-шпынять до утра, пока ты не… Что она должна? − обратился он к маленькому пылесосу.
− Она должна внимательно прочитать бабушкино письмо. Бабушка же всё написала, она ж не знала, что Мальва без неё перестанет справляться.
− А по-моему, − чиновник встал из-за стола, покатился, мокнул щётку-насадку в ведро с краской и стал водить по стенам. Я только сейчас обратила внимание, как красиво расписаны стены, реалистично, поэтому мне и показалось сначала, что я на веранде, а не в комнате – на всех в мире детсадовских верандах расписаны стены и не граффити.
− Ну что, девочки, объясним тут, кто главный?
− Вытирать, вытирать о тебя ноги! – одержимо заявила моя же футболка. – Вытирать!
− Ты дырявая старая дура, надо было тебя выкинуть ещё дома, − огрызнулась я.
− А дома, думаешь, Адгезии нет? Ха-ха! – хохотала моя футболка.
− Я бы тебя нашла, я бы выползла к тебе из гроба! – шипел платье-халат.
− Да кто тебя в гроб-то положит, чувырла? Да кто тебе на гроб тратиться станет, ушлёпина? – взбесилась я.
Платье зашипело в ответ, но я ответила:
− Выкину тебя, зря не выбросила сразу. Из-за волокна пожалела.
− Ну почему, почему если ты из поливинилхлорида с лавсаном ты никому не нужен? – толстовка чуть не плакала.
− Но я тебя не выкинула же. Нормальный ты, не ной, − я стала успокаивать грязную тряпку. – Хочешь, я тебя отстираю с отбеливанием?
− А разве можно отбелиться, если засерел? – с надеждой взмолилась тряпка и встала передо мной на «колени», воздев в мольбе руки-рукава. без тебя работы много.
Но толстовку оттолкнула моя футболка:
− Ха! Я-то может и дура, и чувырла. А тряпка − ты, а не я, ты, а не я. Ты ползаешь весь месяц, дыры на коленях протёрла.
− Всё даже не хочу отвечать. Я ещё тебя любила, когда-то ты была моей самой любимой футболкой. Была футболка – выродилась в идиотку.
Ну где это видано: родная футболка − предательница?
Футболка обиделась, отвернулась и встала ко мне дыркой на спине.
− Да ты посмотри на себя. Уборщица − самое подходящее место для тебя. – смеялась наволочка.
− Так она и собирается в клинеры, – хихикали детские штаны
− Чем плох клинер? – улыбнулась я, ну не буду же я с ребёнком ругаться. – Пока маленькие все искатели, а вырастают, вот вам и дырища где-нибудь в душе.
− Нормальные девушки душатся, причёсываются, макияжик, там, цветут и пахнут, – сказало платье-халат, вальсируя, − а ты…
− Ну во всяком случае…
− В любом случае тряпка здесь среди нас одна – ты. Посмотри на себя. Ты просто чушка. – Подытожила наволочка. – Глупая чушка.
− Она ещё пыль собирает вместо меня, − махнул носадкой маленький пылесос. – Ну не глупость? Ты даже в своей квартире ничего не нашла! Ты не искатель, ты не клинер, ты оборзевшая никто!
− Грязь и приклеенные жвачки отдираешь, красишь по новой потолки. Жильцы давили комаров, а ты потолки за ними перекрашиваешь. Да ещё так убого, так долго, − снова стала «нападать» футболка.
− Ну да, конечно, − обиделась я, − лучше ничего не делать и понукать тех, кто что-то делает. Самое удивительное, что я по серьёзке с ними спорила и расстраивалась.
В принципе, я привыкла к таким претензиям. Многие мамины заказчики были высокомерны. Да ради бога. Лишь бы деньги платили. Мы не гордые. Мама считала, что самое сложное – это что-то придумать. Эти люди, точь-в-точь как и эти тряпки, строили из себя, потому что сделать и придумать ничего не могут. Но иногда попадались милые заказчики. Так эти люди восхищались мамой. А для лакеев нет авторитетов − мама всегда так говорила. Вот они, тряпки, лакеи. Они же просто тряпки, а туда же – унижать.
− Мы – прислужники?! – возмутились хором тряпки. – Мы помогаем тебе, совсем уже? Мы с тобой. Мы за тебя. Мы тряпка за тряпку и все за одного!
− Киря-то твой сбежал от уборщицы, − вставило шпильку платье-халат.
− А тебя я просто выброшу в мусор. Я уже сказала.
− Это ты меня выбросишь ха-ха? Да ты сама там валялась, подняться не могла, тебя шваброй знатно попинали. Ты и сама – швабра, швабра, швабра! – Платье вальсировало и подпрыгивало, торжествуя, ну глупое создание, чего с него взять.
Какие-то детские разборки. Не тряпки, а идиоты, не пылесосы, а дебилы. Правда, пылесосы замолчали и молчали как-то странно: один – грустно, другой, главный, – тяжело. Он поднялся из-за стола, хобот с насадкой-шваброй стал биться над моей головой:
− Пора менять пылесборники!
− Это ты мне? Я не собираюсь пока. – Я решила не потакать, сопротивляться глупостям вещей. Да я недавно меняла пылесосные мешки, когда наступит время, лампочка ж замигает.
− Тебя не спрашивают, собираешься ты или нет. Тебе приказывают. Вещь падает. Ей надо помочь упасть. Тебе это под силу.
− А тебе нет? – Ну конечно я понимала, что пылесос сам себе мешок не сменит, если только Адгезия не захочет.
− Да! – запищал пронзительно маленький пылесос так, что у меня стрельнуло в ухе. – Мне нет! То есть… мне всё под силу… − сказал он другим совершенно голосом, и я почувствовала, что это никакой не пылесос, а всё тот же челик: электрик, тролль и так далее….
− Всё достали. У меня голова от ваших мешков распухла! И пол ледяной, – сказала я, обращаясь к маленькому пылесосу. − Я сейчас почки застужу! – заорала я, они меня довели.
И конечно же потолок не заставил себя ждать. Он рухнул на всех нас.
Я очнулась снова в мешке. Я видела со стороны: танцуют тряпки. А пылесос катается и размахивает торжествующе хоботом. Маленький пылесос и наволочка стояли в стороне и что-то нервно обсуждали. Я получила удар по лбу. Передо мной что-то вспыхнуло, и я очнулась. Я лежала голая на полу. Видно я свалилась с дивана. Радио бормотала баюкающим голосом. Настольная лампа горела как вторая луна. Ого, у меня теперь своя луна в комнате, подумала я, загорается, когда ей надо. Ежедневно полная луна, не надо ждать полнолуния. Мысли путались. Где же пижама, где?! Машинка запикала, сигналя: стирка закончилась. Я обернула плед вокруг себя, заправила край под мышкой, покралась к машинке. Я достала из неё тряпки и… пижаму! Этого не может быть!
− Может быть. Ещё как может. А ещё бывает, что одежда разгуливает сама по себе.
Я прокралась в коридор, включила и там свет: из зеркала на меня смотрело чумазое лицо, надо умыться.
− Оцинковка в Адгезии прошла как всегда на высшем уровне. Четыре тысячи градусов, полный цикл, долговечный закал. Всегда найдётся много людей, скорее даже полулюдей-полуваранов, или совсем уж игуан о двух ногах, много хвостатых существ подтолкнут человека к падению с большим удовольствием…– бормотало радио, пока я развешивала на балконе тряпки и пижаму. В конце концов, тряпки не виноваты, что попали в Адгезию, пусть и дальше лежат в проёмах. Пришлось вместо пижамы взять футболку и трусы. Эти трусы шила мама кому-то. Но заказчику они оказались малы, такие шорты-парашюты. Но мягкие. Вот тебе и любимая пижамка… Не надену её больше никогда. Я похрустела хлебцем, успокоилась и легла на диван.
Напоминание 8. Дёма и «тряпки»
Пока лежала, вспомнилось под бормотограф-радио… Мы… Нет, не в лагере… в нашем бассейне. Я плаваю третий год, но уже чемпионка водокачки и очень горда. В мае стали известны фамилии тех, кого отсеют. От нашего тренера сами все уходили, а вот Ольга Алексеевна считалась лучшим детским тренером. Ей дарили цветы, поздравляли с праздниками. У неё была, что называется, команда. На соревнованиях у Ольги Алексеевны все болели за всех. Стояли у ванны бассейна и кричали тому, кто плывёт. Ольга Алексеевна хорошо учила. Муж её работал в дружественном соседнем бассейне. У Ольги с мужем не было детей. Ольга Алексеевна жила своими группами. По выходным они ездили в длинный олимпийский бассейн, а ещё катались на коньках зимой, а летом устраивали однодневные походы с нагрузками и бегом по холмам на Троицкой лыжне – это сорок минут без пробок по Калужскому шоссе, там лыжный серпантин летом превращается в горный бег. В общем, группа постоянно была с тренером и под его присмотром. Я наверное одна была рада, что я не у Ольги Алексеевны – у её детей была лучшая техника, она умела учить, не то что наш лысый тренер. Ну да: всех надо заставлять заниматься, все исключительно друг перед другом стараются не упасть в грязь лицом, а наедине с самим собой палец о палец не ударят, не умеют себя заставлять, им нужен кнут. Я могла заниматься сама и дома. Я могла заставлять себя сама, просто заставлять, мне не нужно было единоборство на тренях, я убивалась и без спарринга. Дети из группы Ольги бились со мной на соревах, им тоже на руку, что кто-то сильный их враг. Я, Улыбина и Алиса-водомерка были мишенью группы Ольги. Понятно, что у престижного тренера лучшие дети. Те же Лобановы, например… повторюсь: я никогда не жалела, что не у Ольги: не надо никуда тащиться в выходные, поддерживать этот грёбаный командный дух, мне и так лицемерия хватало, вот ещё: стоять и подбадривать других, когда сам после дистанции с ног валишься… Поддерживать своих соперников, дружить напоказ я могла и сама, без Ольги, меня этому учить не надо… Часто, с самого детства, по воскресениям мы с Сеней катались на лыжах, и ехать никуда не надо и посоревноваться вполне себе можно друг с другом. Рюкзачила как правило я. Особенно нам нравилось кататься после снегопада и ветра. Деревья в лесопарке стояли с такими странными шапками. Казалось, что это змеи и удавы улеглись на ветки. Сеня всегда меня этими змеями пугал. Он первый и обращал на это внимание, он же знал, как я боюсь и змей, и червяков…
Это предыстория. До меня дошли слухи, что одного лошка Ольга Алексеевна выгоняет, ну, отчисляет. Он не выполнил второй взрослый. Звали лоха Дёма. Но оказалось что его мамка просто сумасшедшая. Она юрист, работала в какой-то конторе, а тётя Дёмы тренирует в «Труде» крутых пловцов, она воспитала двух олимпийских чемпионов. Сумасшедшая мамка Дёмы пошла к директору спортшколы, к чиновнику, который приходил на соревы понаграждать, она записалась к нему на приём, потому что он был ещё вдобавок какой-то депутат. И наговорила про Ольгу Алексеевну много всего. Основная претензия: почему она узнаёт не от тренера об отчислении, а ей, там, сказали злорадствующие мамаши, мама Пузыря, та которая с пяти лет его по соревам возила и била ремнём. Вот она рассказала. Ну и о подарках мама Дёмы выразилась в кабинете, и что они на сумму больше трёх тысяч рублей – а это по закону уже взятка, поэтому моя мама всегда переводила тренеру на эн гэ и на днюху по два ка. Упомянула мамка-псих-ля-ля и о Болгарии, в которую Ольга Алексеевна возила свои группы, и я туда ездила тоже. Ну, вроде как предпочтительнее бы не за границей лагеря, лучше в Алушту или Судак с Туапсе. Киргизия – тоже можно, а Болгария почему-то нежелательна…
Сейчас, после случая с Ольгой Алексеевной, в правила спортшколы внесли изменения и прописали, что отчисляют, если не выполнен разряд. Раньше просто просили уходить, но просто в личной беседе, а теперь это узаконили. А тогда Ольгу Алексеевну наказали. Наш лысый тренер стал кричать на родительском собрании, что если кто пожалуется на него, он всё равно отчислит, что ему разные мамы-юристы не указ. Но бассейн реально пострадал от жалобы. Ольгу Алексеевну перевели на абонемент, так у неё дети на абонементе стали плавать быстрее многих наших… А Дёму не выгнали, а перевели к нам с испытательным сроком – к нам всех отстойных переводили, которые никому не нужны, потому что наш тренер так себя зарекомендовал. Ну и понятно я Дёму сразу возненавидела. Мне так жалко было Ольгу Алексеевну! Всю душу вкладывать в детей (не в родных, а в чужих!), учить их поворотам, стартикам, тактике, и огрести от скандалистов, которые не могут перенести, что их данные в плавании – ноль. Лобановы рассказывали, что мама Дёмы всегда была самая преданная мамаша, смотрела в рот Ольге Алексеевне, подобострастно кивала, и вот вставила нож в спину.
Тут надо сделать отступление. Дело в том, что слабаки и хлюпики как правило сами покидают секцию и даже сильные уходят, начинают говорить, что у них учёба, языки или ещё что-то, и сливаются сами, никто не говорит: нас отчислили, мы тупо не выполнили разряд. Вот был у нас Боб, он проигрывал, там, одному сильному. То есть, сначала они были оба лидерами. Но многие ж родители, как и моя мама, и папа Арсентия, арендуют дорожку в другом бассейне дополнительно. А у Боба маме не до того – они бедные, так мама его ещё второго родила – несчастный Боб! И Боб не пережил, когда стал проигрывать, и ушёл. Ну дурень гордый – стал строить недовольные презрительные рожи как все проигравшие. Но люди реально очень тяжело переживают, что они слабее, я их не осуждаю – чтобы достойно проиграть сил нужно намного больше, чем достойно выиграть, душевных, понятно, сил. Я всегда спокойно относилась к проигрышу. Именно поэтому часто выигрывала. А Боб переживал даже из-за проигрыша на трене. Всё, что происходит в стенах бассейна, исчезает, как только люди из него выходят. Есть же другая жизнь, нормальная, с жрачкой, ютубом и прочими соцсетями, куча жиробасов и дрыщей ходит по улицам и считает себя неотразимыми. Вот Боб решил, что лучше быть лучшим среди жиробасов, чем середняком у нас. Это его право. Пусть звездит среди балласта… И вот к чему это я всё. Уходил народ молча. И если мамашки слили инфу от тренера, то это случайность просто. А может Ольга Алексеевна сама хотела избежать неприятного разговора, надеялась, что мама Пузыря донесёт, а мама Дёмы услышит, что их хотят выгнать и заберёт сына или переведётся на абонемент − я не знаю. Никто не думал, что она так станет воевать за сына. Ну что тут воевать, если не дано? Он не тянул нагрузки и скорости! Просто не тянул!
