Олег Владимирович Фурашов
Любовь как сладкий полусон
– Венька спал. И я тоже спал…
– Ту, ту, ту, ту, ту, ту, ту, – остановил подозреваемого опытный тактик, вытянув вперёд руку с раскрытой ладонью. – Затараторил, затараторил…Не спешите. Факты уличают вас в ином.
– Да в принципе в таких валенках каждый второй замараевский мужик ходит…
– Тпру! Тпру! Тпру! Поехал, поехал…И что, каждый второй замараевский мужик бил очки у Хорина? А стиль у вас, Кондрашов, сугубо индивидуальный: разбил очки – разбил стёкла машины…Улавливаете?
– Вы нашли тоже, что с чем сравнивать: очки и стёкла…
– Ту, ту, ту, ту, ту, ту, ту, – пресёк словесные оправдания хитрец-правовед.
И жестом Дэвида Копперфильда вытащил всё из-под того же стола…банку, которую молодой тракторист выбросил в тёмном переулке. Отныне Юрия уже не удивило бы, если бы Плеханов следующим «заходом» извлёк оттуда самого Хорина.
– Баночку мы нашли в переулке. На ней отпечаточки пальчиков. Не стану уверять, что ваших – пока экспертиза не готова. Но это вопрос нескольких часов, – веско, ну о-очень веско проговорил дока по изобличению преступников. – Равным образом мы взяли образцы проб масла из банки и с «джипа». Непосвящённому ясно, что пробы идентичны, и экспертиза данный вывод подтвердит.
– Я спал, – весьма неубедительно твердил настырный замараевец.
– Кондрашов, – начинал терять терпение следователь, – я с вами предельно откровенен: ваше положение безнадёжно. Я бы вам посоветовал не тянуть резину. Это не в ваших интересах. И знаете, почему?
– Почему? – самим вопросом косвенно признал причастность к ночным похождениям тот.
– По двум причинам. Первая. Вы связались с Хориным, а его папаша – большая шишка. О чём тут талдычить, если сам начальник областного УВД взял дело на контроль. Скажу прямо: даже если бы вы были ни при чём – всё равно стали бы при чём.
– Погодите, как так?! – вспылил Юрий. – У нас же…правовое государство! Я такой же гражданин, что и Хорин.
– Какой такой же? – фыркнул Плеханов. – Есть элита, и есть все прочие.
– А вы не знаете, кем я ещё стану, – от безвыходности глупил подозреваемый.
– Да никем ты уже не станешь, – обрезал дискуссию следователь. – Рождённый ползать летать не может. И вторичная причина. Вы – при чём. Добытых улик предостаточно, чтобы вас осудил любой судья и без вашего «да». Но такой уж заведён порядок, что наши заплечных дел мастера приучены вышибать «царицу доказательств», то есть признание. Есть у нас такой спец – Гербалайф. И мне просто жаль, если вы попадёте к нему на «разделочный стол». Ясно?
– Д-да…Но я…Я стёкол не бил и ничего не поджигал.
– И не хотели?
– И не хотел.
– Мне тоже всё стало ясно, – вздохнул подсказчик. – Я задерживаю вас по сотке, Кондрашов.
– По какой «сотке»? – вопросительно свёл брови к переносице Юрий.
– Сотка? – оторвался Плеханов от бланка, к заполнению которого он уже приступил. – Это протокол задержания подозреваемого на основании статьи сто двадцать второй процессуального кодекса. Вас спустят в подвал, где у нас находятся камеры ИВС – изолятора временного содержания. В течение трёх дней вам предъявят обвинение, на основании чего арестуют уже до суда.
– Меня?! – не веря ушам своим, переспросил юноша зазвеневшим от обиды голосом. – За что? Я же вам могу честное слово дать, что я ничего не бил и ничего не поджигал. Да я вот сейчас встану и уйду от вас! И ещё поглядим, кто с кем сладит!
– Надеетесь, брошусь за вами, руки стану марать? – был снисходителен сотрудник милиции. – Была нужда. И не притронусь. Пуля догонит. Не моя, а того же Гербалайфа. Слышал, небось, популярное выражение: убит при попытке к бегству? – перешёл он на «ты». – Напрашиваешься, чтобы это выражение зачислили и на
твой лицевой счёт?
– Ничего я не напрашиваюсь.
– А чего пожелтел физиономией? Страшно? А ты на что надеялся? Наша контора шуточек на дух не переносит. Чисто по-человечески порекомендую тебе: гонору и спеси поубавь, а то рога пообломают. И учти на будущее, глупый дурашка, что некоторые наши кадры спецом провоцируют задержанных на инцидент, на драку, чтобы затем натянуть дополнительно ещё и статью за сопротивление милиции. А следы побоев у преступников списывают на это.
Притихшего Кондрашова «спустил в подвал» уже знакомый Стрелков. Юрий попал в камеру под номером одиннадцать.
6
В камере уже содержалось двое заключённых. Один из них, словоохотливый старикашка с обширной лысиной, оказался вором-рецидивистом по фамилии Троцюк. Он, к вящему изумлению юноши, не только не чурался криминального прошлого, но кичился им.
– А как вас по имени-отчеству? – вступил с ним в диалог Юрий, брезгливо опускаясь на сплошные низенькие нары, тянувшиеся вдоль стены, противоположной входу, и застеленные грязными тощими тюфяками.
– Гы-гы! – хохотнул дедуля. – Имя-отчество…Да ты меня, милай, Шасть зови. Энто у меня кликуха таковская – Шасть.
– Это кто? – шёпотом осведомился Кондрашов про второго арестанта.
Второй арестант был дюжим мужиком, примостившимся на другом краю нар. Он уставился на какую-то точку на стене, видимую исключительно ему, и непрерывно раскачивался туловищем взад-вперёд, наподобие маятника.
– Это убивец, – также приглушив говор, растолковал Троцюк. – Ваня Холодов. Вчерась жинку мочканул. Уже вторую. По молодости за первую срок отмотал. Год тому уж как откинулся, срок то ись отмотал. Оженилси. И вот, вторую к Богу на руки послал.
– А чего он всё качается?
– Да шут его разберёт! Тёмный, образина, як арап Петра Великого. Так вот покачается, покачается, да и нас с тобой мочканёт! – опасливо оглядываясь, отнюдь не проявлял жизнерадостности Шасть. – Тебя чаво на кичман бросили?
– В смысле, сюда, что ли? – уточнил новичок. – Да ни за что. Недоразумение.
– Кажный эдак-то базарит по первости, – хитро прищурился сокамерник. – А там глядь-поглядь, по этапу загремел. Лягавые-то чё табе погаными языками трёкали?
– Они обвиняют, что я у бизнесмена иномарку хотел сжечь, – поделился бедой профан, вкратце поведав об официальной фабуле.
– Ёлы-палы! – слушая его, сокрушался Шасть (негласно сотрудничавший с оперативными службами), квалифицированно играя роль «подсадной утки». – Запалился ты! Ходка твоя впереди, милай.
– Как понять: ходка? – упавшим голосом поинтересовался Юрий.
– А то, что срок табе блазнит и зона.
– Мы ещё поглядим, – храбрился юноша. – Они меня того…на понт берут.
В процессе знакомства наступила передышка, воспользовавшись которой, дебютант уголовной ипостаси осмотрелся. Половину камеры занимали нары размером два на три метра, а остальную площадь, расположенную ближе к входу, – неопрятные, вызывавшие тошнотворное чувство, раковина с краном и отхожее место. Помещение вполнакала освещалось зарешёченной лампочкой с плафоном, расположенной в стенной нише над дверью. Окна отсутствовали. Однако, и при столь тусклом свете было видно, что по камере нет-нет, да и прошнырнут, невиданные, крупные и чёрные, как дёготь, тараканы. Жирным лоснящимся отливом они напоминали отвратительных донных пиявок. Кондрашова передёрнуло от омерзения.
– Тараканы, – уныло констатировал он наличие противных тварей.
– Оне у нас, у арестантиков, кровушку пьют, – нагнетал страсти Шасть. – Бывалоча раздрыхнешься, а они и кусят за то, чё болтается. То ухи прогрызут, то ишо чё. На шару с крысами. Намылишься дрыхать, дык ухи-то прикрывай. И протчую тряхомудию…
Юрия и в самом деле неудержимо клонило в сон после беспокойной ночи. Но он не прикорнул на засаленных тюфяках, предпочитая сохранить телесную «фурнитуру» в целости и сохранности.
7
Стоило Юрию задремать, прислонившись к стене, как его вызвали из камеры через дверное окошечко, бесперспективно добавив: «…Без вещей». Так называемый «выводной» по пути на второй этаж кровожадно проинформировал подследственного: «Гербалайф по тебе плачет. К нему идём». Подстрочный контекст фразы звучал приблизительно так: «В крематорий, пацан, в крематорий».
Служебное помещение упомянутого Гербалайфа располагалось по соседству от кабинета Плеханова. Очутившись на «лобном» месте, юноша осмотрелся: комната как комната. Примерно, что и у Плеханова. Выраженное внешнее отличие – доступ в него через двойные двери, поэтому сюда, а значит и отсюда, не проникали посторонние звуки. За двумя, сдвинутыми воедино столами, лицом друг к другу, устроились два человека в штатском.
Первый из них – массивный и широкоплечий, облачённый в широкие брюки свободного покроя и рубашку с короткими рукавами, непроизвольно приковывал к себе внимание волевым выражением лица, крепкой борцовской шеей, крупными клешневатыми верхними конечностями. Рельефная мускулатура зримо проступала у него и под тканью одежды. «Качок», – про себя автоматически наделил его прозвищем Юрий.
Второй мужчина, особенно на фоне Качка, был зауряден и невзрачен. Запоминался он исключительно в силу обильной прыщеватости физиономии. «Ни дать ни взять, Лепрозный», – пометил и его Кондрашов.
Выводной покинул кабинет по знаку Качка. Последний
пружинисто взмыл из-за стола и молча обошёл доставленного. Он не поздоровался, не предложил присесть подследственному, не назвал себя. Хищно раздувая ноздри, он вороном кружил вокруг подследственного. Когда Качок пошёл на пятый или шестой виток, Юрий не стерпел и попытался развернуться за ним следом, но тот окриком остановил его.
– Стоять! – зычно рявкнул Качок.
Кондрашов вздрогнул, пожал плечами и застыл вполоборота, памятуя о предостережении следователя Плеханова. Мурашки страха самовольно осыпали его кожу, пока Качок выполнял зловещий ритуал.
Вдоволь накружившись, хозяин «представления» с кряхтением, подобно уработавшемуся за смену механизатору, «приземлился» на своё место и взглядом указал Кондрашову на стул, поставленный посередине помещения. Тот хотел было взять стул и придвинуться к столам, но Качок опять злобно рыкнул: «Сидеть!» Подозреваемый последовал его приказу.
– Ты что же, сморчок, в молчанку задумал сыграть? – пренебрежительно бросил ему Качок.
– …Будете обзываться, так я точно откажусь разговаривать, – собравшись с мыслями и с решимостью, проговорил юноша.
Качок с Лепрозным перекинулись взглядами и синхронно загоготали. Резко прервав клокочущий из нутра необъятной груди хохот, словно выключив магнитофон, Качок встал позади парня и, не давая тому обернуться, пробасил:
– Запомни ты, без пяти минут труп, что мне с тобой особо базарить невтерпёж. Меня из-за тебя из отгулов выдернули, хуже мальчишки сопливого. И знай, что от Гербалайфа в несознанку ещё никто не уходил. Врубился? Молчишь? Так вот, либо ты выдаёшь полный расклад, либо тебя выносят вперёд ногами. Врубился?
Юрий настырно наклонил лобастую голову и не проронил ни звука в ответ.
– Ах, какие мы благородные. Разговаривать – ниже нашего достоинства. Замараемся, – тоном, не предвещавшим ничего доброго, проговорил Гербалайф. – Да знаешь ли ты, лох, что сверху мне даны чрезвычайные полномочия?
Замараевец лишь круче склонил голову, вцепился пальцами за
сиденье стула, и внутренне поклялся: «Хоть убей меня, козлина вонючая, но с тобой я разговаривать не стану!»
– У-у-у, тупая скотина! – забегал по кабинету Качок. – Довыкобениваешься, так ващще организуем тебе покушение на убийство путём поджога! А это уже статья сто пятая – вплоть до расстрела! А как ты хотел?! Чё заткнулся?…Жди, жди, ублюдок, щас я тебя сделаю!
Гербалайф вытащил из выдвижного ящика стола толстенный кодекс. Раскрыв правовой фолиант, он принялся чуть ли не тыкать им подследственному в лицо, добиваясь, чтобы тот прочитал, что ему грозит за покушение на убийство. Однако Юрий, стиснув зубы, отворачивался в сторону. Качок в раздражении хрястнул кодексом об стол, свалился на стул и, дрожащими от нервной взвинченности пальцами, извлёк из пачки сигарету, прикурив её. Сделав две-три затяжки, он судорожно смял окурок и бросил его в урну.
– Глянь, что за тупая сволочь! – пожаловался Гербалайф Лепрозному. – Меня из отгулов выдернули, а он морду воротит.
– Плюнь, Гера, – посоветовал ему напарник. – Здоровье дороже.
– Ну, нет! – опять завёлся Гера. – Я эту падлу доведу до точки. Они там, колхозники драные, шлюху заезжую из Среднегорска не поделили, а я за них – расхлёбывай! Студенточка, понимаешь, расклячилась местным кобелям, подстилка продавленная…
– Посмейте так ещё назвать девушку, и я вам плюну в вашу откормленную харю! – нарушая обет молчания, дерзко пообещал Кондрашов, демонстрируя Гербалайфу личное безмерное презрение.
Ещё эхо посула не перестало витать в наэлектризованной атмосфере оперативного кабинета, как мучитель от беззакония, подвергнутый беспрецедентной унижению, ракетой взвился со стула, схватил кодекс и со всего маху обрушил его на голову задержанного. От удара у Юрия сначала вспыхнуло в мозгу, а затем до того потемнело, что ему показалось, будто глаза у него вылетели из орбит. И он испуганно стал ощупывать глазницы, удостоверяясь в их целости.
– Га-га-га! – закатился в гоготе Гербалайф, разгадав жесты
Кондрашова. – Чё, падла, мозги набекрень и зенки вприпрыжку?!
Ничё, помелом трепать не станешь.
– Вот таким манером, господа, мы и передаём юридические познания! – поддерживая подельника, похихикивал Лепрозный. – Продвинутые их усваивают, тупым – вдалбливать приходится.
Всё естество Юрия, чувство собственного достоинства, которое в нём воспитали, толкали на отпор садисту. Его так и подмывало дать пару раз в раскормленную физиономию Качка. Однако он, с силой прикусив изнутри губу, терпел во имя тех же матери, отца, брата Веньки. Да и предупреждение следователя Плеханова сдерживало.
В этот момент у юноши в ноздрях возникло ощущение мокроты. Он провёл рукой под носом и увидел на пальцах кровь. Кондрашов машинально наклонился вперёд, и кровавые капли стали медленно капать на пол. Между тем, это зрелище ничуть не обеспокоило изуверов.
– Глянь-глянь! – деланно удивился Лепрозный. – Опять гипертоник попался.
– А всё уральская погода, перепады давления, – сокрушённо развёл руки Гербалайф. – Ну…тут мы бессильны.
И сработанный дуэт загоготал, поражаясь своему остроумию.
Кровавая развязка умиротворила Гербалайфа. Он развалился на стуле и блаженно закурил, уже мерно делая затяжки. Выкурив сигарету и решив, что доставленный готов к диалогу, он обратился к нему с наставлением:
– Слышь ты, как там тебя…, Кондрашов, себя не жалеешь, так ты бы хоть к матери с отцом капельку сочувствия поимел. Мы ж им позвонили. Хозяин колонии, естественно, свиданку отменил, папашку твоего в штрафной изолятор бросил, мамашку с приступом увезли…Чё молчишь, падла? Ежели мамашке твоей сообщить, что ты кровью изошёл от избытка давления, так она, точняк, кони бросит. Чё зенки-то пучишь, падла?
– Гер, может козырнём? – предложил вдруг Лепрозный.
– А чё, – согласился тот. – Предъявить ему, ли чё ли, показания кочегара?
– Да не…Мелочь. Ходи с козырного туза. С того, что нам криминалисты подвезли.
– С козырного, так с козырного, с туза, так с туза…
И Гербалайф, изображая магические пассы, полез под стол.
Юрий, уловивший цирковые обычаи заведения, оказался недалёк от истины, предположив, что его мучитель достанет нечто неприятное. Но то, что он увидел, заставило его вздрогнуть…
Гербалайф выложил на стол дедовское ружьё в разъёмном виде. Физиономия оперативника лоснилась от удовольствия. Судя по её сиянию, можно было подумать, что милиционерам удалось обнаружить схрон террористов.
– Ну чё, паскуда недозрелая, – с наигранной лаской, юродствовал Гербалайф, – про справедливость бакланишь, а сам беззащитных собачек на цепи постреливаешь? Ружо мы нашли в фамильном схроне вашего преступного клана. На нём отпечатки твоих пальчонок. Уважаемые жители Замараевки – граждане Самохины – показали, что ты, пенёк задрипаный, на иху дочку и на иху собачку давно точил бивни, которые мы тебе покеда не обломали. Ежели ты не окончательное чмо и пойдёшь в сознанку, на собачонку у нас откроется ретроградная амнезия. Провал в памяти, так сказать. А? И не сегодня-завтра будет тебе воля-вольная и девочки, дом родной и мамины пирожки, чистая постелька и банька, а?
Это был ошеломляющий удар. Юрий растерялся. И единственно, из чисто природного упрямства продолжал игнорировать происки сотрудников отдела.
– Это…Юрий, – проявил активность Лепрозный, стремясь расширить брешь растерянности в сознании задержанного, – ты покайся. Покайся, и станет легче. Ну, за ради чего ты страдаешь? За ради…х-хе…девушки из Среднегорска? То, что ты за неё горой – я тебя зауважал, как мужик мужика. Дык, она ж повязана с Хориным. А у того отец – олигарх, который, промежду нас, причастен к ликвидации подполковника Кораблёва.
Кондрашов твердокаменно безмолвствовал, отвернувшись уже от Лепрозного и не веря ни единому его слову.
– Я бы на твоём месте тоже считал, что брехня, – продолжал его переубеждать тот. – Что мент пиз…, – запнулся Лепрозный. – Это…пургу несёт. Так ведь есть же факты. На, здесь чёрным по белому сказано…
И паршивый прыщавый хлыщ протянул юноше старую газету.
Так как парень не пожелал прикоснуться к ней, Лепрозный положил
её перед ним на край стола.
Юрий искоса взглянул на печатное издание. То был номер газеты «Среднегорские новости» за сентябрь 1994 года со статьёй на первой полосе под заглавием «Жертвоприношение Молоху» и с подзаголовком «Кто убил подполковника Кораблёва?»
Кондрашов, сомневаясь в пригодности собственных глаз, трижды пробежал глазами материал, из которого вытекало, что президент компании «Недра Рифея» Сытин со своими компаньонами «заказали» Кораблёва. Это был сильный ход. Разящий наповал. Но только не «упёртого» замараевца с его верой в Стеллу.
Юрию внезапно вспомнился очерк об одном пленённом фашистами советском разведчике, которому провокационно подсунули подложный номер газеты «Правда». Наш резидент тогда гениально разоблачил фальшивку. Он знал, что советская газетная бумага аккуратно рвалась бойцами на ровные полоски под самокрутки продольно, а поперёк она лезла клочками. Подсунутая же поддельная «утка» делилась именно поперёк.
И данное соображение кратко затмило разум теперь тоже «затурканному» Кондрашову, упустившему из виду, что он-то – вовсе не разведчик, а перед ним – отнюдь не газета «Правда».
Юрий, под радостное оживление оперативников: «Проняло!…Проняло!…», наконец-то заинтригованно взял экземпляр «Среднегорских новостей». Однако, беспардонно обманывая надежды Гербалайфа и Лепрозного, «резидент из Нижней Замараевки» внезапно начал продольно рвать газету. Бумага лезла неровными обрывками, и юноша облегчённо засмеялся: «Враки! Враки!»
Восторг ожидания у Гербалайфа сменился буйством ярости. Так бесцеремонно с ним несчастные жертвы ещё не обходились. Он рыкнул африканским львом, которому пьяный пигмей отрубил хвост, схватил кодекс и замахнулся, готовый безостановочно охаживать им «падлу задрипаную».
Но и Кондрашов был не железный. Он тоже «съехал с тормозов». Выдержка кончилась. Зато чётко сработала футбольная реакция. Опережая Качка, Юрий распрямлённой пружиной со стула взвился кверху, и макушкой со всего маху врезался в мясистую физиономию палача. Удар получился отменный. И не удивительно, ведь прежде юноша отработал его на Шнобеле.
Сокрушительным выпадом оперативника отбросило на стол, с которого он широченной спиной, словно бульдозером, смёл ружьё, бумаги, канцелярские приборы и прочую бюрократическую атрибутику. Из носа у него хлынула кровь, заливая рубашку. По всем канонам смертного боя Кондрашов бросился добивать поверженного врага, однако Лепрозный наработанным движением поставил ему подножку, и непокорный замараевец рухнул на пол. Это вернуло инициативу Качку, который успел вскочить на ноги.
– Дерьмо из проруби! – выкручивая строптивцу руки на пару с Лепрозным, орал Гербалайф, брызгая кровью. – Тебе капец! Ты мне все кишки вымотал! Щас я тебя спущу в камеру к отморозкам, и они из тебя сделают шлюху! А потом засунем тебя в пресс-хату, полиэтиленовый мешок на башку – и сдохнешь от сердечного припадка!
На дикий гвалт, грохот и треск падающей и ломаемой мебели, звон разбитого оконного стекла сбежалось едва ли не половина отдела внутренних дел. Это и уберегло Юрия от расправы.
Вопреки угрозам Гербалайфа, трое милиционеров дежурной службы закинули остервенело сопротивлявшегося Кондрашова не в «пресс-хату», а в одиночную камеру для проштрафившихся. Там Юрия подло и посетила предательская мыслишка о том, что, быть может, стоит уступить в чём-то малом гербалайфам и лепрозным ради отца и матери.
В критический момент юношу спасла от недостойной слабости именно отцовская выучка, заставлявшая «не распускать слюни и биться за правду до конца, какой бы горькой она ни была». Да ещё в памяти у него всплыли мужественные слова легендарного кавалериста Деева:
Смертью таких не взять.
Держись, мой мальчик: на свете
Два раза не умирать.
Никто нас в жизни не может
Вышибить из седла! –
Такая уж поговорка
У майора была.
И Юрий стал морально готовиться к последнему бою – к очередной гербалайфовской экзекуции. «Русские не сдаются, – настраивался он. – Кондрашовы не отступают. И я не сдамся этому…дерьму из проруби. Сам дерьмо из проруби!»
Итак, в главном он определился. Оставались частности: чем проломить Гербалайфу голову – стулом или прикладом ружья, попросив двустволку для опознания, якобы перед признанием.
8
Стелла считала себя абсолютно правой в той моральной выволчке, которой она подвергла и Хорина, и «опять зарвавшегося дерзкого мальчишечку». А её, казалось бы, непоколебимое решение связать свою судьбу с «замараевским романтиком», было поставлено под сомнение.
Так было до того момента, пока в зимнюю рань в квартире Шутовых не раздался телефонный звонок и следователь Плеханов не уведомил Кораблёву о желании малолетнего Вениамина Кондрашова быть с ней до приезда Лидии Николаевны.
Срочно прибыв на такси в дом Кондрашовых, Стелла не только была допрошена в качестве свидетеля о ночном конфликте в избушке, но и узнала о тех деяниях, в совершении которых подозревали Юрия. Эта беда заставила её прижать кончики пальцев к вискам, чтобы кровяное давление не порвало сосуды. Ей бесконечно больно было всего лишь представить Юрия в тюрьме. «За что?! Ну почему у любимых мной людей такая судьба?!», – терзалась она, не находя ответа.
Мало-помалу обретая хладнокровие, Кораблёва здраво оценила положение. И выбрала единственно приемлемый в сложившейся ситуации вариант. Потому, успокоив и накормив Веньку, она созвонилась с Мариной, чтобы та посидела с ребёнком.
Шутова, уже побывавшая в милиции, а затем отпросившаяся у Бурдина, примчалась почти мгновенно. Едва войдя в прихожую, она сразу зачастила:
– Стел, я – в шоке! Ну, про наше я молчу…Так ведь ещё и Нинка Самохина свалила из Замараевки! На пару с Лукиным! Да к тому ж Нинка прихватила из сейфа Властилины два или три «лимона»…
– Потом, потом, Мариша! – признательно погладила её по голове подруга. – Пригляди, пожалуйста, за Веней, а я – к следователю Плеханову.
Получив в отделе внутренних дел нужную информацию, она нашла Хорина в салоне «Оптика». Там исполнялся срочный заказ Эдуарда, так как без очков тот мало что видел. Оттуда они и переместились для переговоров в рядом расположенный кафетерий.
Хорин был хмур и не расположен к сантиментам.
– Стелла, о ка-а-аком компромиссе ты ведёшь речь? – возмутился он, выслушав её предложения. – Это не к-компромисс… Э-это односторонняя к-капитуляция. С моей стороны. Мне этот ма-а-алокосос дал по лицу, ра-а-азбил очки, ра-а-азбил стекло, ха-а-ател сжечь ма-ашину…А я должен простить и всё уладить? Ма-ало того. О-он и в ме-е-ентовке уму-удрился дать ка-аму-то в морду! Ну, а уж про зверство с са-а-абакой я ващще молчу. Тут-то я ващще не при делах!
– Эд…, – пыталась ему возразить, и не находила пауз девушка. – Эд, да дашь ты мне слово сказать?! – наконец вспылила она, заткнув уши пальцами. – Или мне уйти? Но уже насовсем?!
– И-извини, – медленно стал остывать бизнесмен. – Я тебя слушаю.
– Кондрашов, конечно, натворил бед, – обхватила лицо ладонями студентка. – Но ты же сам верно сказал: мальчишка. Неужели нельзя было разобраться, не вынося сор из избы? Зачем ты подключил милицию?
– Да я и не думал! – всплеснул руками предприниматель. – Пы-пырасыпаюсь средь ночи: си-сигнализация воет, а-авто разбито, очки разбиты, ни фига не вижу…Тут уж, и-извини, я не вы-ыдержал и впе-ервые, ка-ак ушёл от отца, а-атзвонился ему. Да-дальше ме-еханизм заскрипел, закрутился, завертелся…
– Ладно, Эд, – остановила его Кораблёва, – оставим претензии.
Надо выруливать, как ты сам порой говоришь. Человек за решёткой. Его судьба важней любой железяки.
– Ну, я не знаю, не знаю! – заартачился тот. – Это как посмотреть…
– Эдуард! – с несвойственной для неё резкостью, оборвала его девушка. – Предложение выйти за тебя замуж остаётся в силе?
– Кха…, – от неожиданности закашлялся тот. – С-Стелла…Са-а-амо собой! Но при чём здесь…
– Так. Ты улаживаешь вопросы в милиции – я выхожу за тебя.
– С-Стелла…Ты-ы ме-е-еня поражаешь! Ты…и вдруг ка-акие-то торги!
– То есть, ты передумал?
– Нет-нет! Что ты! Но…М-м-м..Это я, конечно, ре-ешу…Это тоже…Свои вопросы. Но ведь ещё са-абака…И потом, этот…Кондрашов…Он же ме-енту ро-ожу расквасил…Э-этого ме-енты не прощают!
– Твои проблемы, – холодно пожала плечами Кораблёва, поднимаясь со стула. – Так ты берёшься?
– Па-а-пастой…Я бе-э-русь, – обескураженно пообещал Хорин. – А-а-а…Твоё слово, что ты-ы выходишь за-а меня…Э-это не шу-у-утка?
Девушка лишь пристально и холодно посмотрела на него. Но про себя подумала: «Как выйду…Так и зайду…».
– Конечно-конечно! – тотчас перестал заикаться Эд. – Я всё сделаю.
– Да, кстати, – бросила ему уже через плечо девушка. – У Самохиных большие материальные проблемы. А за деньги они душу дьяволу отдадут.
9
Наступил вечер. Юрий определил это не по сумеркам за окном, ибо окон в камере элементарно отсутствовали, а по объявленному в изоляторе ужину. Вскоре по камерам стали разносить скудный тюремный паёк, к которому юноша едва притронулся. По-арестантски потрапезничав, он с тревогой ждал вызова на допрос. Состояние было похожим на предматчевое волнение. Это означало, что Кондрашов нормально мобилизовался «на дерби» с Гербалайфом.
Минул час, а Гербалайф всё не давал о себе знать. «Что-то не срослось, – позаимствовал Юрий выражение у Кропотова. – А то возьмут, да и зашлют сразу в пресс-хату!»
В последнем предположении молодой узник укрепился, когда неожиданно открылось окошечко на дверях камеры, и кто-то невидимый апатично изрёк: «Кондрашов, на выход. С вещами». Многоопытный рецидивист Троцюк накануне просветил юношу, что если вызовут со скарбом, то «в пресс-хату».
Нищему собраться, только подпоясаться. Через минуту задержанный уже стоял в «дежурке» изолятора. Молодой лейтенант выдал ему верхнюю одежду, за что Кондрашов расписался.
– В пресс-хату? – полюбопытствовал Юрий, демонстрируя многоопытность и осведомлённость.
– Чего? В пресс-хату? Га-га-га! – загоготал офицер, ржание которого подхватили и постовые. – Шагай, пижон, к следователю.
И лейтенант подтолкнул его в сторону помещения, расположенного наискосок от приёмного отделения. Оказалось, что и непосредственно в ИВС есть кабинеты для допросов.
Кондрашов ожидал увидеть Плеханова, но там его поджидал незнакомец в мундире.
– Капитан милиции Гнатюк, – отрекомендовался тот.
– Это…Репрессированный Кондрашов, – назвался Юрий.
– Х-хы…Садись…репрессированный, – взглянув на него, иронично хмыкнул капитан.
Парень пристроился на табурет, привинченный к половицам. Гнатюк же выложил на стол, также жёстко прикреплённый к полу, какую-то бумагу и многозначительно спросил: «Знаешь, что это?». У Кондрашова едва не сорвались с языка слова про «пресс-хату», но, вспомнив обидный гогот постовых, он вовремя спохватился.
– Откуда ж мне знать, – насторожённо пожал плечами доставленный.
– Это, – поднял указательный палец кверху офицер, – пока не подписанный мной документ. Постановление. О прекращении уголовного дела и об освобождении тебя из-под стражи. А знаешь, почему оно не подписано?
– Да…откуда ж, – больше того напрягся Юрий.
– А потому, что мне дано указание, подписать его только при том условии, что ты напишешь одно заявление.
– Какое ещё заявление?! – бдительно, как часовой, охраняющий знамя, осведомился Кондрашов.
– Заявление военкому, что ты просишь об отправке в армию первой партией.
– В армию? Хм…В принципе я и без того считаю, что все парни должны служить. Только…
– Что: только?
– Я ж играю за городскую футбольную команду. И у меня это…планы…перспективы…
– Слушай, ты!…Недовинченный! – грубо оборвал его Гнатюк. – И это я ещё культурно выражаюсь. Какие, к едреене фене, перспективы? Да тебе «десятка» на зоне корячится! Планы…
– Так ведь Ваныч, – упрямо бубнил юноша. – …То есть…Венедикт Иванович Голубович – тренер – обещал мне…
– Хо-хо-хо! – скептически хохотнул милиционер. – Сравни: кто твой тренеришка, и кто – семейка Хориных. Да и потом: твой Ваныч первый от тебя открестится, как узнает о твоих художествах.
– Ваныч не такой! – звенящим от обиды голосом выпалил Юрий. – Он справедливый!
– Заткнись, а, – скривился капитан. – Может твой Ваныч и справедливый, да только против лома – нет приёма. И ещё…Об отце не забудь. Двустволку-то мы и на него повесим.
– Как так?!
– Да вот так! Планы у него…Вот брату своему судимостью ты, верняк, свинью подложишь. А если и на него тебе наплевать, так хоть мать пожалей. Она вон, прям щас, стоит в коридоре отдела и слёзы льёт.
– Что, вот так и стоит? – просипел парень.
– А ты как думал? А ведь у неё, говорят, сердце…А ты её доводишь…
И Кондрашов «заткнулся»…Ну что может быть дороже мамы, Веньки и отца?
10
Из подвала в вестибюль, расположенный перед дежурной частью милиции, Юрий вышел другим человеком. И первый, кого он увидел, была, действительно, мама…
Ну, кто ещё так преданно и верно способен нас ждать в этом мире?! Кто же ещё столь бескорыстно и беззаветно прощает нам проказы и проступки? Для кого же ещё, вопреки всему и назло всему, мы неизменно остаёмся самыми любимыми и единственными? Кого же ещё, несмотря на всю доброту к нам, из-за нашего разгильдяйства и глупости мы больно раним, обижаем и заставляем страдать?
Юрина мама стояла, утомлённо прислонившись к перилам лестничного марша, а смятенное лицо её покрыла горестная маска переживаний. Но лишь она увидела сына, как блеклый, унылый и монотонный взгляд Лидии Николаевны полыхнул семицветной радугой нежности и надежды. Она припала к его груди и неслышно заплакала. Только вздрагивающие плечи выдавали разом безмерную материнскую радость, горе и боль. А взрослеющий сын мягко утешал её.
