Олег Владимирович Фурашов
Любовь как сладкий полусон
В связи с этим всякий незначительный повод он подсознательно обращал к тому, чтобы очутиться возле неё. И потому бесхитростный замараевский тракторист, воспользовавшись приглашением студентки, все вечера коротал в «хижине дяди Толи». Он колол дрова, разводил огонь в печи, утыкал ватой окна заветной избушки, чтобы через них не выдувало тепло, а мороз не брал милую его сердцу девушку. И пирожки и шанежки с пылу с жару, которые знатно выпекала его мама, он, стремглав гарцуя молодым жеребёнком, тащил в уютный домишко на краю села. Там он с практикантками и с Виктором с аппетитом их уплетал либо под записи, звучавшие из кропотовского магнитофона, либо под типично молодёжный, беспечный и беззаботный «трёп» о всяких никчёмных, но для них таких значимых мелочах. Сверх того Кондрашов взял за правило вьюжными утрами торить на тракторе двухколейную дорогу от хижины дяди Толи к большаку, чтобы по ней удобнее шагалось Стелле.
Мгновения пребывания с девушкой или близ неё насыщали его своеобразным живительным нектаром. Он благодарно внимал тонкому, как звучание серебряной струны, голосу Стеллы. Он упивался её смехом, чистым и прозрачным, точно горный хрусталь. Он, хмелея, напитывался флюидами непревзойдённого мягкого обаяния любимой. Он жадно впитывал естественные ароматы афродизиаков и феромонов, излучаемых её субстанцией. И пил, пил, пил благодатный, благородный и метафизический эфир её красоты.
И напоённый естеством Стеллы, Юрий, слегка умиротворённый и оглушённый, брёл на сон грядущий, не разбирая дороги, к родному очагу. Почерпнутого запаса жизненно важной энергии оказывалось достаточным для того, чтобы безмятежно забыться в сонном эротическом тумане. Но спозаранку всё повторялось сызнова: оголодавшая и ненасытная, ужасней прорвы саранчи, его пробуждающаяся и набирающая природную силу мужская самость, вновь порывалась и желала того же эмоционального и чувственного пиршества, что и накануне, что и позавчера, что и незадолго до того…
Так Кондрашов и жил наивным зелёным кузнечиком от одного восхода Солнышка, в лице небезызвестного прелестного создания, до другого, не ведая того, что однажды Его Звезда может и не появиться на мглистом замараевском небосклоне…
2
В среду Федя-третий загрузил Кондрашова «под завязку». В нарушение трудового законодательства он заставил несовершеннолетнего тракториста допоздна вывозить солому с полей, чтобы полностью закончить транспортировку грубых кормов до Нового года. Впрочем, молодой механизатор не особо строптивился, так как в тот день репетиции не было, зато на четверг завгар предоставил Юрию отгул.
Не мудрено, что Кондрашов, лишённый общения со Стеллой на целые сутки, в четверг даже не дождался наступления обеденного перерыва. Едва стало светать, как он, по едкому выражению Марины Шутовой, «нарисовался» в конторе. Во всяком разе, когда Юрий, не увидев в бухгалтерии Кораблёвой, вызвал в коридор её подружку, та именно так и выразилась.
– Нарисовался? – весьма недружелюбно осведомилась она у него.
– В смысле? – насупился посетитель. – Я не нарисовался, а пришёл. А где Стелла?
– А то ты не знаешь, где, – всё в том же немотивированно неприветливом тоне продолжала Шутова. – Постельный режим у неё.
– А что такое? – встревожился парень.
– А то ты не знаешь, что такое, – желчно хохотнув, гнула свою необъяснимую линию практикантка.
– Слушай, Марина, – разозлился Кондрашов. – По-моему, я ничего плохого не делал. Чего ж ты…выгибаешься передо мной?…Ладно об этом. Скажи без закидонов: что случилось?
– Без закидонов…Обидели его, – заворчала студентка. – Ты что, в самом деле, не знаешь?
– Хочешь, щас вдребезги башкой о стенку треснусь? – своеобразно поклялся Юрий. – Я же вчера до ночи на вывозке был. Да говори ты, не томи…, – заволновался он.
– Заболела она.
– Заболела! Простыла? Ангина? Грипп? – всерьёз занервничал молодой механизатор, забрасывая Шутову вопросами.
– Если бы, – вздохнула та, поверив, наконец, в неосведомлённость юноши. – Тебе разве Виктор не звонил?
– Да нет же! – в нетерпении притопнув, вскричал молодой механизатор. – А-а-а! – внезапно осенило его. – Так Кропот же с Бурдиным в самую рань в Среднегорск укатили. И Витька, наверное, накануне пораньше завалился спать.
– Ну, ладно, слушай, – вторично протяжно вздохнула Марина. – Вчера мы с Виктором ездили в Ильск, в сельхозуправление. Отвозили документы и прочее. А Стеллочка одна пошла в гаражную столовую. Идёт она, задумалась, и вдруг на неё, коршуном, сзади кто-то нападает и сбивает с ног. Да так, что она через обочину в сугроб улетела! И этот кто-то её придавил и по-звериному рычит…С ума сойти!…Она сжалась в комочек, и уж решила, что всё…Потом глаза скосила: а над ней…этот… самохинский волкодав. С ума сойти!…
– И что?! – взревел Кондрашов, рефлекторно хватая студентку за предплечье и сдавливая его пальцами с безумной силой.
В нём молниеносно всплыл облик бедной девочки из Ильска, которую таскала псина Самохиных. От услышанного у него даже дыхание перехватило.
– Ой-ой-ой! – тем временем от боли взвыла уже Шутова. – Пусти, дурак!…Теперь синяки будут! – оттирала она предплечье. – Что-что!…Рычит собачара, а не кусает. Стелла давай его уговаривать, ровно зверя неразумного. Тот и успокоился.
– Ну и…
– А тут и Нинка Самохина подбегает! – по-бабьи хлопнула себя ладонями по бёдрам Шутова. – Или изобразила, что подбежала…Делать-то нечего: видит, что зверюга Стеллу всё одно не пожирает. С ума сойти!…И Нинка, харя подвидная, эдак ухмыляется и извиняется: мол, прости меня, Стелла…Сорвалась кобелина окаянная…
– Ну и…
– Кораблик, естественно, перенервничала вся…Кое-как приплелась в хижину дяди Толи и слегла…Что характерно, у неё лихорадка началась, видения странные. Я как посмотрела на неё, меня как пронзило: наговор! Порча! Ведь нас же Юлька Гордина предупреждала, что Нинка ворожбой…Это самое…Ведь каждый знает, что Нинка с матерью – колдуньи…
– Где она сейчас? – нетерпеливо перебил многословную болтушку Кондрашов.
– Кто? Нинка, что ли?… – застыла та с раскрытым ртом.
– Да при чём тут!… – подосадовал Юрий. – Стелла где? В избушке?
– Ага. Только ты не вздумай ещё и туда нарисоваться! – испуганно уцепилась практикантка за плечо паренька. – Ей снотворное дали, инъекцию вкололи. Спит она. Нельзя её тревожить. А то хуже станет. Понял?!
– Да понял я, понял! – растерянно высвободил юноша плечо от цепкого захвата. – А как тогда быть? Что делать?
– Хым…Что делать…Песни петь! – пренебрежительно хмыкнув, отрезала Марина. – Он меня ещё спрашивает… – поюродствовала Шутова, скривившись и загнусавив под стать Бабе-яге. – Одно ясно, что Нинка на мерзопакостность эдакую отважилась не без твоей подачи, голуба ситцевая.
– Ладно, разберёмся, – мрачно проронил Кондрашов, выходя наружу.
3
Иногда человеком руководит не голова и влечёт не слепой жребий, а ведут ноги – не самый достойный вариант поведения для homo sapiens.6 В данный момент Кондрашова влекли именно ноги вкупе со слепой яростью. И доставила его буйную головушку сия безмозглая парочка прямо к бывшему сельповскому магазину, где нынче заправляли Самохины.
Юрий намеревался учинить строгий спрос с Нины Самохиной
за волкодава. Он смутно представлял форму спроса, но главным было – по-наполеоновски ввязаться в бой, а там будет видно. Что до колдовских проклятий и сил сатанинских, то материалиста Кондрашова данный аспект разбирательства вводил в крайнее смущение. Разумеется, он не верил в глупые предрассудки и выдумки об иррациональных потусторонних силах. Бабьи сплетни про порчу он считал бреднями и «чушью собачьей». В то же время, само предположение о том, что по его вине любимое существо стало объектом посягательства враждебных сил, выводило его из равновесия. И молодой тракторист решил, что с Ниной ему надлежит держать себя твёрдо и наступательно. Без всяких «если бы, да кабы» – так, будто её вина установлена приговором Нюрнбергского трибунала. И не менее.
С заданным настроем он и прибыл в магазин. Там, в продуктовом отделе, мать Нины – тётка Властилина – бойко отпускала товары столпившимся односельчанам. На второй половине торгового заведения, в промтоварном отделе, традиционно было затишье: лишних денег у замараевцев не
водилось, в связи с чем сюда они заглядывали реже.
Нина Самохина сидела за прилавком отдела промышленных товаров и что-то старательно конспектировала в общую тетрадь, аккуратно высунув кончик языка. Купеческая дочка заочно училась по специальности «менеджмент» и потому, едва с покупателями становилось посвободнее, тётка Властилина её «разгружала».
Возле молодой и интересной продавщички отирался второй по рейтингу (после Кропотова) замараевский гуляка Толька Колотов, значившийся в простонародных кругах под партийным псевдонимом «Шнобель». Колотов был одним из потомков легендарного Митьки Носатого. Потому неудивительно, что про Тольку в селе бытовала байка, зародившаяся на заре реставрации дикого российского капитализма.
Тогда в Нижнюю Замараевку, в первый и последний раз за новейшую эпоху, прибыла «на гастроли проездом» некая танцевальная труппа. Она пышно именовалась «Дюжина дюжих толстушек». И следует признать, что артистки воистину по напыщенности своей намного превосходили тесто, замешанное на самых классных дрожжах. Колотов, помогая визитёрам разгрузить реквизит, ненароком заехал локтем солистке группы прямо между двух пушечных грудных «ядер».
– Что б я сдох! – выругался Толька, в замешательстве и с натугой высвобождая локоть из «сексуальной трясины». – Если у вас сердце такое же мягкое, – повинился он перед толстушкой, – то вы меня простите.
– А если у тебя, парниша, – обольстительно улыбнулась заезжая гастролёрша, – остальное такое же твёрдое и большое, как локоть и нос, то я жду тебя за кулисами…
В тот вечер Колотов отлучался за кулисы дюжину раз…
Автору этих строк замараевские туземцы рассказывали, что мужская половина села вообще выделялась отменными габаритами органов обоняния во всём Среднегорском регионе. Ровным счётом так же, как, например, чабаны с нагорий Казбека будут выпячиваться среди чукчей и эскимосов, от природы наделённых «респираторами-кнопочками». Замараевские аборигены утверждали даже, что в бытность Страны Советов упомянутый феномен вызывал пристальное внимание учёных военно-промышленного комплекса. И башковитое племя исследователей (изъясняясь их тарабарским языком) зафиксировало жёсткую корреляцию между величиной носа типичного замараевца и иными анатомо-физиологическими и функциональными особенностями его сугубо мужского организма.
Деятели науки намеревались особенности «замараевского самца» трансформировать в ядерно-демографические боеголовки многоразового действия с применением их боевых свойств на потенциальном противнике. Если изобретённая на Западе пресловутая нейтронная бомба предназначалась для избирательного уничтожения всего живого, цинично оставляя нетронутыми «железяки», то боевые головки «homo zamaraevez», напротив, были индифферентны к «железякам» и предполагались для избирательного и благотворного воздействия на заграничных особей эксклюзивно феминистского типа.
В качестве конечной цели преследовалось достижение эффекта, согласно которому носатые замараевские отпрыски заполонили бы предгорья Мак-Кинли, Монблана, Эвереста, Костюшко, Килиманджаро. Таким образом СССР должен был мирно завоевать весь мир. Данная миссия была призвана восполнить изъяны марксистско-ленинской идеологии по экспорту мировой социалистической революции через умы заграничного электората. Поскольку автор сего пересказа не большой дока стратегических положений, военных диспозиций, политических оппозиций, шахматных позиций, искусства «Камасутры» и тому подобных конфигураций, то он затрудняется назвать номер той позы, с которой связывалось столько надежд.
Увы, завершению грандиозных научных изысканий помешал развал Советского Союза, случившийся, в частности, по той причине, что у руководства державой оказались лица ненадлежащей гендерной принадлежности. Осведомлённые люди утверждают, что у Горбачёва и Ельцина «гранаты оказались не той системы».
Искренне скорбя по поводу несостоявшегося демографического опыта, краха СССР, а также из-за того, что никто не сподобился выдернуть чеку у «гранат не той системы», автор обязан резюмировать, что преходящие феномены возникают и исчезают, а экземпляры типа Тольки Колотова остаются. И в сравнении с данными образцами даже нос Сирано де Бержерака (армянское радио настаивает, что подлинная его фамилия Бержерян) – не более чем медицинский прыщик.
Впрочем, сей краткий дискурс был незапланированным лирическим отступлением, применённым для характеристики местности.
Итак, Юрий приблизился к прилавку, за которым восседала первая деревенская красавица. Он с наигранно безразличным видом «отметился» рукопожатием с Колотовым и подчёркнуто независимо обратился к продавщице:
– Привет, Нин!
– …А-а-а…Это ты…, – с актёрской заторможенностью оторвалась та от конспекта, с лёгким стоном потягиваясь всем своим ухоженным телом.
– Нин! – силясь сохранить выражение незаинтересованности на физиономии, проговорил Кондрашов. – Есть серьёзный разговор. Желательно наедине.
– Торговый зал – не место для приватных бесед, – надменно отмахнулась продавщица. – Здесь посторонних нет. Любой покупатель обладает равными правами.
– Раз так, то давай ненадолго выйдем…на свежий воздух, – предложил юноша.
– Ещё чего! – сморщила носик Самохина.
– Дело не терпит отлагательства, – применив всплывшее из глубин подсознания «киношное» выражение, продолжал «давить» Кондрашов.
– Ладно, так и быть, – снизошла собеседница до его забот. – Толя, погуляй пока на той половине.
– Щас! – возмутился двойник знаменитого носатого французского героя. – Только шнурки поглажу!
– Брысь под лавку! Кому сказала?! – резко меняя интонацию голоса на приказную, а выражение лица – на воплощение суровости, скомандовала девушка. – Не переломишься. Через пять минут разрешаю приползти под наши очи.
И нахальный замараевский повеса, для проформы сердито посопев «суперносопыркой», к немалому изумлению Юрия покорно отвалил в продовольственный отдел.
– Как ты его…отшила! – не смог скрыть эмоций Кондршов.
– У меня все по одной половице ходят, – сделав недвусмысленный акцент на слове «все», пояснила Самохина. – А кто не желает, тот вовсе не ходит.
– Доходчиво, – мрачнея, сказал юноша, настраиваясь на минорный лад.
Ох, верно говорят остряки, что самый болезненный процесс – когда Амур вытаскивает свои стрелы обратно…Выяснение отношений между недавними симпатизирующими сторонами с самого начала пошло мучительно.
– О том, что не терпит отлагательства…, – задал нужное направление процессу правдоискатель. – Ты чего, Нина, свою кобелину троглодитскую на людей натравливаешь?
– Чего-чего?! – уставилась на него чёрными цыганскими глазами продавщица. – Во-первых, ты того…выбирай выражения, сладенький паскудник. А во-вторых, собаку я не травила: она случайно сорвалась. И за то я извинилась.
– Говоришь: выбирай выражения, а сама паскудником обзываешься! – «взвился» незваный заступник.
– А кто же ты? – с вызовом спросила Самохина. – Кто мне клятву давал, а потом – в кусты? Или то не ты был, милёночек?
– Ах, вот ты о чём? – заиграл Юрий желваками на скулах. – Не отрицаю: да, было. Прости. Но я эту клятву обратно забираю. На веки вечные. И заодно предупреждаю: сегодня же псину поганую с глаз долой не уберёшь, я её пришибу. Клятву даю! И уж от неё я не отступлюсь, будь уверена.
– Знаешь что, милёночек! Не гавкай! – отбрила его девушка. – Не суйся не в свою лоханку.
– Моё дело предупредить, а там – пеняйте на себя, – сжал пальцы в кулаки парень. – И второе неотложное дело: ты чего это…кгм…на человека…того…порчу наслала, а?
Несмотря на то, что первую провинность Самохина косвенно признала, а потому к следующей её предполагаемой проделке психологически переходить было легче, последнее предложение Кондрашов произносил через силу. Его от напряжения даже пот прошиб. Уж в слишком эфемерной и заумной вещи предстояло уличить цыганистую особу.
– Чего-чего? – уставилась на него продавщица пронзительными чёрными очами. – Какую-такую порчу?
– Ну, наговор, проклятье…Известно, как подобные штучки называются, – всё менее уверенно поддерживал атакующий напор на злобную фурию Юрий.
– Тебе известно, а мне – нет, – отчеканила та, давая понять «агрессору», что он не на ту нарвался. – У меня порча знаешь где?…В кладовой валяется, и тухлятиной несёт. Лежалый товар называется. Да ещё передо мной порча стоит. С наружи-то вроде и ничего, а копнёшь поглубже – с гнильцо-о-ой. Ф-фу-у-у!…
– Нина, ты кончай ваньку-то валять, по-доброму прошу! – теряя терпение, грозно предупредил Самохину юноша.
– Он мне угрожает, гляньте на него! – пренебрежительно сморщилась та. И, явно подражая собственной матери, слывшей отменной скандалисткой, заняла позицию, которую народ окрестил как «руки в боки». – Да мне на тебя навалить кучу дерьма, и не подтереться!…Стоит, мямлит непонятно что, ровно тюха-митюха. Каша во рту стынет! Смотреть тошно! Знаешь ты кто?…Несостоявшаяся эрекция! Тьфу на тебя!
И она смачно плюнула оппоненту под ноги.
– Да ты…Кукла набитая!… – И в самом деле не находил правдоискатель нужных слов. – Гадишь за спиной по-крысиному…
– Сам ты крыса! – перебила его продавщица. – Ишь, про напасти залепетал…Ты же нам в выпускном классе доказывал, атеист несчастный, что нечистой силы и Бога нет. Забыл? Или напомнить тебе?…Как же ты там своим умненьким да остреньким язычком чесал? Щас припомню…Ага!…Бог должен быть добрым и всемогущим. Так как, если он злой и бессильный, то, что же это за Бог? Но раз в мире много зла, то он либо слабый, либо недобрый. Значит, Бога нет.
В этой части монолога Самохина столь дьявольски захохотала, что показалась юноше тем самым воплощением зла, с коим не сладил Всевышний. Он даже отшатнулся и от прилавка, и от молоденькой праправнучки легендарной цыганки Азы, подобно
ведьме потрясавшей длинными тёмными волосами.
– Ну, говорил так? Что, языком подавился? Или в другое место его себе засунул? – не унималась продавщица. – И вот это трепло мне про напасти загундосило!
– Не намерен унижаться, – презрительно бросил ей Юрий. – Но заруби себе на носу: если что-то случиться со Стеллой – ты у меня ещё и не так взвоешь!
Тут-то Нину, при одном упоминании имени ненавистной соперницы, и прорвало. Подобно дикой необъезженной кобылице, сорвавшейся с привязи и освободившейся от пут, она сиганула через прилавок и вихрем метнулась к юноше.
– Вот ты как? – зловеще и полупридушенно взвизгнула она ему на ухо. – А других не жалко, да? Хорошо же…Ты меня попомнишь! Ей насолила, и тебе щас кисло станет!
И тут Самохина закатила такой концерт, что её отныне смертный враг не то что диву даться, но и рта разинуть не успел… Она с неукротимой яростью вдруг рванула белоснежный халатик у себя на груди. Перед халата затрещал, а несколько пуговиц отлетели в стену подобно стреляным гильзам из автомата Калашникова.
– Чё ты ко мне пристаешь?! Чё ты меня за сиськи хапаешь, скотина?! – внезапно возопила девица той самой, всуе упоминаемой Кропотовым, Иерихонской трубой, кою, якобы, изнасиловали ослы. – Чё ты мне в трусы лезешь, гад?!
– Э-э-э…Ты чего?! – зачумленно вытаращил глаза Кондрашов, пятясь от «артистки».
Он затылком и шестым чувством воспринял то, как десятки людских глаз из продуктового отдела «сверлят» его спину и с любопытством озирают грудь и «передок» «потерпевшей». На той половине магазина, как по команде, стих разноголосый гвалт.
– Ну, ты совесть-то поимей! – попытался юноша урезонить провокаторшу в белом халатике.
– Ишь! – снова закричала та воющей фистулой. – А кто меня за титьки цапал? А?!
– Доча! – раздался из другого конца магазина низкий и могучий, практически мужской бас тётки Властилины, рвущийся, будто всё из той же Иерихонской трубы, но только до ослиного бесчинства. – Шо тама учудилося?
– Мамо! – жалостливо воскликнуло дитя от смешанного ромало-украинского брака, переходя на специфический кацапо-хохлятский словесный коктейль. – Тута кондрашенковский сынок мине домогается! Всю обцапал!
– Люди добрые! – заголосила и тётка Властилина, поднимая крышку прилавка и выходя в торговый зал. – Це шо ж творится? Шо ж деется, я вас спрашиваю? Ужо средь бела дня хулиганьё проходу не даёт!
И она, раздвигая столпившихся обывателей дородным телом круче, нежели атомоход «Арктика» торосы в Северном Ледовитом океане, «поплыла» на выручку к «доче». На «крейсерском ходу» она успела попутно «прижучить» за ухо Самошу, попытавшегося под шумок урвать бутылку пива. Да прижучила его так, что Самоша зареготал оскоплённым сивым мерином. Нина же, под всеобщий вздох ротозеев, картинно припала к прилавку «осквернённой» грудью и трагично зарыдала. Пожалуй, ей не то что Лукин, но и Станиславский, поверил бы в сей момент.
Юрий замер, храня на лице кривую ухмылку не то недоношенного уродца, не то правнука Паниковского, застигнутого при хищении гуся. Он не мог сообразить, как надо адекватно реагировать на происходящее.
Тётка Властилина между тем «взяла курс» прямо на него, по-утиному переваливаясь с боку на бок. За ней угодливо семенил Толька Колотов.
Ты шо ж, кондрашенковский выродок, пакли распускаешь, шоб они у тебя отсохли! – толкнула Юрия тугим массивным животом Самохина-старшая. – Али за отцом на зону захотел?
– Я не выродок! – брезгливо отстраняясь, возразил юноша. – И попрошу без оскорблений и намёков. А то ведь я действительно, как отец, могу и…отвесить полпуда горяченьких…
– …А-атвесить! – первоначально опешив от воспоминаний об искалеченном Казимире, снова загундосила хозяйка магазина. – А ну, геть отселя, чтоб и духом твоим здеся не воняло! Подь ты к чомору, чёртово семя! Бандюга! Тюрьма по тебе плачет!
– За оскорбление вы ответите, раз, – стараясь сохранить достоинство, выдавил губами, побледневшими от переживаемого бешенства, Кондрашов. – И я не уйду, два. Я полноправный покупатель.
Из-за монументальной утёсообразной фигуры дородной продавщицы вынырнул Колотов и зашипел змеюкой подколодной, выползшей из-под склепа:
– Молокосос-с-с-с! Что тебе велено? Не понял, ли чо ли? Проваливай, пока хлеборезка цела!
Толька попытался схватить Юрия за рукав курточки, но тот резко ударил его ребром ладони по кисти и предупредил:
– Ну, ты, не нос, а член прирос!…Сам вали, урод! Ещё раз сунешься, схлопочешь!
Однако натиск на Кондрашова не прекращался. Тётка Властилина, ободренная унией с носатым ловеласом, начала второй «поход Антанты», напирая выпирающей утробой на «бандюгу». И даже успела уцепиться за его чуб. В ответ Кондрашов оттолкнул её. Самохина отлетела к прилавку, с ходу оседлав колени «дочи», которая к тому времени уже сползла с прилавка на мешки с сахарным песком, стоявшие в зале, и оттуда наблюдала за разворачивающимся сражением.
Наступила краткая пауза, возвестившая о равенстве сил противоборствующих сторон. Тётка Властилина, на которую нежданно-негаданно напала икота, первой нарушила заминку.
– Во-от значит…ик…как? – выдавила она. – Не уй…ик…не уйдёшь?
– Почему же, – пожал плечами Кондрашов. – Куплю кое-что, и уйду.
– И шо ж ты купишь, голь перекатная? – надменно процедила хозяйка заведения.
– Да хоть бы и…мыло! – с вызовом произнёс парнишка. – Вон, кусок хозяйственного возьму.
– Мы-ы-ло! – исступлённо заорала Самохина-старшая уже на кондовом могучем русском языке. – Хрен тебе, а не мыло, обсосок поросячий!…Всё! – после краткой паузы объявила она мужикам и бабам. – Мага…ик…магазин закрывается. Торго…ик…вать не буду. Нин-ка! Чё расселась, кваш-ня?! Закры-вай…ик…отдел!
– Да ты чё, Властилинушка? Чекушку-то отпусти!
– Побойся бога, Властилина! Столькущо выстояли, а теперя в город итить, ли чо ли?
– Батюшки, а у меня соли дома ни грамма!…
– Да у меня ж дети без хлеба сидят!
Залебезила, запресмыкалась, завозмущалась и иным образом принялась изливать потребности «очухавшаяся» толпа покупателей, до того со сторонним любопытством лицезревшая «комедь».
– А меня не…колышет! – орала толстуха во всю мочь лужёной глотки, закалённой в многолетних боях с потребителями. – Хрен вам – не хлеб! Хрен вам – не соль! Хрен на вас на всех! Магазин мой! Чё хочу, то и ворочу! Я хозяйка!…Выметайся, шелупонь, етит вашу мать! Переучёт у меня…Недостача…Ктой-то мыло скоммуниздил!…Ходют тута всякие, а потом мыло теряется…
– Властилина, остынь!
– Мы же те ничё не делали!
– Мы-то тута при чём? – недоумевали огорошенные замараевцы.
– Не колышет! – заходилась в лютой злобе собственница. – Покеда эта шантрапа тута – ничё ни-ко-му не от-пу-щу!
Поднялись жуткий шум и ругательства: тётка Властилина и её оклемавшаяся «доча» орали на всех подряд; мужики и бабы, сперва вздорившие с продавщицами, постепенно всё более и более стали метать громы и молнии недовольства в направлении Кондрашова.
Через пару минут спорящие внезапно угомонились, за
исключением хозяйки магазина, которая мёртво стояла на своём, как заводная продолжая заунывным речитативом вещать: «Пока эта шантрапа здеся – ни-чё ни-ко-му не дам!»
Инициативу в решительных действиях обозначили Самоша и два его собутыльника, окрысившиеся на того, кто, по их мнению, и заварил кашу. Они тевтонской свиньёй поползли на Кондрашова, одновременно изрыгая из себя вместе с сивушным зловонием мерзкую, словно блевотина, брань: «Ты, падла, чеши отсюдова! Сучи ногами, сучара!…Глохни, рыба!…». Гиеной к их стае мгновенно примкнул и Толька Колотов.
Самое обидное для юноши заключалось в том, что и женщины, поддержав пьянчужек, принялись совестить его:
– Уходи, Юра, подобру-поздорову…
– У него, вишь ли, с хозяйской девкой заморочки, а на нас шишки!
– Да какая девка – у него один футбол на уме.
– В яйцах уже дети пишшат, а он всё одно мяч гоняет!
Проще говоря, «козлик отпущения» относительно скоро был найден, и песенка его казалась спетой. «Шалишь! – настырно подумал Кондрашов. – Буду блеять до конца!»
И он, напружинив шею и сделав резкий кивок головой, каким обычно замыкают фланговый навес на ворота, лбом нанёс встречный акцентированный фронтальный удар Тольке, оказавшемуся на острие атаки, точнёхонько в «картофелину» его препротивного «шнобеля». Колотов опрокинулся, точно от разряда электрического тока. Однако, падая навзничь, он успел уцепиться за рукав курточки Кондрашова и потащил его за собой. Из носа Тольки обильно хлынула кровь, заливая ему лицо и одежду.
Увлечённый Колотовым книзу, Юрий периферическим зрением зафиксировал, что Самоша подскакивает к нему сзади. Парень упредил Забулдона, лягнув его в пах. От удара Самоша переломился в поясе и улетел к мешкам с сахаром. Зато два других бродяги успели прихватить правдоискателя, скрючившегося над Шнобелем. И один из них так саданул Кондрашова справа чем-то тяжёлым, что у него искры из глаз посыпались и пошла кругом голова. Следом за первым второй бродяга чем-то твёрдым слева «звезданул» юноше по скуле, и у Юрия что-то хрустнуло во рту, а в коленях возникла почти непреодолимая слабость.
Теперь, пожалуй, исход свалки был предрешён, если бы в неё внезапно не вмешались два матёрых бородатых мужика-старовера, по осени приехавших в село откуда-то с севера. Они-то и разняли дерущихся.
Юрий поднялся и, пошатываясь, зомбированным монстром
двинулся на обидчика-бродягу, у которого один из бородачей вырвал пустую бутылку. Ан на пути паренька встал второй старовер, крепко обхвативший его за плечи и, участливо, но твёрдо сказав: «Иди, мил человек. Иди…». И подтолкнул юношу к выходу.
Женщины, визжавшие во время кутерьмы, притихли. Они отводили от Кондрашова глаза и «любовались» стенами магазина столь пристально, точно на них экспонировались шедевры Третьяковской галереи. «Эх, вы! – зазвеневшим от обиды голосом, выпалил Юрий в их адрес. – Правильно по телеку говорят, что вы – быдло! Как в Древнем Риме: разделяй и властвуй! С вами что захотят, то и сотворят».
Никто не проронил ни звука в ответ…
И лишь когда Кондрашов, впервые в жизни ссутулившись, ступал от магазина прочь, на высокое крыльцо выскочила тётка Властилина. Она, возвышаясь на своеобразном пьедестале, басовито зарокотала ему вдогонку: «Чтобы я тебя тута больше не видела, босота! Ходи теперича на другой конец!» И речь её победно реяла над «заткнувшейся» Замараевкой.
4
Тело болело, а душа саднила. Но так было лишь до родного пристанища. За полкилометра пути поборник справедливости успел прийти в обычное – более или менее оптимистическое – расположение духа. Он не привык зацикливаться на неудачах. Их он исцелял благими (как ему представлялось) делами. Тем более что на сей раз «в духовном выздоровлении» ему помог не кто-нибудь, а Михаил Юрьевич Лермонтов.
Дома весьма кстати никого не оказалось. Младший брат Венька, о чём свидетельствовал «тарарам» на кухонном столе, успел после уроков пообедать и умчаться на улицу. Мама Юрия, работавшая заведующей детским садом, уехала по делам в Среднегорск и должна была вернуться к полуночи. А потому Кондрашов, встав перед трюмо, приступил к ревизии собственного дражайшего тела. Параллельно он на пару с великим поэтом декламировал: «Тогда считать мы стали раны, товарищей считать!». Так было веселее.
Справа, под глазом, у него набух капитальный синячище. На
нижней челюсти слева оказалась сколотой часть коренного зуба. Но имелись и хорошие вести: то, что выбитый в ходе драки осколок «бивня» у него наружу не вылетал, Юрий помнил отчётливо. «Значит, скушал, – насмешливо прокомментировал он «недостачу». – Стало быть, дефицитом кальция ты, парень, страдать не будешь. Сейчас главное – не помереть от запора». Остальные мелочи в виде ссадин и царапин инвентаризационному учёту не подлежали.
Завершив «внеплановый анатомический аудит», новоявленный мститель приступил к подготовке тайной миссии. Он сбегал в сарай и извлёк из тайника старую двустволку, доставшуюся в наследство от деда. Отец ею не пользовался, а дед, за пару лет до ухода в мир иной, в порядке развлечения «шмалял» с внуком по воронам.
Кондрашов деловито почистил ружьё, шомполом смазал ствол и отобрал патроны, снаряжённые жаканом. Самое необходимое юноша припрятал в холодной кладовой, откуда его было проще взять, идя «на акцию возмездия».
Затем пострадавший за правду «откопал» в письменном столе денежную заначку, изначально предназначавшуюся для выписки наложенным платежом книг о светилах мирового футбола. Из этой серии у него уже были отличные иллюстрированные бестселлеры о Пеле, Гарринче, Яшине, Марадоне, Беккенбауэре, Круиффе, Пушкаше и Ди Стефано. На очереди был Роналдо-Зубастик. Однако из-за внезапных непредвиденных расходов бразильцу теперь приходилось потомиться в ожидании рандеву с подрастающей замараевской футбольной звездой.
