Олег Владимирович Фурашов
Любовь как сладкий полусон
– Да-а…Тяжело вам без него?
– Морально. Ну и так…непросто. Иск Самохину выплачиваем: то картошку на деньги сдадим, то бычка с откорма. Но основное батя делает. Он на зоне бригадиром пихтоваров работает. Неплохо платят…
Часть пути преодолели в тишине. Когда на горизонте засветилась далёкая панорама электрических огней Нижней Замараевки, Кораблёва, чтобы сгладить печальное настроение, прервала молчание.
– Юра, – поинтересовалась она, – а почему Виктор тебя зовёт Кон, а ты его – Кропот?
– Футбол, – пояснил тот. – У нас, у футболистов, вообще приняты сокращённые позывные: Кропот, Ваныч…Допустим, «Ванычем» мы называем играющего тренера заводской команды Венедикта Ивановича, хотя ему и стукнуло сорок один. А иначе нельзя. Во-первых, футбол – демократичный вид спорта, и на поле, как и у военных в бане, все равны. Лидеров у нас выделяет игра, а не приказ начальства. А во-вторых, игра требует краткости. Футболисты – самые разговорчивые из спортсменов. И если игрок в горячке игрового эпизода начнёт подсказывать, выговаривая: «Ве-не-дикт И-ва-но-вич», – у его команды раза три успеют мяч отобрать и пару раз вколотить его в ворота. А если он, не дай бог, окажется ещё и заикой…То финиш – сливай воду! А так, кратко и понятно – Ваныч.
– Теперь всё ясно, – посмеиваясь от прозвучавших пояснений, сказала Стелла, обозревая интерьер кабины. – Я сразу приметила, что у тебя панели сплошь обклеены картинками с изображениями футболистов. Обычно у водителей если уж есть фотографии, то женщин…А у тебя – мужчины, да к тому же, преимущественно, негры.
– То не просто негры…или мулаты, – гордо провозгласил Кондрашов, сопровождая речь демонстрационными жестами, – а величайшие футболисты. Вот это лучший футболист всех времён и народов Пеле. Полное его имя – Эдсон Арантес до Нассименто. Это Гарринча, или Маноэл Франсиско дос Сантос…Это восходящая звезда бразильского и мирового футбола Роналдо по прозвищу Зубастик…
И он прочёл Кораблёвой небольшую лекцию на футбольную тему. Пространный монолог Юрий выпалил на едином дыхании, ибо рассказывал о любимейшем увлечении. Жаль что Кораблёва, типичная в этом плане женщина, затронутую тему никак не поддержала и скрытно зевнула.
– Скучно, – понимающе отметил Кондрашов.
– Не особо, – повинилась девушка. – Нас с мамой папа пару раз вытаскивал на матчи среднегорской «Звезды», но нам там жутко не понравилось: ругаются, кричат, мало того – дерутся…Потом эти походы сами собой прекратились…
– Укатали вы своего папу? – логично предположил юноша, ибо его мама мирилась с футболом только по той причине, что это было сыновье хобби.
– Нет, не мы…Другие…, – дрогнувшим голосом пояснила Стелла. И в потемневших синих-пресиних глазах её, в разом надломившейся фигурке проступило некое давнее страшное воспоминание, растревожившее душу. – Папа погиб…И мама тоже…Их убили.
– Как!? – поразился Юрий.
И кратковременно потерял дар речи, настолько услышанное не вязалось с его представлениями о Стелле, о её божественном происхождении. Ему-то казалось, что она явилась в Замараевку из иного – прекрасного и радостного, безоблачного и светлого – измерения. И вот, поди ж ты…
– Это случилось четыре года и…шесть месяцев тому назад, – горестно проронила Стелла, устремив взор в вечернюю зимнюю даль. – Папа работал в Среднегорском УВД начальником отдела по борьбе с организованной преступностью. И он раскрыл какие-то махинации. В них были замешаны большие люди из бизнеса. Об этом мне позже папины товарищи рассказали. У папы начались сложности по службе. Ему и взятки предлагали, и угрожали, чтоб отступился. Но он же у нас был смелым и честным. Мама его в сердцах даже последним внуком Дзержинского называла.
В июне, на выходные, он и мама поехали на дачу, – вздохнула Стелла. – Я дома осталась – к поступлению в университет готовилась. Обычно папа на дачу редко ездил – минуты свободной не находил. А в тот раз они…с мамой…там и зано-заночевали…
В этом месте звонкое сопрано девушки задрожало и прервалось. Она достала из кармашка кофточки носовой платочек и стала им промокать своё прекрасное лицо, по которому катились хрустальные слезинки.
– Дачка у нас…была…старенькая – избушка на курь…на курьих ножках…, – с трудом преодолевая горловые спазмы, – продолжила она. – И ночью эти… нелюди…эти…звери…подпёрли дверь ломом, об-облили стены…бен-бензином и…и подожгли. – И маска невыносимого и невыразимого словами горя исказила её прекрасные черты. – Де-дерево сухое, вспых-вспыхнуло, как порох…Хоро-нили мы одни лишь па-пины и ма-мины кос-косточки…
Тут Стелла прикрыла лицо ладонями, и плечи у неё мелко-мелко задрожали. Юрий остановил трактор, не в силах больше управлять им, и откинулся на спинку сиденья. Он, не вполне осознавая, что делает, инстинктивно прижал голову девушки к себе. А та ответно уткнулась к нему в грудь и затихла.
Юноша сидел затаив дыхание. Трагедия семьи Кораблёвых потрясла его, одновременно вызвав в нём сострадание и исключительную нежность к невинной мученице. Сквозь её утончённую благородную внешность вдруг проступили очертания беззащитной девчушки-подростка, которые ранее таились внутри. И это открытие поразило Кондрашова. «Так вот ты какая, Стелла Кораблёва! – переживал он. – Так какая же ты на самом деле?…Может быть, ты совсем слабенькая и растерянная, да только крепишься изо всех сил, виду не подаёшь…Ах, ты моя бедная сиротинушка! Крошечка несчастная!…Да был бы прок, я б свою бестолковую башку прям щас враз расколотил о приборную доску, лишь бы осушить хоть одну твою бесценную бриллиантовую слезинку!»
Через минуту Стелла опомнилась и неловко отстранилась от Кондрашова. Она села на край сиденья, пряча от паренька лицо, и сказала:
– Прости меня, Юра…Никак не могу свыкнуться…Хуже маленькой…Плакса… Дурочка городская…Разревелась, навязалась на твою голову со своими проблемами…
– Что ты, Стелла! Что ты!… – забормотал юный тракторист, не зная, что делать и как быть. И как достоверно выразить ту меру своего сострадания, ту боль, которая пронзила и его. – Пожалуйста, никогда не говори так…Да я люблю тебя! – нежданно-негаданно прорвалось у него наружу то самое сокровенное и заветное, что он стерёг в себе.
Так тайна перестала быть таковой. Она заполнила собой кабину непрошеной гостьей. И Кондрашов сжался и окаменел, с ужасом осознав это и ожидая, что Стелла, оправившись от слабости, вот-вот окончательно отвернётся от него. Или же неловко усмехнётся над его крестьянской глупостью и недалёкостью.
Впрочем, он тут же совладал с недостойной трусостью, ибо его любовь для него была превыше всего, и не нуждалась в оправданиях. Он признался – и будь что будет!
Потому он занял позу каменного истукана с острова Пасхи, с неприступным видом ожидая любого приговора…
О-о-о, женщины! О, эти непостоянные и непредсказуемые, странные и непостижимые существа! Переход от одной крайности к радикально иной протекает у них стремительнее полёта стрижа. Только что Стелла искренне и безутешно плакала «на излёте», но…Услышав мужское признание, она широко распахнула синие очи, и через неподдельное горе к уголкам её губ пробилась крохотная и робкая улыбка радости, а лицо чуть озарил лучик счастья. Мужчины так не умеют.
– …Как ты сказал?! – со сдержанным ликованием ожидания переспросила она.
– Я люблю тебя! – упрямо сжав губы, уже сознательно повторил Юрий. – И ты – Принцесса всего мироздания! Только…, – запнулся он.
– Что только? – живо переспросила девушка.
– Только…, – собираясь с мыслями, проговорил юноша. – Только мне показалось, что в тебе ещё есть маленькая принцесса…И она прячется в глубине твоей души. Разве так бывает?
– Маленькая принцесса? – озадаченно вымолвила Кораблёва. – Хм…
И они замолчали, не зная, как вести себя дальше. Потом Стелла потянулась к Юрию и осторожно поцеловала его в щёку.
– Ты хороший, Юрочка, – убирая кончиками пальцев бисеринки слезинок с ресниц, признательно вздохнула запретная любовь тракториста Кондрашова. – Ты самый лучший мальчишечка. Но…Но нам надо ехать, а то мы так до утра не доберёмся.
И опять в вечерней декабрьской мгле потянулась зимняя дорога за окном трактора. И девушка, постепенно успокаиваясь и сглаживая шероховатость своей отстранённости от юноши, завершала экскурс-откровение в свою автобиографию:
– Так я и осталась, Юра, без моих милых мамочки и папочки. Первое время я вообще не представляла, как переживу такое…Спасли мамина сестра тётя Полина и папины друзья. Поддержали меня в трудную минуту. Пенсию по случаю…потери кормильца выправили, – проглотила девушка тугой ком, вновь подкативший к горлу. – Благодаря им, я и в университет поступила: сама-то и не помню, как экзамены сдавала – всё как в тумане.
На экзаменах я с Маришей и познакомилась, – уже успокоено взглянула Кораблёва на Кондрашова. – Стою в коридоре сама не своя. Она чувствует, что мне плохо, подошла и спрашивает: «Вам нехорошо? Вы такая бледная?» Давай отпаивать меня. В маленьких селениях люди добросердечней. Мне с ней полегче стало – живой человечек рядом.
ДТ-75, надсадно рыча, и тем самым как бы жалуясь на свою сизифову долю, обрёкшую его на нескончаемый бурлацкий труд, подползал к окраинам Замараевки.
– Ты что, Юра, притаился? – спросила Стелла. – Скажи что-нибудь.
– Боюсь, – признался тот. – А вдруг ляпну…невпопад?
– Глупенький! – дотронулась студентка прохладными подушечками пальцев до его левой руки, сжимавшей рукоять
торсиона. – Я тебя выбила из колеи, да?
– Что ты!…Я про тех змеиных выползков думаю, чтоб у них руки отсохли и всё остальное! Их нашли?
– Нет, не нашли. Вернее, не совсем так. Мне начальник управления уголовного розыска Перегудов говорил, что на исполнителя они вышли, да уже на мёртвого. Его убрали свои же. И на заказчиков есть…как это…оперативная информация, а доказательств нет.
– У-ух! – скрипнул зубами Кондрашов от бессильной злобы. – Попадись они мне, я бы их гусеницами закатал так, чтобы и мокрого места не осталось. Да ведь такую гнусную мерзость и пакость даже совхозный скотомогильник не примет.
Глава третья
1
Оптимизм – основа нормальной человеческой натуры, а людские поступки – те кирпичики, из которых складывается здание бытия. И каким заложишь «нулевой цикл», таким поднимется и строение в целом. Случаются, конечно же, случаются в нашей судьбе бесконечно печальные события. Но тот, кто верит в свою планиду, кто денно и нощно, подобно прилежному каменотёсу, с надеждой подгоняет и складывает один к одному кривобокие разноцветные деньки-булыжники удела своего, тот рано или поздно выстроит светлый и торжественный храм, где найдёт отдохновение его душа.
Больше трёх недель самодеятельные замараевские артисты, не жалея усилий, по вечерам готовились к концерту под руководством Аркадия Николаевича Лукина. И, наконец, предновогодний декабрьский вечер, которого члены творческого коллектива ожидали с равными мерами нетерпения и опасения, стал близок. А в канун его состоялась генеральная репетиция или, как её именовал Лукин, прогон. К ней художественный руководитель приготовил настоящий сюрприз.
Два дня до того Лукин отсутствовал, уезжая за артистическим реквизитом в Среднегорск. И в течение этого периода парни и девчонки из ансамбля по привычке приходили к клубу пообщаться, потолкаться, обменяться информацией, да и, чего уж греха таить, пофлиртовать. Сие явление Кондрашов иронически называл «великосветской замараевской тусовкой».
На этих сельских посиделках, а точнее сказать «постоялках», таинственное словечко «реквизит» так и порхало из уст в уста. «Знаем мы его реквизит, – с многозначительной ухмылкой говорил Володя Попов, наряду с другими прознавший про слабость Лукина к выпивке. – Небось, с дружбанами среднегорскими квасит. Замахнуть ему треба литра эдак по полтора на каждый глаз. А ведь у него ещё очки есть. Это сколько получается? Правильно, четыре! Вот и считайте, как он там надрызгается».
И Володя, обладавший недюжинным даром подражания и перевоплощения, передразнивал отсутствующего заведующего клубом, картавя под дружный хохот развесёлой ватаги: «Дгуги мои! Да у меня же кгугом знакомые и пгиятели: и в упгавлении культугы, и в обгастной фигагмонии, и в театге опегы и багета…Да что там, в самом госконцегте знают и помнят Лукина!»
Однако, по возвращении Аркадия Николаевича с набившим оскомину пресловутым реквизитом, Попов и кое-кто с ним прикусили язычки: шеф творческой молодёжи привёз в совхозном микроавтобусе массу всякого имущества. И пусть одежда и обувь оказались устаревшего фасона, но когда в ходе прогона парни, все как один, вышли в голубых костюмах и одетых под пиджаки жёлтых рубашках, а девушки – в голубых со стальным отливом платьях до пят, эффект был оглушительным. Случись так, что Лукина привезли бы из Среднегорска вдрызг пьяным и голым на индийском слоне, изумление было бы меньшим.
Юрий, по крайней мере, на манер древних римлян поднял палец большой руки, а Кропотов по-восточному прищёлкнул языком. И только Володя Попов с характерным для него скепсисом продолжал упорствовать и мрачно съязвил: «Голубая капелла. Хор мальчиков-комиков и девочек-гномиков». Истины ради следует отметить, что возмущённая женская половина коллектива тут же принудила его извиниться и взять свои слова обратно, а Кропотов, улучив момент, поставил ему смачный «американский щелобан». Добро, что личный опыт по этой части у него имелся.
2
День премьеры настал. Концерт следовал непосредственно за совхозным собранием, на которое съехались делегаты со всех совхозных деревень. Вот тут-то артистов и охватило жуткое волнение. Аж железобетонного циника Попова пробрало. Володя, несмотря на то, что Кондрашов отрезвляюще сначала постучал ему по лбу, а затем по дереву, всё же отхлебнул украдкой глоток самогона из припрятанной фляжки. Вера Гордина поминутно подглядывала за публикой через щёлочку меж половинок занавеса и драматическим шёпотом произносила эпитафию:
– Мамочки, я сейчас умру! Их человек двести сидит! И, главное, все смотрят сюда!
– Куда ж им ещё смотреть, дурёха, – хмыкал Попов, расхрабрившийся после глотка. – Через плечо, что ли?
Стресс снял Кропотов. Когда за занавесом парни разворачивали подвешенную к потолку декорацию с изображением крестьян на жатве, привезённую завклубом из Среднегорска, он вспомнил чеховское выражение про ружьё, которое обязательно должно выстрелить, цитированное Лукиным.
– Если на сцене замараевского клуба в первом действии висит картина, – изрёк он философски, – то к последнему действию её обязательно скоммуниздят.
После его гениальной фразы некоторых артистов дружно скорчило в позу, в просторечии именуемую буквой «зю». Так они, ползая по сцене, боролись с тем, чтобы взрыв смеха (или что-нибудь ещё) не вырвался наружу и не разметал зрителей передних рядов. Зато потом сердцебиение стало чуть реже. И напряжение ослабло.
Концертную программу открыл Кондрашов. Он, мобилизованный до предела и оттого чуть скованный, произнёс перед зрителями краткую вступительную речь и объявил первый номер. «Делегатам всех совхозных деревень, а также большого-пребольшого села Нижняя Замараевка шлёт большой-большой привет ансамбль «Деревенька»!» – пафосно провозгласил конферансье. В ответ авансом раздались сдержанные аплодисменты. Работники совхоза, не избалованные вниманием эстрадных звёзд, заждались зрелищ. Тем более, что местная художественная самодеятельность «почила в бозе» лет десять тому назад. Давненько сюда не заглядывали и заезжие гастролёры.
Занавес распахнулся, и перед селянами предстали артисты ансамбля во всей красе: такие знакомые и одновременно изменившиеся до неузнаваемости в строгой торжественности момента. По залу ветерком пролетел шелест эмоций: то искренние и простодушные замараевцы делились впечатлениями от увиденного. Накал невроза у певцов, опять достигший было апогея, спал с начальными аккордами отрепетированной до автоматизма мелодии. Песню о деревеньке ребята исполнили хорошо – сказалась добротная выучка Лукина и упорный труд его подопечных. Потому и финал произведения слушатели встретили уже заслуженными и слитными рукоплесканиями. Когда же хор слаженно, на едином дыхании выдал русскую народную песню об ухаре-купце, сопровождаемую молодецким гиканьем и посвистом директорского водителя, овация зрителей приподняла до потолка сердца вокалистов, прежде испуганно трепетавших «где-то в области пяток».
Первый блин пока не выходил комом, и представление шло по экспоненте, всё прочнее захватывая интригующей динамикой артистов и публику. Объявляя очередной номер, Юрий ещё раз убедился в профессионализме Лукина и в том, до чего тонко тот усвоил психологию зрителя.
Накануне, в процессе прогона, Кондрашов вышел к рампе, чтобы представить трио «Жалейка» – так Самохина и сёстры Гордины назвали свою группу. Потому начинающий конферансье на генеральной репетиции соответственно и провозгласил: «Сейчас вашему вниманию предлагается выступление вокального трио «Жалейка»! Песня «Колечко». Исполняют: Нина Самохина, Юлия и Вера Гордины!» Вслед за этим ведущий развернулся и двинулся в сторону кулис. Ан его тут же остановил возглас Лукина, сидевшего с аккордеоном на стуле сбоку от девчонок:
– Стоп! Стоп, Юра! Так не пойдёт. Я же тебе говорил, что конферанс – наиболее творческий и импровизационный жанр эстрады. Если концертант источает находчивость, остроумие, веселье, то таковым для публики предстанет и шоу в целом. Каков конферанс, таков и концерт. Каждый твой выход – событие, изюминка, которую жаждет зритель. Вот только что ты всё вроде бы сделал правильно, гладко, а выдумки не проявил. Попробуй-ка концовку подать иначе…
Что ж, юный конферансье апробировал рекомендацию корифея сначала на генеральной репетиции, а сегодня – уже в концерте.
Завершая краткое «превью» к номеру девчонок, он торжественно и громко произнёс:
– …Итак, вокальное трио «Жалейка»! Песня «Колечко»! Исполняют сёстры Гордины: Юлия, Вера и Нина…, – последовала пауза, которую Юрий завершил эффектным, – …Самохина!
Ответом ему был закономерный смех, раздавшийся в зале.
Но Кондрашов, вдохновлённый успехом, продвинулся дальше по пути творчества. И прежде чем объявить вторую песню, исполняемую «Жалейкой», отважился на лирическое отступление уже по личной инициативе.
«Зима всевластна на уральской земле, – доверительно поведал он залу. – Жгучий холод сковал реки. Неугомонная метелица укрыла снегом поля и замела дороги. Звери, птицы, былинки, – всё живое прячется от лютых морозов, ожидая перемен. Стынет и человеческая душа. И люди, обращая взоры к тусклому декабрьскому солнцу, грустно вздыхают, сознавая, сколь нескоро пожалует девица Весна-красна. Кажется, нет спасения от сей предопределённости. Всё так безнадёжно и безысходно…И вдруг – «Дождик»!»
И Юрий, уступая авансцену девушкам, направился за кулисы, успев краем глаза уловить, как Аркадий Николаевич выразил ему «о`кей» сведёнными в кольцо большим и указательным пальцами. А трио «Жалейка» высокими и красивыми голосами затянуло повествование о том, как безымянная россиянка делится с дождиком горечью безответной любви и молит о том, чтобы хоть он пожалел её.
В арсенале юного ведущего, вошедшего в созидательный азарт, имелась и ещё одна «домашняя заготовка». Тематически предваряя выход дуэта в составе Стеллы Кораблёвой и Марины Шутовой, которые исполняли песню «Девочка-зима» из репертуара группы «Лицей», Юрий прочёл стихотворение собственного сочинения:
Где родилась, моя снежинка?
Откуда, нежная, летишь?
И вот жемчужною слезинкой
В ресницах милой ты дрожишь.
Вы, как мечты мои, красивы,
Как чудо-грёзы далеки,
Как божьи пташечки пугливы,
И одинаково хрупки.
А я на вас дохнуть не смею:
Вдруг вы исчезнете, как сон?
Вас как судьбу свою лелею!
Сколь безнадёжно я смешон…
Не сохранить шаги в пространстве,
На время не наложить вето,
И вянет в жутком постоянстве
Их бытие, их бабье лето.
Снегурочка моя не знает,
Что предстоящею весною
Вся красота её растает
На небе дымкой голубою.
Морозом, снегом с ливнями
И вьюгой создана –
Невеста неба зимнего,
Да не моя жена.
Чтоб не расстаться с ненаглядной,
Чтоб сказка не случилась вновь,
Нужна к её красе прохладной
Горячая мужская кровь.
И родниковою водой,
От облика неповторимого,
Ты будешь вечно молодой!
В бессмертной памяти любимого…
Концертный вечер был непредсказуем не только для зрителей. Кондрашову, проработавшему программу «наизусть», он тоже открылся с неожиданной стороны. Подлинным откровением для него стала декламация стихотворения Константина Симонова Стеллой. Это событие оттеснило на второй план как его собственное пение, когда вкупе с остальной публикой певцу застенчиво аплодировала и его мама, так и великолепное соло Нины Самохиной, прошедшее на бис.
До концерта Кораблёва шлифовала исполнение баллады Симонова «Сын артиллериста» перед Лукиным, и потому Юрий, наравне с прочими, услышал его впервые. Ах, как же Стелла его читала! Паренька в течение всего её выступления не покидало ощущение того, что он вместе с героем произведения Лёнькой Петровым пережил детство, взросление, боевую молодость. Подростком Лёнька потерял отца-кавалериста, которого ему посильно заменил верный друг отца – майор Деев. Именно с ним Лёньке довелось овладевать не только верховой выездкой, стратегией и тактикой, но и искусством держать удары злодейки-судьбы. Подчас мальчишка Петров сваливался с коня, и тогда:
Свалится и захнычет.
– Понятно, ещё малец!
Деев его поднимет,
Словно второй отец.
Подсадит снова на лошадь:
– Учись, брат, барьеры брать!
Держись, мой мальчик: на свете
Два раза не умирать.
Ничто нас в жизни не может
Вышибить из седла! -
Такая уж поговорка
У майора была.
Потом пришла война. Выполняя боевое задание, Лёнька Петров проник в тыл врага и оттуда корректировал по рации наводку наших батарей. А когда его обнаружили, он вызвал самоубийственный огонь на себя. И Кондрашова охватило ощущение, словно он в связке с ним передавал последние координаты приёмному отцу майору Дееву: «Немцы вокруг меня. Бейте четыре, десять. Не жалейте огня!..» И заодно с самоотверженным разведчиком Юрий готов был умереть за победу.
И на командном пункте,
Приняв последний сигнал,
Майор в оглохшее радио,
Не выдержав, закричал:
– Ты слышишь меня, я верю:
Смертью таких не взять.
Держись, мой мальчик: на свете
Два раза не умирать.
Никто нас в жизни не может
Вышибить из седла! –
Такая уж поговорка
У майора была.
В атаку пошла пехота –
К полудню была чиста
От убегавших немцев
Скалистая высота.
Всюду валялись трупы,
Раненный, но живой,
Был найден в ущелье Лёнька
С обвязанной головой.
Когда размотали повязку,
Что наспех он завязал,
Майор поглядел на Лёньку
И вдруг его не узнал:
Был он как будто прежний,
Спокойный и молодой,
Всё те же глаза мальчишки,
Но только…совсем седой…
Фронтовая легенда проняла Кондрашова. Она прошла через сердце юноши. Поэма словно перекликалась с лихолетьем девяностых годов, которые переживала Россия, его Россия. И лихая година случилась потому, что Родине остро не хватало такого вот Лёньки Петрова, и такого вот майора Деева. В зале плакали…
И со Стеллой с начальными строками стихотворения произошла мистическая, сверхъестественная метаморфоза: из прекрасной феи в строгом платье, трогательно сжимавшей девичий платочек, она в воображении зрителей перевоплотилась в молоденького солдатика, самоотверженно скомкавшего всмятку пилотку, но не дрогнувшего перед костлявой смертью-старухой.
Прозвучал заключительный поэтический аккорд чтицы, но до тех пор, пока его эхо отзывалось в сердцах слушателей, те безмолвствовали, переживая человеческую драму в себе. И только когда наваждение симоновской легенды и актёрская аура, окутывавшие зал и сцену, рассеялись, к замараевцам вернулась прежняя Стелла.
И прорвало людское оцепенение! Оглушительная тишина лопнула под бурей и натиском людской благодарности. Юрий, присоединяясь ко всем, со сладким остервенением отбивал себе ладони. Он отыскал взглядом маму и увидел слёзы у неё на глазах.
Завершился вечер на высокой ноте. Поймавшие кураж артисты с истинно русской удалью, и таким широким размахом и напором исполнили «отходную» песню, что припев её дублировали и делегаты собрания, в едином порыве подтягивая: «Так будьте здоровы, живите богато, а мы уезжаем до дома, до хаты!»
По окончании концерта ребята из ансамбля и Лукин остались в кабинете худрука отмечать фурор, а Кондрашов и Кораблёва, улучив момент, улизнули на улицу. У Стеллы разболелась голова, и ей захотелось подышать свежим воздухом.
– Ты обалденно…поведала нам про Лёньку-артиллериста! – оставшись с Кораблёвой наедине, признался ей Кондрашов.
– Это наследство от мамы, – приглушённо пояснила Стелла, и в её голосе наряду с усталостью зазвучали сдержанная тоска и печаль. – В память о ней и папе я и читала. Мама же работала в школе словесником. Потом – завучем, но уроки всё равно вела. И меня постоянно заставляла штудировать русскую и советскую классику, декламации учила. Эта страсть у неё со студенческой скамьи. Она же была дипломантом многих конкурсов. Симонов – один из любимых её поэтов…Был.
– А-а-а, – понимающе протянул собеседник.
– А ты, Юрочка, читал стихи собственного сочинения? – оживляясь, спросила студентка.
– Если их можно так обозвать, – неуверенно сознался тот.
– Отчего же…Свежо и образно, – поддержала его спутница. – Немножко техника хромает, так ведь это – дело наживное. У тебя что-нибудь ещё есть?
– Так…Разная дребедень. Вот тут, в записной книжке, – постучал юноша указательным пальцем по нагрудному карману курточки.
– Не позволишь взглянуть? – располагающе улыбнулась девушка.
– Шутишь? – подозрительно спросил Кондрашов.
– Я серьёзно, – «погасила» улыбку Стелла. – Ты, Юра, даровитый. Тебе надо учиться.
– Я же поступал на журфак, – ввёл её в курс событий недавнего прошлого паренёк. – По конкурсу не прошёл: балла не хватило. А в десятом классе от нечего делать заметки в местную газету тискал. Районка их публиковала.
– Так, давай, и я выступлю благожелательным критиком, – попросила Кораблёва, подражательно постучав указательным пальцем по нагрудному карману курточки юноши, в котором лежал заветный блокнотик.
– Между нами? – краснея от волнения, условился Кондрашов, расстёгивая клапан кармана.
– Конечно, между нами. Я тебя, Юрочка, не подведу, – успокоила его студентка, принимая книжечку. – И вообще, ты заглядывай к нам в хижину дяди Толи, а то мы с Маришей иногда откровенно скучаем.
На столь мажорной ноте можно было бы и завершить главу, если бы не одно «но»…Утром следующих суток от убитого горем Лукина артистическая фракция узнала, что пока деревенская богема отмечала успех в кабинете худрука, какой-то несознательный элемент «скоммуниз…»…кгм… украл-таки со сцены декорацию. Замараевка, однако…
Глава четвёртая
1
Известный мыслитель Блаженный Августин семнадцать веков назад весьма тонко подметил одну из особенностей человеческого сознания, выразив её приблизительно следующим образом: «Когда меня не спрашивают «Что это такое?» – я знаю, что это такое. Однако, когда меня спрашивают «Что это такое?» – я не знаю, что это такое». И мысля уже более конкретно, он восклицал: «Я знаю, что такое время, когда не думаю о нём. И я совершенно не понимаю, что такое время, когда начинаю о нём думать».
Действительно, любой из нас «схватывает» что такое, например, молодость. Так сказать, на чувственном уровне, на уровне здравого смысла. Но лишь до тех пор, пока кто-либо не попросит дать определение данному явлению. Ибо после того возникнут непредвиденные затруднения. «Спрашиваете, что есть молодость? – пренебрежительно и с французским прононсом фыркнете вы. – Ну, это же элементагно, могодой чемодан! Могодость – это…Как его…Ну, когда…В общем, такое…Как бы попроще выразиться…Короче говоря…И чего вы ко мне пристали с идиотскими задачками?! Лучше не злите! Дураку, и то ясно, что такое молодость!…Ишь, молодость ему подавай…»
Юрий Кондрашов не испытал, что такое абстинентный синдром. Он, слава спорту! не постиг его ни как обыденную данность, ни как научную дефиницию. Так, заочное восприятие чего-то очень смутного со слов других. И очень хорошо, что не познал, ибо болезненная зависимость человеческого организма от алкоголя – не самое великое достижение цивилизации. Зато, что есть жёсткое похмелье, было достоверно известно горькому замараевскому пьянчужке Самоше или Забулдону, как обзывали его селяне.
Самоша день-деньской проводил у дверей магазина, пребывая в состоянии подпития или же содрогаясь от похмельного озноба. Такого рода лихорадку Кропотов, в зависимости от степени ломки, метко именовал то «колотун», то «сушняк», то «кондратий».
Вышеупомянутый Забулдон при себе неизменно имел большой мешок, который он заполнял тарой из-под спиртного, добытой в таких же грязных закоулках, что и сам пропойца. И предрассветное звяканье тяжёлых запоров на дверях торгового заведения, отпираемых матерью Нины Самохиной, для алкоголика представлялось столь же значимым, что и звон церковных колоколов для религиозного фанатика, жаждущего пищи духовной в преддверии заутрени. Сдавая по дешёвке продавщице бутылки или лом пивных банок, Самоша молил её: «Шибче, Властилина, ой, шибче принимай! Мне жабу треба залить! Жабу залить! Горит она!» И в подтверждение он широко разевал иссохший рот, из которого валили смрад и зловоние. Такое состояние всё тот же Кропотов характеризовал как «особо тяжёлый отходняк».
И пусть Юрий Кондрашов придерживался железного спортивного режима, он также не избежал иного серьёзнейшего заболевания и испытывал даже более сильное влечение, нежели патологическая тяга к водке у Забулдона. Впрочем, многие симптомы у них совпадали.
Так, когда в будний день мама будила нашего главного героя на работу, тот, толком не успев проснуться, своей мужской утробой уже испытывал дикую и неутолённую чувственную жажду, превосходившую Самошин «сушняк». Его терзал специфический голод, заглушавший рычание прожорливых желудков Гаргантюа и Пантагрюэля. Тех самых Гарагантюа и Пантагрюэля, коих воспел Рабле, выспренно называя величайшими из чревоугодников, а Кропотов, узнав о них от друга, тотчас окрестил французских обжор «проглотами обыкновенными».
Между тем, кондрашовские ненасытность и жажда имели особую природу и проистекали из его органической потребности видеть, слышать, разговаривать, обонять, созерцать, ощущать и воспринимать любым иным способом предмет идолопоклонения – Стеллу, исключительно Стеллу и ещё раз Стеллу. Юрий быстро уловил, что чем интенсивнее он общается с девушкой в течение дня, тем менее непереносимыми становятся терзания от разлуки до новой встречи.
