Олег Владимирович Фурашов
Любовь как сладкий полусон
Несколько успокоившись, Лидия Николаевна с опаской огляделась и спросила:
– Сыночек, ты как здесь? Тебя выпустили?
– Вроде как, – ответил тот. – Мам, ты что, специально встречать меня пришла?
– Не-ет, – прерывисто вздохнула Лидия Николаевна головой. – Удачное совпадение. Я тебе передачку принесла, а у меня не берут. Говорят, что сегодня неприёмный день. Я и у начальника милиции была, и у прокурора…Везде отказ. И вдруг…
– Мам, – спохватился Кондрашов, – чего мы здесь-то застряли? Ну их!
И в автобусе, следовавшем от Ильска до Нижней Замараевки, сын правдиво отвечал на расспросы матери. Больше всего Лидия Николаевна была потрясена тем, что её Юрий действительно застрелил волкодава.
– Я не верила…А, выходит, правда, – огорчённо вздыхала Лидия Николаевна. – Не надо, сыночка. Никогда больше так не поступай. Не делай зла ни собакам, ни людям. Собака же ни при чём. Какие хозяева, такая и собака. Помнишь, крестьянская собака спасла дочку цыганки Азы и цыгана Ноно?
– Помню.
– Во-о-от. Просто сейчас время собачье, которое всех выводит на чистую воду. Папа же не зря говорил, что оно-то и проявило сущность Казимира и Властилины.
– До меня уж дошло, – повинился сын. – При случае я перед…Ниной извинюсь. За всё…
– А Нина сбежала, – известила Лидия Николаевна сына.
– Как сбежала? Куда сбежала?
– Сбежала с Лукиным в большие города. Отцу с матерью она оставила записку, что станет карьеру певицы делать. И с собой забрала родительские деньги. Много. Доллары. Казимир с Властилиной хотели покупать какую-то недвижимость, и все деньги со счёта в банке сняли, да ещё и в кредит залезли.
– Вот это да! – удивился Кондрашов. – Жалко…Что-то теперь с нашим ансамблем будет?
– Осунулся ты! – бережно провела Лидия Николаевна по щеке сына. – Даже щетина появилась…
– Нервотрёпка, – лаконично прокомментировал тот. – Да ночь не спал. А поспал бы я с пребольшущим наслаждением.
Глава шестая
1
Не успел дома Кондрашов с наслаждением припасть к самой мягкой на свете подушке, как его кто-то принялся неумолимо тормошить. Он через силу разомкнул веки: у входа в затемнённую комнату стояла его мама, а рядом с ним на краешке кровати сидел Кропотов и приговаривал: «Вставай, соня, а то состаришься».
– Витёк, – жалобно попросил Юрий, – оставь меня в покое, а…Я только задремал, а ты меня будишь.
– Какое «задремал», – наигранно удивляясь, пристыдил его друг. – Мы с Лидией Николаевной прикинули, так получилось, что ты двадцать часов без передыху храповицкого задаёшь.
– Скажешь тоже! – не поверил засоня, приподнимаясь на локоть. – А который час? У нас сегодня что?
– Где я? Кто я? Что со мной? Люди, ау-у-у! – необидно передразнил его Виктор. – Вставай, да начинай трамбовать свой подвесной бачок, – погладил он его по животу, – а то худой, что велосипед.
– Мам, он разыгрывает, да? – взглянул Кондрашов на Лидию Николаевну.
– Поговорите, ребятки, поговорите, – интригующе вымолвила та, и удалилась на кухню.
– Ладно, – проворчал юноша, обращаясь к другу. – Раз не даёшь спать, так хоть свет включи.
Кропотов щёлкнул выключателем, а когда развернулся, Юрий ахнул и чуть не свалился с кровати: у Виктора лицо было распухшим, словно арбуз.
– Эге-гей! Ни чё се! – по-кропотовски вскричал он. – Витька, ты что, в аварию попал!
– Да это всё – семечки, – вдруг засмущался подобно воспитаннице из института благородных девиц всегда такой разбитной шофёр. – Я щас всё тебе обскажу, а ты мне, до кучи, зуб выбьешь. Лады?
– Куда тебя ещё-то бить? – глупо хихикнул ничего не понимающий Юрий. – Говори уж.
– Короче, вот какая хренотень отчебучилась, – заговорил Кропотов, с шумом втягивая в себя воздух через болезненно запухшие губы. – Ты как хлобыстнул дверью, мы тоже засобирались. У Хорина же без очков в шарах ни зги. Слепой крот без поводыря. Да ещё бухой. Короче, оставили его там, а девок я проводил в Ильск.
– Да это я уже знаю.
Ну вот, – проглотил Виктор тягучую слюну, – в родимой хате завалился я дрыхнуть: в пять же у нас с Бурдиным рейс в Среднегорск. Валяюсь я, значит, просроченной колбасой, порчу воздух, а сон нейдёт – дюже меня этот буржуй раздраконил. Да и перед тобой срамно: лепшего кореша не поддержал. Кумекаю, что если этому понторезу внагляк начистить рыло, то посодят. И далеко посодят.
– Так-так, – начиная что-то понимать, опустил Кондрашов ноги с кровати на пол.
– Поскрёб-поскрёб я свою репу, да и дёрнул до хижины на пару с монтировочкой. Подплываю…Вокруг темнота офигенная! Но…Чу! – следопытом, идущим по тропе войны, сигнализирующе поднял руку Виктор. – «Джипик» серебристо так кучерявится. «Ах ты, моя лапушка!» – говорю я ему. Да кэ-эк дребалызну монтировочкой ему в лобешник! А стекляшечка хоть и заграничная и сталистая, да ведь ты знаешь, Кон, мой ударчик справа…Тут сирена как забазлает – я чуть под себя не сходил! Аж реноме в штанах съёжилось. Я и рюхнулся крутым намётом оттеля.
– Витё-ё-ёк! – обессиленно простонал юноша, – так это ты…
– Да я, я…, – оскалился запухшим ртом тот с бесконечной жизнерадостностью, отчего возникало впечатление, что если бы ему судьба «накатила» втрое больше, то он вообще захлебнулся бы от удовольствия. – Монтировочку я себе во дворик забросил и поскакал в гараж…Кабадык-кабадык-кабадык…, – побарабанил он пальцами по столу, обозначая «крутой намёт». – В пять часов мы с директором уже в дороге. Ничё алиби, да?! И у тебя алиби – ты ж в полночь, как Герман из «Пиковой дамы», из избушки отчалил…
– Кропот, а покороче, – нетерпеливо попросил его приятель.
– Щас-щас, – многообещающе выставил ладонь вперёд рассказчик. – Припарковались, значит, у обладминистрации. Шеф по проблемам ушёл, а я – дверки на защёлки и прикемарил. Вдруг слышу: какой-то урод-в попе ноги в окошко стучит без перерыва на обед. Культурненько так молотит, ровно дятел по башке: тук да тук, тук да тук. Ну, думаю, зар-раза! Левый глаз распатронил – мужик. Прилично одетый. И показывает, мол, побалакать треба. Я его, не опуская стекла, так обложил, что каменщики Великой китайской стены позавидуют. А он опять – тук да тук, тук да тук. Я озверел: дверку открыл, да кэ-эк пасть раззявил…А мужик – ноль эмоций, и вежливо так вызнаёт: «Простите, пожалуйста, вы не из Нижней Замараевки будете?» – «Ну». – «Бурдин Анатолий Иванович, случаем, не ваш начальник?» – «Ну». – «А вы, часом, не такой-то?» Спросонок-то я, ровно рябчик дубинноголовый обрадовался: какая я популярная личность! Ну, я в третий раз ему и «нукнул».
– А он? – втягиваясь в повествование, уже с интересом спросил
Юрий.
– Доннер веттер! – бабой, обманутой сволочными мужиками пятый раз кряду, всплеснул руками Виктор. – Тут этот интеллигентик …Чтоб его род на нем и усох!…Кэ-эк дёрнет меня за грудки – я аж под колёса выпал! Валяюсь я, значит, а сам ему сулю, что щас буду его гваздать, как бабка с дедкой колобка, когда тот вернулся из побега. Вскочил…Ё-моё! Мужичило-то с меня ростом, а в плечиках раза в полтора поширше. Да за ним ещё два эдаких же кабана торчат. Присмотрелся: мама родная! Так это же бомбилы Сытнова, что мне американский щелобан делали!
– Шутишь?
– Какие шутки! Бомбилы тож меня признали: «Ба! Старый знакомый – мерин с обсосаным пальцем! Да мы ж его по осени уже имели! Щас поимеем ещё раз!» И запели мне всемирный гимн коновалов: «Если б я имел коня – это был бы номер, если б конь имел меня – я б, наверно, помер!». И начали гваздать, – изобразил бедовый шофёр сугубо защитную стойку, прикрывая уши ладонями, – точно семеро козлят волка, когда серый им орёт, мол, чё вы, волки поганые, делаете, а те ему блеют: «Молчи, козёл!»
– Если б не это, – показал Кондрашов на побитое лицо дружка, – подумал бы, что опять привираешь.
– А то! – инстинктивно пощупал скулу деревенский балагур. – И сдают холуи меня не в блат-хату, а в ментовку. О, какая связочка! А там дознавалы – тоже будь здоров! У ихнего главного кулачонко – ровно головка годовалого ребетёнка. И он мне шпарит, что мою монтировочку они надыбали, а на ей – осколочки стекла. «Так что, – шуршит он, – задумаешь запираться, я твоё мужское имущество в своём кулачонке маненько жамкну, и сделаю фигуру, похожую на раздавленного Чебурашку». Веришь?
– Пожалуй, что да, – умудрённо согласился Юрий.
– Вот я также кумекнул, – щёлкнул пальцами Виктор, – что придётся колоться. И говорю: «У меня такое неприятное чувство, что вы правы». Ну и выпрастался подчистую. Но этому паразиту того уже мало. Он давай меня склонять, что я работал в паре с тобой, Кон, и мы хотели спалить «джип». Тут уж нестыковочка пошла. Не прёт. Меня и отсадили в зиндан. А вечером этот…с арбузными кулачонками вызывает меня и толкует, что он Чебурашку давить передумал, а я – нормальный пацан. И покатил меж нами закадычный разговор. И дяденька-мордоворот пожалился, что против меня он ничё не имел, что служба у него фуёвая-префуёвая, и что он сполнял долг. Прежде он хапуг как клопов давил, а теперича им заместо швейцара ворота открывает. А ещё дал понять, что гусей он гнал по заяве Хорина и его сыночка Эдички. А потом те дали задний ход. О, как!
Кондрашов, внимая Кропотову, то сочувствовал своему неунывающему другу, то смеялся над его приключениями, то краснел и бледнел, резюмируя про себя, что сам ещё сравнительно дёшево отделался.
– Ну и ну! – встретил он окончание покаяния Кропотова неопределённым междометием. – Вить, мы с тобой как два придурка.
– Тупорылые, – согласился приятель. – Да, чуть не забыл. Дяденька-то с кулачонками раньше служил с отцом Стеллы Кораблёвой.
– Да ты что!
– Угу. И сказывал мне, что заказал отца Стеллы Сытнов. А папанька Эдичкин у Сытнова на побегушках…
– Да мне эту чушь толкал один…из Ильского отдела, – раздражённо перебил Виктора Юрий. – Чтобы Стеллу опозорить. Чего их слушать, если они вчера одним одно место…лизали, а сегодня – другим.
– Да кто ж его знает…, – мягко попробовал возразить Кропотов.
– Знаешь что, Кропот, – гневно прервал его юноша, – тебе, не иначе, пристебаи Сытнова последние остатки мозгов вышибли!
– Да? – задетый за живое, пошёл тот наперекор. – Чего ж тогда Стелла вчера Эдичке…того?
– Чего того? – с холодеющим сердцем переспросил Юрий.
– Чего-ч-чего…, – неуверенно проговорил обличитель. – За него замуж намылилась. Мне Маринка…
– Что ты вякнул? – злым шёпотом прервал Кондрашов Кропотова. И его шёпот уже на второй фразе перерос в крик. – Ты…Ты – матерщинник, трепач и потаскун!
– Кон…, – попытался его образумить друг.
Однако Юрия уже было не остановить. Он вскочил с кровати, лихорадочно комкая в руках пододеяльник, и, задыхаясь, орал от душившей его ярости:
– Ты, Кропот, – дрянь! Ты – дерьмо, дерьмо, дерьмо!…Ты дрянной пацан!…Ну, ладно, они…А ты? Тебе плохое про человека ляпнуть – раз плюнуть! Ты про Стеллу трепал, что она будет твоя, а она тебе по мордасам, по мордасам, ха-ха-ха! Ты и про Нинку трепал…И про кого не лень трепал…А Стелла… – она лучше всех!…А ты, Кропот, – дерьмо, дерьмо, дерьмо!…
И он ещё долго орал, как припадочный, словно не мужик, а худая неврастеничная баба. А также рвал в клочья пододеяльник. Хотя оторопевший Виктор, испуганно покрутив пальцем у виска, давно удрал на улицу. И уже прибежавшая Лидия Николаевна успокаивала посеревшего, будто тюремная стена, сына, а тот всё орал и орал о человеческой подлости…
2
Известно, от любви до ненависти – один шаг. В юности же – и того меньше. Утром следующего дня внешне спокойный Юрий, с построжавшим лицом и непреклонно сжатыми губами, шагал к совхозной конторе. Он предварительно позвонил туда и договорился со Стеллой, что они встретятся в коридоре.
Кондрашов направлялся на свидание с девушкой с намерением твёрдо расставить «акценты, запятые, точки и иные знаки препинания» в их отношениях. Для него не подлежало никакому сомнению то, что Кораблёва, конечно же, опровергнет грязные измышления, или, как пишут в прессе, надуманные инсинуации на её счет. И тогда он скажет ей, что она для него – Тёплый ключ для подснежника, Ёлочка в новогодний утренник, свет замерзающему путнику, звезда затерявшемуся мореплавателю, глоток кислорода безнадёжно больному…И не может быть такого, чтобы его откровение не тронуло ту девочку, что поселилась внутри Стеллы. Оно тронет её, да ещё как тронет! И дрогнет её сердечко, и рухнут неприступные стены снежного замка, и оттает она, и поддастся его напору, и произнесёт заветное: «Да!»
Кораблёва ждала его в условленном месте.
– Салют! – подходя к ней, постарался непринуждённо произнести приветствие юноша, но голос у него продребезжал металлической пластиной.
– День добрый, Юрочка! – доброжелательно ответила ему девушка, окинув его пристальным участливым взором. – Как ты? Как здоровье?
А с Кондрашовым что-то произошло: заранее приготовленные красивые выражения и обороты вылетели у него из головы. И он, непредсказуемого для самого себя, вступил в диалог не с комплиментарной части, а с тяжеловесного вопроса, который превращал их общение в официальный обмен информацией.
– Стелла, тебе известно, что Сытин…ну…заказал твоего… папу? – затаив дыхание и опустив от напряжения взгляд, осведомился он.
– Да, – однозначно подтвердила двусмысленное обстоятельство студентка. – Мне об этом говорили в областном УВД. Доказательств тому нет, так какой же заказчик их оставит.
– И что отец…этого…Эдуарда с Сытиным заодно?
– Да, в уголовном розыске так считают, потому что Хорин компаньон Сытина, – продолжила безжалостно топтать его чаяния Стелла.
– И ещё: Кропот мне трепанул своим поганым языком, что ты…выходишь замуж за Эдуарда?
– Да, – очень твёрдо ответила девушка. – Это так.
– Ты…согласилась!? – подняв глаза на Кораблёву, отшатнулся от неё Юрий.
– Да, – не отвела от него своего взора студентка.
– Ты…Ты…Ты будешь женой человека, на котором кровь твоего отца?! – отказываясь воспринимать услышанное, прикрыл рот рукой юноша, боясь сорваться на крик.
– Нет, – твёрдо проговорила Стелла. – Я буду женой Хорина Эдуарда. Даже при Сталине сын за отца не отвечал. А Эдик разорвал отношения с ним…
– Нет! – перебил её Кондрашов. – Нет: ты будешь женой кровавого ублюдка…
– Юра! Думай, что говоришь! – раненой птицей вскрикнула Кораблёва. – Если ты не хочешь потерять то…то хорошее, что было между нами…
– Эх ты! – практически уже не слушал её юноша. – Эх ты! – и горький-прегорький комок разочарования сжал его горло. – Ну ладно, Кропот – такой же, как все…Я – такой же, как все…Все – такие же, как все…Но ты-то!…Но ты-то!…Ты…Знаешь, что ты сделала? Ты убила ту девочку, которая была внутри тебя! Убила!…И ты тоже стала такая же, как все…
Спазмы с неимоверной силой сдавили его глотку. И Юрий, разом постарев на тысячу лет, горестно махнул рукой, вынося не подлежащий обжалованию приговор:
– Прощай. Я больше не люблю тебя. И я не приду тебя провожать.
Он сгорбился, съёжился, скрючился и дряхлым старцем, которого разразил кондрашка, пополз прочь…
3
В ремонтных мастерских вовсю кипела работа: сельские механизаторы готовили тракторную технику к весенне-полевым работам, к скорому пришествию весны.
Опытный тракторист Иван Коколев с сыном «обували» трактор, натягивая на каретки гусеницу. Начальный и конечный траки гусеницы они уже замкнули в цепь, забив наполовину металлический палец в крепёжные отверстия. Однако дальше железный штырь шёл «с натягом», так как траки перекосило. Коколев пытался ломиком выправить их, пыхтя от натуги и демонстрируя при этом неисчерпаемый ассортимент ненормативной русской лексики, а его сын, тем временем, со всего маху бил кувалдой по головке пальца, стараясь загнать фиксатор на место.
Механизатор Степан Кузьмин кран-балкой, которую ещё называют тельфером, в подвесном виде транспортировал громадное заднее колесо трактора «Беларусь» к вулканизаторской для починки.
Слесарь-ремонтник Валентин Крючков затачивал затупившееся зубило на наждачном станке так, что искры летели, как при извержении вулкана.
Кондрашов тоже ударно трудился, помогая Володе Попову демонтировать с трактора вышедший из строя двигатель.
В мастерских от производимых работ раздавался грохот, лязг, визг и прочий невообразимый шум, издаваемый людьми и техникой. И вдруг…
И вдруг всё стихло! Всё и вся замерло! Время приостановило свой безостановочный бег! В помещении волшебно просветлело, а оборудование засветилось, отражая сказочное сияние. Даже древний гидравлический пресс прекратил «пыхтеть» над подшипником, загоняемым в гнездо детали, ибо постыдился осрамиться в сей торжественный миг. Юрий, по наитию уловив происшедшую перемену, повернулся в сторону входа в ремонтный цех, откуда исходил таинственный звёздный свет, и увидел…Стеллу!
Она элегантно отмеривала пространство, чеканя каблучками шаги по металлическим квадратным плитам. Для окружающих – до головокружения недоступная и прекрасная, статная и грациозная – глаз не оторвать! И от одного вида её выразительного милого лица, пленительного мимолётного взора, летящей походки замирала техника, коченели изваяниями деревенские киборги в робах, завистливо потупилось тусклое и скупое зимнее солнце, заглядывавшее в окна. И даже, казалось бы, бездушные снежинки, вопреки всем законам природы, не таяли на беспредельных изогнутых ресницах девушки.
Андроид Ванюша Коколев разинул рот, рискуя проглотить массивный ломик. Его заколдованный сын, по инерции бесшумно раскачивая кувалду, грозил вдарить ею не по головке металлического пальца, а родному батяне по тому же месту.
Степаша Кузьмин зомбированным раззявой и раздолбаем припёр огромадным тракторным колесом завгара Федю-третьего к стеллажам с деталями, не замечая грубейших нарушений правил техники безопасности, а заодно и страданий начальника. Сам Федя-третий, от космических перегрузок вывалив на плечо язык, заворожённо сносил пытки и не «лаялся» на подчинённого, боясь нарушить высокую триумфальность момента.
Очарованный Валюша Крючков, источив на наждачном круге зубило до основания, сверхпрочным корундом полировал уже свои прокуренные ногти, подобно моднице с глянцевой обложки журнала «Вог».
Кондрашов с испачканной «мордуленцией» безобразной раскорякой застыл средь этого технического убожества, держа в правой руке уродливый гаечный ключ «32х36», а в левой – замазученный приводной ремень вентилятора. Он пребывал в состоянии грогги, очумело и онемело взирая на приближающуюся к нему ворожею с запорошёнными густыми ресницами-опахалами. А в мозгу у него пульсировала одна и та же – удивительно богатая по содержанию – мысль: «Должно быть, на улице обалденный снегопад…Должно быть, на улице обалденный снегопад… Должно быть…»
Стелла остановилась в нанометре от него. И потому грязный совхозный механизатор, подпёртый со спины блок-картером, ещё больше раскорячился, ещё сильнее развёл руки вширь, чтобы ненароком не прикоснуться к посетившему его светлому иррациональному видению…Однако Стелла оказалась реальной, живой, состоящей из крови и плоти. Она шелковистыми тёплыми губами прижалась к…губам Юрия, а затем отстранилась и пристально посмотрела на него, словно хотела навсегда запечатлеть в себе его лицо.
И вдруг Кондрашов заметил, что лишь теперь снежинки на ресницах девушки стали таять и чистыми, незамутнёнными капельками срывались на её щёки и исчезали, скользя по лицу. А быть может, и не снежинки таяли вовсе, ибо такие же кристально-чистые и безгрешные бисеринки задрожали в уголках её глаз, тоже ниспадая и струясь следом за первыми бусинками…
Стелла неслышно вздохнула, воспарила в пространство и беззвучно растворилась в проёме дверей ремонтных мастерских. Извне донеслось, как фыркнул мотором кропотовский УАЗик, навечно увозя из уральской тмутаракани Зимнюю Сказку в края иные.
И немедля косный вековечный порядок вещей накрыл мастерские: Иван Коколев смачно перематерился, заполучив таки увесистую «плюху» кувалдой от сыночка родимого, а его дюжий отпрыск обалдело охнул, одурачено вперившись на завалившегося под трактор родителя; Степан Кузьмин, отогнав отмашкой руки колдовское наваждение, стремглав бросился отковыривать от стены расплющенного колесом в лепёшку завгара Федю-третьего; Валентин Крючков, сложив воедино ладони, наподобие мусульманина, вершащего молитву, суеверно простирал их к потолку, надеясь, что Аллах вернёт ему неведомо куда исчезнувшее зубило…
И тотчас в цеху всё задвигалось и замельтешило, закрутилось и завертелось, зашумело и запыхтело, а на помещение опустились обычные производственные сумерки. Обыденность и рутина.
Глава седьмая
1
Кондрашову и на словах было безмерно трудно отречься от своей любви, а остаться без неё наяву оказалось непереносимо. Разбавляло страдания только то, что странные суетные вздорные люди постоянно тревожили его по пустякам, просили что-то сделать, поручали что-нибудь исполнить…И юноша, на полуавтомате апатично следуя поступающим командам, ощущал себя неполноценным существом, калекой, который внезапно обнаруживал то отсутствие ноги, то потерю слуха, то нехватку кислорода из-за сбоев в работе сердца…
Однажды молодого тракториста вызвал к себе директор совхоза.
– Здорово, хлопец! – сказал Бурдин, похлопав его по плечу. – Гляди-ка, как ты возмужал за последние дни! Тебя и не узнать: повзрослел. Проходи, садись.
– Здравствуйте, Анатолий Иванович! – вяло ответил тот, примостившись близ директорского стола.
– Юрий, читать мораль из-за известных событий и вашего с Виктором конфуза я уж не стану, – сказал директор. – Дорого яичко к Христову дню, а сейчас чего уж…Проехали…Надеюсь, навсегда…Пригласил тебя для мужского разговора. У меня деловое предложение. В Екменях люди ждут давно обещанного концерта, который сорвался по милости Лукина. А уговор, как известно, дороже золота: представление должно состояться. Что молвишь по этому поводу?
– Я – за, – лениво шевельнул пальцами Кондрашов.
– Он – за, – с мягкой иронией хмыкнул начальник. – «За» само по себе работать не будет, – добродушно пожурил он паренька. – Организовать надо. И я, честно говоря, надеюсь исключительно на тебя.
– На меня? – удивился юноша.
– Именно. Выручишь?
– Хм, – принялся вслух рассуждать озадаченный Кондрашов. – Лукина с его аккордеоном вполне заменит Володька Попов с баяном, он же с Пашкой Богдановым на гитарах сбацает, сёстры Гордины справятся и без Самохиной, некоторые номера снимем… Выступим по чуть усечённой программе. А балладу про Лёньку-кавалериста…кгм-кгм…я рискну исполнить. В общем, попробовать можно.
– Давай, Юрий, закручивай, – попросил его Бурдин. – По совхозу я приказ издам, завхозу скажу, что ты временный главнокомандующий по клубу и у меня на полном доверии. Если что – выходи напрямую на меня.
Доверие и ответственность за порученное интересное дело, востребованность людьми окрыляют. И Кондрашов постепенно так увлёкся, что подготовка к концерту с «остатками артдивизиона», а затем и успешное проведение самого мероприятия, чуть утолили душевную боль. Юрий постепенно начал «отходить», ещё не ведая, какой суровый жизненный экзамен поджидает его за крутым судьбоносным поворотом.
2
Если у человека разрушить головной мозг, то смерть его окажется мгновенной и безболезненной. Если у него вырвать сердце, то он отстрадается и удалится в мир иной пять-шесть минут спустя. Если изъять из организма мыслящего индивида печень, то кончина его будет мучительной и агональной – на протяжении долгих часов. Но если у любящего существа вытравливать из души самое светлое, то он будет издыхать в адских корчах в течение всей своей проклятой и осточертевшей судьбины. И избавление от инфернальных мук, переход в иное измерение он воспримет благостно, словно финальный аккорд, звучащий в его меркнущем сознании торжественным и спасительным гимном.
Земля остановила свой безостановочный бег.
В небе погасло Солнце…
Для Юрия Кондрашова сгинул белый свет…
В конце марта в Нижнюю Замараевку Марины Шутова привезла страшное известие: погибла божественно прекрасная, но до смерти невезучая в земном бытии Стелла Кораблёва. Её убила дочь высокопоставленного чиновника. Обкуренная тварь за рулём иномарки влетела на трамвайную остановку, где помимо девушки было много людей. Вместе со Стеллой погибло ещё два человека.
Смерть невинных людей – трагедия сама по себе. Но когда среди них любимый человек – трагедия перерастает в страшное испытание.
Насколько же Кондрашову было бы легче, когда бы Стелла была жива и счастлива, пусть и будучи любимой другим. Тогда воспоминание о ней медленно заживающей раной закономерно отболело бы в его душе. Теперь же мука навечно поселилась в нём, ибо любимая удалилась в мир иной, оставив свой образ в самой глубине его сердца! И наряду с пониманием безвозвратности утраты, на Юрия накатило ещё не вполне осознанное ощущение вины.
Отныне один лишь облик Стеллы согревал его душу, в остальном же на Земле стало пусто и бесприютно.
Кондрашов о гибели Стеллы узнал с запозданием, а потому не поспел на похороны. На городское кладбище он приехал утром следующего дня, положив на свежую могильную насыпь едва народившиеся подснежники с Тёплого ручья. И у места упокоения любимой, на пронизывающем мартовском сквозняке в лёгкой ветровке и с непокрытой головой, он пробыл до полудня.
Кондрашову жутко далось прощание со Стеллой. Однако, несравненно ужасней отозвалось осмысление на уровне повседневности того факта, что отныне любимой нет и уже никогда не будет под мглистым замараевским небом: ни в клубе, ни в конторе, ни в избушке, ни у Тёплого ручья. Ни за что впредь не затрепещет душа Юрия, обласканная её лучистыми глазами. Никогда уж не зайдётся в лихорадочной дрожи его юношеское сердце, услышав согревающее: «Здравствуй, Юрочка!» Навеки заказано ему наслаждение, разливающееся дурманной медовухой по телу от прикосновения прохладной атласной ладошки девушки.
3
По возвращении в Замараевку Юрий почувствовал себя неважнецки, а под утро проснулся от сухого жара, ломавшего его тело, и от головной боли, расплавлявшей мозг. Из-за охватившей слабости он с трудом оторвался от подушки и поплёлся на кухню, где попил холодной воды. Так и не утолив жажды, он попросил у Лидии Николаевны, уже хлопотавшей по хозяйству, какую-нибудь таблетку.
– Мам, меня, вроде бы, прохватило на ветру, – присев на табурет, смущённо признался он, так как года три вообще не простывал и прочно уверовал в то, что спортсмены не болеют.
– Юрочка, да ты весь горишь! – испугалась та, прикоснувшись к его лбу губами. – Ну-ка, давай поставим градусник.
В дальнейшем происходящее Кондрашов воспринимал в полубредовом состоянии: мама заставляла его принимать какие-то лекарства, накладывала компрессы на пылающий лоб, куда-то звонила…Внезапно в их доме объявился верный и несгибаемый Виктор, который завернул Юрия в толстое стёганое одеяло, будто маленького ребёнка, и вынес на улицу, где стоял и попыхивал дымком из выхлопной трубы директорский УАЗик.
Затем провал, и сознание Кондрашова заволокло чёрной непроглядной пеленой, словно занавесом в сельском клубе…
4
Юрий пришёл в себя от того, что мужской голос назвал его фамилию. Он разомкнул веки и окинул глазами окружающее
пространство, пытаясь сориентироваться в происходящем.
Кондрашов обнаружил, что лежит на кровати в больничной палате, а подле него находятся двое бородатых мужчин в белых халатах, имевших внешнее сходство друг с другом. За малым отличием: у одного богатая растительность на лице была чёрного, а у другого – рыжего цвета. Чуть поодаль стояла девушка, также в белом халате (вероятно, медсестра), внимавшая диалогу бородачей и периодически бросавшая взгляды на больного.
– …воспаление лёгких, – докладывал первый бородач второму. – Был без сознания, но кризис быстро миновал. Видите, уже к нам прислушивается. Динамика, без сомнения, положительная. Как самочувствие, молодой человек? – обратился он к Кондрашову.
– Нор…кхе-кхе…нормально, – просипел пациент.
Доктора вновь заговорили между собой, а Кондрашов принялся созерцать обстановку далее. Кроме него в палате лежал ещё один мужчина. Тот тяжело дышал; глаза его были прикрыты.
Закончив консилиум, врачи и девушка вышли в коридор. Однако минуту спустя медсестра опять появилась в палате. Ей было лет семнадцать-восемнадцать. У неё были строгие, классически-правильные черты лица. И выражением недоступности она отдалённо напоминала Стеллу. Она была красивая, но не прекрасная, как Стелла…Ну, так ведь то была Стелла!
Девушка приблизилась к Юрию и негромко (очевидно боясь помешать второму мужчине), но очень ровным, по-учительски чётким голосом и правильно выстроенными словосочетаниями дала ему наставления: «Здравствуйте, больной Кондрашов. Я – медицинская сестра Славникова. Зовут меня Кира. Сейчас я вам сделаю инъекцию и дам лекарство для приёма перорально, то есть внутрь через рот. Прошу вас меня внимательно слушать и неукоснительно следовать моим предписаниям».
Данная тирада оказалась произнесённой в столь безапелляционной и выверенной тональности, что Юрию померещилось, что над ним священнодействует небезызвестная Мальвина, а он воплощает собой знаменитого, неуклюжего и с лёгкой придурью мальчугана, выструганного папой Карло. Параллель такого рода стала ещё актуальнее, когда юная медсестричка приступила к медицинским манипуляциям.
– Кондрашов, не напрягайте ягодицу, – с металлом в голосе потребовала Кира.
– Угу, – буркнул тот. И ему невольно вспомнилась знаменитая кропотовская сентенция: «Уколы?! Да ну их в задницу!»
Юрий попытался расслабить мышцы на известном месте, однако от излишнего усердия, несмотря на общую слабость организма, мускулатура, напротив, закрепостилась.
– Кгм, – не то чтобы сердито, а несколько недовольно кашлянула медработник. – Больной, не бойтесь. Пациенты говорят, что у меня очень лёгкая рука. Я делаю инъекции практически безболезненно. Вы напрягите другую группу мышц, и тогда всё будет нормально.
Юноша последовал совету Киры, напружинив бицепсы на руках, и рекомендация, в самом деле, оказалась дельной, а «сеанс иглотерапии» – исцеляющим.
К вечеру Юрия из реанимации перевели в общую палату. Молодой и крепкий организм юноши стремительно брал реванш и изгонял пневмонию. На следующий день он уже был готов носиться по футбольному полю, но, по воле врачей, ему целую неделю пришлось проваляться в больничных покоях.
За этот срок он привык к Кире, которая оказалась на редкость отзывчивым товарищем. Она старательно осуществляла медицинский уход за всеми пациентами, но Юрию уделяла особое внимание. Если в её дежурство Кондрашова посещали Лидия Николаевна с Венькой или ребята из ансамбля, то она оперативно решала все вопросы, связанные с больничным режимом. И юноша видел, как день ото дня к нему растёт приязнь со стороны симпатичного и требовательного эскулапа.
