Натали Р.
Враг моего врага. «Ийон Тихий»
– Ньюмен, вы тупица! – завопил инструктор Молчанов. – Безрукий неуч! Когда вы уже научитесь садиться, а не только взлетать? Земле не нужны камикадзе! Наши корабли слишком дороги для того, чтобы быть одноразовыми! Даже эта пластиковая бандура – чересчур дорогое удовольствие, она не рассчитана, черт побери, что ее будут ломать так часто! Ньюмен, так вас и разэтак! Если вы повредили не только пенопластовый каркас, но и электронную начинку, я вас отдам в рабство мастерам на две недели, пока не прочувствуете на своей шкуре, каково паять всю эту лабуду для развлечения криворуких идиотов вроде вас!
Он перевел дух и вновь завопил:
– Ньюмен! Неужели у вас в детстве не было вертолета на дистанционном управлении?
– Был, – признался юноша, красный, как вареный рак.
– И что, вы так же над ним издевались?
– Ну-у, нет. Он нормально садился. Но с вертолетом ведь легче, у него винт…
Инструктор всплеснул руками.
– И это все, чего вам не хватает, Ньюмен? К следующему разу вырежьте из пенопласта винт и приклейте к этому несчастью! И назовите его «Карлсон»!
Валяющееся на бетонке разбитое творение Ньюмена носило название «Конан Варвар». Называть муляжи крейсеров настоящими именами, используемыми в обиходе, строго воспрещалось, но курсанты старались придерживаться традиций и выбирали имена героев сказок и фантастики.
– А чего сразу Карлсон? – тихонько проворчал другой курсант, блондин по имени Свен.
Молчанов орал громко, но слышал хорошо.
– Разговорчики, Карлсон? К пульту, быстро! Как вы назвали свой летающий гроб, лишь по недоразумению имеющий силуэт крейсера?
– Эта-а… «Капитан Флинт».
– Карлсон, вы что, офонарели? – инструктор аж изменился в лице. – Живо за водой и тряпкой! Меняйте название, не то Кенвуд Флинт, командир «Игоря Селезнева», вам в страшных снах будет являться! Как же можно называть тренировочные хреновины именами живых людей? Вы подумайте, Карлсон! А вдруг ваш гроб разобьется? Черт, он наверняка разобьется!
– Да-а, – обиделся Свен, – а «Карлсон», значит, пусть разбивается, и ничего?
Молчанов шикнул на несчастного Свена, и тот побрел за тряпкой.
– Та-ак, кто у нас следующий? Вон то страшилище, «Птица Рух» – чье оно? Эта птица хоть взлететь сможет?
Черноволосый паренек небольшого роста шагнул к пульту, ввел свой код. «Птица Рух» поднялась в воздух, покружила над полем, задрожала под неожиданным порывом ветра, идя на посадку, клюнула носом.
– Разве птицы так садятся, черт возьми? – рявкнул инструктор. – Птица ваша пьяная, или вы пьяны, а?
– А вы сами попробуйте! – предложил черноволосый. – Покажите нам, как надо.
– Вот-вот, – поддержали его из задних рядов. – Покажите!
Эрик Молчанов нахмурился. Он ругал курсантов не потому, что они были так уж плохи, а в воспитательных целях, чтобы они стремились превзойти себя. На самом деле управлять верткой, непослушной пластиковой конструкцией сложнее, чем настоящим кораблем, устойчивым, имеющим кучу вспомогательных цепей управления и стабилизации. Эрик был неплохим пилотом, но немного опасался опозориться. Он поднял глаза на внезапно потемневшее небо, пытаясь угадать направления ветров на разных высотах, и вдруг замер. Вниз стремительно опускался корабль. ГС-крейсер. Не пенопластовый, всамделишный.
– В стороны, – просипел он.
Курсанты порскнули по краям поля, не отрывая глаз от зрелища. Корабль гнал перед собой горячий ветер, разметавший остатки пенопласта. Стали различимы буквы на борту: «Ийон Тихий».
– Что он тут делает? – удивился Свен.
– Садится он тут, – сухо ответил инструктор. – Просили показать, как надо? Смотрите.
Он и сам ни черта не понимал, почему один из крейсеров садится не в порту приписки, а здесь, практически на лужайке, ну разве что залитой бетоном для местных нужд.
Раскаленная обшивка, местами прогоревшая, дышала жаром. Наметанным глазом Эрик определил следы попадания лазеров и отсутствие нескольких антенн. Но урон не тот, чтобы идти на аварийную посадку у ближайшей помойки. Загадка прямо. Только курсантам он ни за что не признается в незнании разгадки.
С ювелирной точностью громада опустилась на бетонированную поверхность. Пыль поднялась и осела. Инструктор откашлялся.
– Теперь поняли? Вот так и нужно сажать корабли.
Заскрежетал люк, и вниз, раскладываясь на секции, полетел трап. Аккуратно, чтобы не задеть горячую обшивку, из крейсера вышел человек в капитанском мундире и стал поспешно спускаться, гремя костылями. Йозеф Гржельчик, понял Молчанов. Он, конечно, не был знаком с ним лично. Но кто же еще это может быть, как не капитан «Ийона»? Он шагнул к нему.
– Капитан Гржельчик… Очень прошу вас, скажите курсантам пару слов.
Гржельчик озабоченно почесал голову, повернулся к будущим пилотам, стоящим с отвисшими челюстями, и изрек:
– Есть у кого-нибудь мобильник и машина? Мотоцикл тоже устроит. Только звездолет, туда его, не предлагать – свой имеется!
Йозеф вложил сим-карту в чужой телефон, пока они шли к машине Молчанова. Тут же вывалилось огромное количество пропущенных звонков. Не меньше половины – от Хеленки. Сердце сжалось.
Он вызвонил Викторию Павловну. Они подобрали ее у ворот интерната, и дальше она показывала дорогу. По всему видать, она не раз бывала в этой больнице: знала, куда поворачивать, где лифт, какой этаж нажимать, сколько нужно дать санитаркам, чтобы впустили в неприемный час.
Хелена была бледненькая-бледненькая, вся в гипсе, на растяжках. Голова в бинтах – побрили, небось, изверги, не понять им, что значат красивые волосы для глупой девчонки. Аппараты какие-то. Надо было Клару с собой взять, хоть объяснила бы, что к чему.
– Дочка, – он коснулся ледяной ладошки, садясь на табурет рядом, обхватил своими грабками, отогревая. – Хеленочка, я пришел, – он осторожно поцеловал белую щечку, стараясь не задеть бинты.
Она открыла глаза. Большие-пребольшие, светло-серые, как и у него. Она вообще была сильнее на него похожа, не на Марту. Папина дочка.
– Папа, – прошептала она, и из глаз покатились слезы, огромные и крупные, как жемчужины.
– Хеленочка, ну не плачь.
– Они сказали, ты не придешь, – всхлипнула Хелена.
– Как я мог не прийти? Ты же моя дочка, – он гладил холодную ладошку.
– Мама не пришла. Она меня больше не любит.
– Ну что ты, детка! Конечно, любит.
– Меня никто не любит, – прерывающимся голосом сказала Хелена, – потому что я тупая! Мама ненавидит меня за это. Она не захотела со мной разговаривать.
Чтоб ты провалилась, подумал Йозеф. Со своими собаченьками, суками прожорливыми, разговариваешь, а дочь родная – по боку.
Он прижал дочкину ладонь к небритой щеке.
– Хеленочка, я тебя люблю. И мне все равно, тупая ты или нет.
– Правда? – сквозь слезы в глазах сверкнула крупинка надежды.
– Детка, чтобы скорее повидать тебя, я нарушил приказ Центра. Рискнул сотней с гаком мирных граждан, развязал бойню, каких в истории еще не было, уничтожил полтора десятка вражеских кораблей.
– Чё, правда? – Хеленка изумленно расширила глаза. – Па, а тебя ругать не будут?
– Будут, – честно ответил он. – Но мне плевать.
– Папочка! – слезы моментально высохли, глаза залило полным, беспредельным счастьем. – Ты самый лучший папа на свете!
И почему перед глазами снова повисла пелена? Только не темная, а светлая. Йозеф моргнул, и щека стала мокрой. Прямо сообщающиеся сосуды какие-то. Хеленка перестала плакать, так слезы все равно нашли, откуда течь.
– Папа, ты такой клёвый! Я тебя обожаю.
– Тогда пообещай мне кое-что, детка. Больше никогда так не поступай, ладно? У меня нет никого, кроме тебя. Ты – мое единственное сокровище, – он старался всеми силами донести до нее это, чтобы глупышка поняла. – Ты должна меня пережить. Продолжить мой род, наплодить толпу внуков, и только потом…
Хелена хихикнула.
– Ну все, дочка. Мне нужно идти. Я поговорю с Викторией Павловной, с доктором, найду для тебя новую школу…
В светлых глазах снова мелькнула паника.
– Нет, папа! Не бросай меня! Не отдавай меня больше в школу, пожалуйста!
– Ну как же, детка? Тебе надо учиться.
– Не-ет! – она опять заплакала. – Я не могу учиться, как ты не понимаешь? Я ведь глупая.
– А что же делать? – он растерялся.
– Забери меня отсюда! – взмолилась Хелена. – Забери к себе!
– Куда я тебя заберу-то? – пробормотал он. Что у него впереди? Больница, могила…
– Возьми меня на корабль! Я качки не боюсь, – бедная Хелена; кажется, она недопонимала, на каком корабле служит ее папа. – Я буду хорошо себя вести и во всем тебя слушаться, честное слово! И прыгать за борт не стану. Клянусь, что буду жить долго-долго и внуков тебе нарожаю, сколько хочешь. Только обещай, что заберешь меня с собой. Па-ап!
Йозеф сглотнул.
– Обещаю.
– Правда? – Хелена радостно попыталась его обнять, но с переломанными руками это вряд ли ей удалось бы, даже не будь растяжек. – Честно-честно? И ты всегда будешь рядом со мной?
– Да, детка. Когда ты поправишься. А сейчас тебе нужен покой и хорошее лечение. Слушайся доктора и не забывай пить витамины, ладно?
– Ладно, – пробормотала Хелена, закрывая глаза. – Я очень тебя люблю, папочка.
Ладошка, в конце концов ставшая теплой, выпустила его руку. Йозеф некоторое время смотрел на задремавшую Хеленку, словно пытался запомнить. Потом дернул плечом – за остаток жизни не забудет, – резко встал и вышел из палаты.
Виктория Павловна нагнала его на лестнице. Шла рядом, приноравливаясь к его неровному, хромающему шагу, наконец, произнесла вслух то, что грызло ее изнутри.
– Вы ее обманули. Вам не позволят взять девочку на корабль. Да?
– Да, – ни капли раскаяния в голосе.
– Как вы могли? Вы же отец!
– А что я должен был сказать, Виктория Павловна? – остановившись, он обернулся к ней. Раскаяния не было и в его лице, одна лишь горечь. – Что мне и самому больше не ступить на трап «Ийона Тихого»? Если меня не расстреляют прямо сегодня, я умру от болезни через пару месяцев, – воспитательница охнула и прижала ладони ко рту. – Пусть она верит. Это поможет ей выздороветь, крепче встать на ноги. А когда она узнает… ну, что поделать – форсмажор. От смерти невозможно застраховаться, что бы там ни воображали себе страховые компании.
У Виктории Павловны задрожали губы.
– А мать у нее есть хотя бы?
Он открыл было рот, чтобы высказаться о Марте не самым приятным для нее образом. Но передумал, мотнул головой. Либо хорошо, либо ничего, вот так. Марта все равно, что умерла. Та женщина, которую он когда-то любил, которая терпеливо возилась с непутевой Хеленкой – умерла. Ее тело словно занял кто-то другой, чужой и незнакомый.
– Нет.
Он посмотрел на воспитательницу. Хорошая вроде женщина, и переживает за Хеленку.
– Виктория Павловна, позаботьтесь о ней. Я знаю, ее отчислили, и юридически вы не обязаны, но… Вот, – он не глядя выгреб из бумажника почти все, что там было – купюры, полоски платины, кредитки. – Пожалуйста.
– Ну что вы, не надо денег, – пролепетала Виктория Павловна, слабо отталкивая его руку. – Я ее и так не оставлю. Что вы, право… Вам самому пригодится…
– Мертвому деньги ни к чему.
Он насильно сунул ей в руки свое невеликое богатство – обрезок платины упал меж пальцев на пол, – повернулся и быстро заковылял прочь. Когда Виктория, подбирая на ходу выпадающие купюры, добежала до выхода, его уже нигде не было.
Ларс Максимилиансен рвал и метал, и каждый поступавший рапорт приводил его во все большее неистовство. «Ийон Тихий» прошел все пояса обороны, ушел от шести истребителей, от трех термоядерных ракет, потеряв лишь несколько антенн. «Ийон Тихий» сел на Земле, несмотря на то, что ему отказали в посадке. Ларс был в ярости. Выходит, вся система безопасности Земли никуда не годится!
– Это просто Гржельчик чересчур хорош, – попытался успокоить его адъютант, но лишь всколыхнул новую волну гнева.
Отряд, срочно посланный в Ебург арестовать проклятого Гржельчика, упустил его. Когда они прибыли на место, своенравного капитана там уже не было. Ребята попытались устроить засаду, экипажу это не понравилось, слово за слово, началась драка, и десант «Ийона Тихого» отметелил спецотряд в хвост и в гриву. Еще и этот позор вдобавок!
Дед гневно прихлебывал кофе, сдобрив его ударной дозой коньяка. Будь он магом, под его взором все бы давно повспыхивало и сгорело синим пламенем. К счастью для окружающих, сверхъестественными способностями главнокомандующий не обладал. И даже когда дверь кабинета отворилась, и перед ним предстал пресловутый Гржельчик собственной персоной, взгляд Ларса не пригвоздил его к полу и не испепелил на месте, хотя очень хотелось.
– Вы! – взревел Максимилиансен, вскакивая из-за стола и комкая важные бумаги. – Вы что себе позволяете, сукин кот, а?
Гржельчик невозмутимо подошел, постукивая костылями, и положил на стол тонкую папку.
– Что это за филькина грамота?
– Мой рапорт, – ответил он. – Может, пригодится. В том числе о том, как мой корабль обстреливали земные посты обороны. Вам не нужно, так координатору будет интересно почитать.
– Как вам удалось миновать посты? – рявкнул дед.
– Мастерство не пропьешь.
Тон Гржельчика был негромким и отрешенным, философским каким-то. И это еще больше вывело главнокомандующего из себя.
– Гржельчик, вы у меня будете рыдать кровавыми слезами! Вы обвиняетесь в измене родине!
– В чем моя измена? – спросил он так же спокойно. – В том, что я разбил вражеский флот? Или в том, что ни разу не выстрелил в ответ, когда меня пытались сбить свои же?
– Замолчите! – гаркнул старик. – Вы нарушили приказ, вы дезертировали с поля боя, вы…
– Я уже понял, что несимпатичен вам в общем и целом, – кивнул Гржельчик. – Следствие будет, или так расстреляете?
– Да я вас собственными руками придушу, мерзавец!
Йозефу было все равно. Какая разница, как умирать, по большому счету? Так, наверное, даже лучше, чем от ломки. Темная пелена висела перед глазами все дольше и отступала все неохотнее, вызывая головную боль. Несправедливость главнокомандующего слегка напрягала его чувство собственного достоинства, но какое это будет иметь значение, когда он умрет? Скоро все кончится.
Кардиналу доложили о появлении капитана Гржельчика в Байк-паркинге. Наконец-то неверующему старику хватило ума отозвать его! Так думал Джеронимо Натта, ибо истинным ходом событий главнокомандующий не счел нужным с ним поделиться. Даже о том, что Гржельчик входит в здание генштаба, кардинал узнал от своих собственных осведомителей.
Вопли Максимилиансена, услышанные еще из коридора, заставили его прибавить шагу. В то, что главнокомандующий так отчитывает капитана за недостаток благочестия, как-то не верилось.
Он распахнул дверь и чуть не споткнулся. Осенил себя крестом и сквозь зубы выговорил:
– Стоять! Главнокомандующий, отойдите от него, быстро! На этом человеке печать проклятия.
Вредный дед, как ни странно, послушал. Видно, прозвучало в голосе кардинала что-то такое, с чем невозможно не считаться. Отдернул руку, которой едва не схватил Гржельчика за ворот в состоянии аффекта, и попятился на несколько шагов.
Торопливо бормоча молитву, Натта расставлял свечи по углам кабинета, кропил вокруг застывшего Гржельчика святой водой, крестил мелко со всех сторон. Он знал, что это, но с проявлением столь мощной черноты сталкивался впервые. Не прекращая молитвы, он достал мобильник и послал сообщения монахам из своих помощников, вызывая их. Через полминуты кабинет заполнился людьми в черных рясах, затянувших хором какое-то песнопение и захлопотавших.
– Это Йозеф Гржельчик? – обратился Джеронимо Натта к Максимилиансену, подбородком указуя на капитана, которого усадили на стул и окуривали каким-то ароматным дымом.
– Да, – хрипловато ответил старик. То ли голос сорвал, крича на подчиненного, то ли дошла серьезность происходящего.
– Нужно было вызвать его раньше, – констатировал кардинал. – Когда я впервые сказал вам об этом. Мы чуть не опоздали.
– А… а что с ним? – растерянно спросил Ларс.
– Слуги дьявола поймали его душу в ловушку. Тьма поглощает его. Еще немного – и было бы поздно.
Нестройное пение монахов плыло по кабинету, завораживая.
– Но… но… кто это сделал?
– Мы обязательно выясним, – каменная маска, заменившая Джеронимо Натта лицо, сделалась еще жестче. – Уничтожим приспешников сатаны и само их гнездо таким образом, что еще тысячи лет никто не решится повторить подобное.
– А он? Вы его вытащите?
– Мы спасем его душу, – твердо ответил кардинал. – Это наш долг, и это все, что я могу обещать. Тьма слишком глубоко погрузила в него свои когти, разрушая плоть. Я удивлен, что его дух еще сопротивляется воздействию тьмы. Очень сильный человек.
Он шагнул к Гржельчику, устало и грузно привалившемуся спиной к спинке стула. Монахи расступились, и кардинал возложил ладони ему на лоб, шепча что-то про себя. Гржельчик вздохнул глубоко – от боли или от облегчения, не понять.
– У таких сильных духом людей – своя беда. Зло не может пробить их броню сразу, соскальзывает с нее, бьет по уязвимым местам – детям, внукам, прямым потомкам. Сын мой, – он дотронулся до руки Гржельчика, – у тебя есть родные дети или внуки?
– Дочка, – прошептал он едва слышно. – Она недавно пыталась покончить с собой. Значит, это из-за меня…
– Нет, – строго возразил Джеронимо. – Не из-за тебя! Нет твоей вины в том, что ты стойко сопротивлялся дьявольским козням, за это лишь хвала тебе. Те, кто на самом деле виновен, ответят перед Богом и людьми, не сомневайся. И не волнуйся за свою дочь. Ее тонкие структуры не совсем идентичны твоим, зло не могло проникнуть в нее глубоко. Я пошлю к ней монахинь. С ней все будет хорошо, сын мой.
– Спасибо, – выдавил Гржельчик.
Кардинал вновь повернулся к Максимилиансену, полы красной мантии крутнулись вокруг колен.
– Соскальзывая с брони, зло брызжет в стороны, находя души, не защищенные верой, укореняется в них, чтобы ранить извне. Друг оборачивается врагом, жена – злодейкой, любимая собака кусает… Случайный знакомый подставляет ногу, попутчик лезет в драку, начальство… – он окинул главнокомандующего многозначительным взглядом, – начальство придирается и орет…
Ларс почувствовал себя ужасно. Словно туман, морочащий его, сдернуло порывом ветра, и он наконец осознал, что творил. Он действительно придирался к Гржельчику не по делу. Первое время еще ругал себя, пытался самому себе объяснить рационально, что повода для враждебности к подчиненному нет, а личную неприязнь следует искоренить, коли она мешает служебным отношениям. Потом стал выдумывать для себя оправдания: мол, Гржельчик ни во что его не ставит, хочет подсидеть; злорадствовать начал, изобретать для него неприятные задания, порочить перед координатором. А чем все едва не кончилось? Смотря на минувшее, он ужасался своим собственным приказам. Можно каяться сколько угодно, ставить свечи, бить поклоны иконам, но того, что сотворено, не вычеркнешь. Это был его приказ – сбить «Ийон Тихий». Даже такой одиозный маньяк, как Шварц, пытался его отговорить, но он никого не слушал. Как теперь оправдаться? Приказ был отдан не в здравом уме, не в трезвом состоянии? Раз так, главнокомандующего пора менять. На кого? На кого, Господи, если человека, наиболее подходящего на это место, он сам едва не угробил?
– Спасите его, – взмолился он. – Пожалуйста!
– Все в руках Божьих, – сухо ответствовал кардинал.
– Если Божьим рукам потребуется помощь, – Ларс сознавал, насколько жалко это звучит, – вы только скажите, ваше высокопреосвященство.
– Богу требуется лишь крепкая вера в Него, – кардинал повернулся к Гржельчику, и его железный тон изменился, слова прозвучали почти заботливо: – Сын мой, ты сможешь идти, или прислать коляску?
Гржельчик встал, придерживаясь за спинку стула. Взор застилала темнота, не желая уходить, и в голове засела боль, буравя все сильнее, но он усмехнулся:
– Меня так просто не свалить.
Джеронимо Натта одобрительно кивнул и знаком велел двум монахам взять его под руки.
– Гржельчик, – вымолвил Максимилиансен, нещадно краснея от стыда, – простите меня. Я обещаю сделать все, чтобы вы поправились. Я… буду молиться об этом.
Он вновь издал смешок.
– Боюсь, мне теперь только молитва и поможет.
– Так и есть, сын мой, – серьезно произнес кардинал. – Так и есть.
Салима не возмущалась и не осуждала, вообще не выражала никаких оценок. Просто произнесла спокойно, как вынужденный итог:
– Думаю, вы меня поймете, Ларс, если я временно отстраню вас от командования флотом.
Старик промолчал. И хотелось бы сказать что-то в свою защиту, но смысл? Салима хорошо его знает. Не исключено, что она продолжает ему доверять. Но доверие флота он утратил. Ему нужно время, чтобы оправдаться. Нужно следствие, которое убедительно докажет, что у него отсутствовал злой умысел и корысть. Унизительные процедуры, без которых не обойтись, если он хочет, чтобы капитаны не смотрели на него, как на несостоявшегося убийцу одного из них.
– «Ийон Тихий» так и стоит в Ебурге?
– Да, Салима, – дедок потеребил свой золотой крестик. Что-то часто он стал его трогать. – Жителям столицы есть на что полюбоваться. Интернет пестрит кадрами со всевозможных ракурсов. Конечно, корабль надо оттуда убрать. Перегнать в космопорт, отремонтировать и использовать в другой задаче. Но…
– Но кораблю нужен капитан. Кого вы предлагаете на замену Гржельчику?
– Я… я не знаю, – он досадливо помотал головой и признался: – Мне кажется, если отдать крейсер другому, Гржельчику станет не за что держаться в этом мире, и…
– Значит, надо назначить не капитана, а временно исполняющего обязанности.
Он вздохнул.
– Салима, вы не представляете… Дать кому-то капитанские полномочия, а потом отобрать? Причем не в наказание, а просто потому, что он лишний? С хорошим специалистом грех так обращаться, а плохой на командном посту не нужен.
– Неужели у вас нет хороших специалистов, которых вы терпеть не можете? – она лукаво наклонила голову набок.
– Есть, – еще более душераздирающе вздохнул главнокомандующий. – Недавно Гржельчик таким и был.
– Хорошо, Ларс, – она вытянула руку ладонью вперед, как бы останавливая его. – Я вижу, что ваши муки долга вступают в противоречие с муками совести. Не терзайтесь. Раз вы отстранены, то не обязаны решать этот вопрос. Я сама его решу.
Он не стал спрашивать, как она планирует его решить. Не его это дело. Но он не мог не спросить:
– Кому вы отдадите флот?
– Вашему заму по идеологии, кому же еще? Джеронимо Натта.
Максимилиан с неудовольствием поморщился. Глупо спорить, но еще глупее делать вид, что это ему нравится.
– Салима, вряд ли этот человек смыслит в том, как командовать флотом.
– Зато он смыслит кое в чем другом, – заметила она. – Если эта война перестает быть делом нескольких миров и переходит в пласты света и тьмы, то мы поступили верно, поручив возглавить ее тем, кто привык действовать в этих пластах. Крестовый поход из названия превращается в суть. Занятно, хоть и несколько страшновато. Никогда не думала, что…
Ларс кашлянул. Ему было неловко, но он все-таки задал вопрос:
– Салима, а сейчас вы не жалеете, что не затеяли джихад вместо крестового похода? Не хотели бы все переиграть, доверившись тем, кто вам ближе?
Она покачала головой, обернутой на сей раз бледно-голубым платком.
– Какая разница, Ларс, как назвать войну меж тьмой и светом? Она выходит и за пределы религий, и за пределы миров. Все уже началось, пусть продолжается. Коней на переправе не меняют.
Он мог бы уже вести содержательный диспут с любым земным попом на предмет того, что происходит с душами, покинувшими тело. И он вышел бы в этом диспуте победителем, поскольку опыт неопровержим. Но бестелесная душа не умеет говорить. Если только в чьем-то сне, но разве он приснится какому-нибудь попу? Может быть, лишь в ночном кошмаре, исключающем всякий конструктивный диалог.
Он не чувствовал ни времени, ни пространства. Их просто не было. А он хотел, чтобы было. Где-то там, во времени и пространстве, лежало тело, и кто-то шептал его имя, звал из пустоты, а он не понимал, где. Однажды зов почудился совсем близким, и он ворвался в пространство-время, а минуту спустя едва не умер опять от ужаса: кругом были незнакомцы, и тело было совершенно незнакомым, полным и морщинистым, и вообще не таким… Силуэт в зеленом бросился к нему – он не успел понять, кто это, – заорал:
– Имя? Назови свое имя!
Он назвал.
– Полное! – крикнул зеленый.
Он не успевал соображать, безымянные предметы кружились перед глазами, и он никак не мог вспомнить, как же они называются и для чего нужны. Он дико тормозил, словно программа для современного компьютера, запихнутая в древний счетный ящик, занявшая весь жесткий диск и вяло-вяло копошащаяся, не в силах перевариться дохленьким процессором. Невероятная жуть вдруг пронзила его.
– Не-ет! – застонал он. – Выпустите меня отсюда!
Зеленый склонился над ним, в глазах мелькнуло понимание и сочувствие:
– Ты шитанн?
– Н-наверное, – вымучил он. – Я не помню, как это называется. Не хочу… не хочу так!
Ему почудилось, что доктор в зеленом халате шарахнул его по голове тяжеленной рессорой, но это был всего лишь электрический удар, вышвырнувший его обратно, прочь из чужого седого тела, принадлежавшего только что умершему кетреййи с таким же именем, как у него. Он перепугался страшно, это был настоящий шок. Он еще много раз слышал, как его звали, но боялся. Боялся, что откроет глаза и вновь обнаружит себя среди чужих и, что самое ужасное – тормозящим, отупевшим… продвинутый софт, убитый примитивным хардом…
Но очень трудно не следовать зову, если хочешь жить. Часть тебя содрогается, а другая часть пищит, словно мышка: жить, жить, хотя бы так!
И он не смог устоять. Там будет плохо, верещала от ужаса часть его, а другая часть нетерпеливо подпрыгивала: там будет хорошо, конечно же, хорошо!
Он вынырнул в полумраке. И, разумеется, было плохо, просто смерть как плохо. Болело все, от макушки до кончиков ног. Какая же мука – иметь тело! Он застонал; что-то мешало, и он шевельнул рукой, выдирая пластиковые трубки изо рта.
Рядом раздался визг. До боли знакомый, до сводящего ощущения в повздошье.
Она неотрывно глядела на приборы и, конечно, первая заметила, как размеренные ритмы электрических импульсов сменились резкими всплесками и провалами, но не поняла, что это значит. А потом он шевельнулся, и она закричала – то ли от страха, то ли от радости, то ли от всего вместе.
Ворвавшиеся доктора чуть не сбили ее с ног.
– Жить, – прохрипел он. – Я хочу жить! Помогите…
– Как вас зовут? – вот оно, опять! Врач в зеленом тянется к шокеру – сейчас он знал, как это называется и для чего нужно: чтобы выбросить сознание вон, если окажется, что оно заняло не то тело. – Слышите? Скажите свое имя!
– Мрланк, – а под ложечкой сосало: вдруг не угадал? – Селдхреди.
– Жену свою помните?
Он скосил глаза.
– Это не она. Это Эйзза.
– Это он, он! – звонко прощебетала Эйзза. – Хирра Мрланк! Я сейчас позову хирра Айцтрану, – и, включив коммуникатор прямо в реанимационном блоке, где это строжайше запрещалось, принялась набирать номер.
– Вон отсюда! – гаркнул один из докторов, подкручивая настройки на каком-то приборе. – В коридор, мышка, там звони!
Он посмотрел на врачей мутноватым взором и пожаловался:
– Больно… Сделайте что-нибудь, а?
Пожилая докторша хохотнула.
– Да что мы еще можем сделать? Думаете, раз вы к нам вернулись, так самое худшее позади? Самое худшее только начинается. Терпите, милый.
Топ-топ, тук-тук. Размеренный цокот убаюкивал, непрекращающийся ветер завывал колыбельную. Здесь, на высоте четырех тысяч метров, постоянно дули холодные ветра. Кто бы мог подумать, что на Земле еще остались места, куда не добраться ни самолетом, ни вертолетом? Небольшой караван из навьюченных флегматичных лам, обросших длинной шерстью, взбирался вверх по каменистой тропе. Караван сопровождали тепло одетые монахи, вооруженные, помимо икон и четок, парализаторами и винтовками – древнее оружие, но от того не менее действенное против крупного зверя ли, недоброго человека ли, закосневшего во зле и не внемлющего слову Божьему. Монахи степенно вышагивали по бокам каравана, без лишней спешки погоняя лам и несуетливо вознося молитвы столь близкому здесь небу.
Только один человек не шел пешком, а покачивался в седле, прильнув к гриве ламы так, что фактически лежал, заботливо обернутый в меховые одеяла и привязанный ремнями, чтобы не упасть. Монахи отдавали дань почтения его стойкости, не дающей смертельно больному пасть духом, сломаться, но одолеть путь на своих ногах ему было бы не по силам. Слишком он был изранен в неравном бою с тьмой.
Караван выбрался на небольшое плато, головная лама остановилась. Один из монахов аккуратно похлопал седока по спине, распуская ремни:
– Брат, слезайте. Вам помочь? – не дожидаясь ответа, он подставил жилистые руки для опоры.
Йозеф очнулся от полудремы. В последнее время он стал путать явь со сном: в яви перед глазами то и дело темнело, а боль и тошнота донимали даже во сне. Он тяжело сполз вниз, постоял, приходя в себя, уткнувшись лицом в спутанную шерсть. Лама пахла ламой – мохнатым животным, за которым в меру ухаживают, но не купают с шампунем. Значит, явь.
Воздух был чист, разрежен и холоден. Йозеф тер виски, пока тьма перед глазами не рассеялась, сопроводив свой уход новой порцией острой боли. Прозрачное небо было окрашено в розовые закатные цвета. На фоне заката парила большая птица – кондор, не кондор, он особо в зоологии не разбирался. Розовые солнечные блики отражались в позолоченных крестах монастыря, будто приклеившегося к западному склону одной из вершин Анд. Четыре тысячи сто метров над уровнем моря. Выше в небо – ближе к Богу, так сказал кардинал Натта. Йозеф еще пошутил тогда: может, сразу в крейсер – и в космос? Запросто, пошутил в ответ кардинал, если ваш главнокомандующий отрядит один из крейсеров под летающий храм и передаст Церкви.
Джеронимо Натта понравился Йозефу. Суровый, деловой мужик, чуждый излишеств и слащавости, часто присущих священникам. Он не скрывал, что будет трудно. Будет очень трудно, сказал он. Тебе надо забыть об интернете, о войне, о женщинах. О дочке – можешь помнить, но только о ней. Укрыться от цивилизации, как от заразы в стерильной операционной, где твою душу станут чистить от инфекции опытные хирурги. Без наркоза – он и этого не скрывал. Душа – не тело, наркоз здесь только навредит, а то и сделает операцию вовсе невозможной.
– А тело? – спросил Йозеф. – Я хочу верить, что вы спасете мою душу, но… я умру?
– Все мы умрем, – философски ответил кардинал. – Возможно, и скоро. Возможно, и ты. Пути Господни неисповедимы. Твоя болезнь наведена дьяволом, излечишь душу – уйдет и она. Однако… помнишь, что я говорил про наркоз? Выдержишь боль исцеления – будешь жить. Не хотел бы я оказаться на твоем месте, сын мой, – откровенно признался он. – Мне и на своем неуютно, ибо в муках ты станешь меня проклинать за то, что я обрек тебя на них.
