Мария Акулова
Эффект бабочки
Настя знала, что должна сделать – выбросить из головы. Просто выбросить из головы все то хорошее, что произошло с ней за последние месяцы. Заставить себя вспомнить, что чувствовала, потеряв отца. Ведь не может счастье с ним сейчас перевесить горе утраты семилетней давности. Не должно. Но сделать это – невероятно сложно. Во время подобных попыток, Настя сбегала куда подальше. Жаль, от себя не сбежишь.
Так и сегодня не получилось. Почувствовав, что начинает замерзать, девушка встала с лавки, бросила взгляд на пруд, а потом поплелась домой. Бабушка будет волноваться, а мобильный с собой она не брала. Вообще выключила его от греха подальше. Не могла говорить ни с кем, только с бабушкой – редко и помалу.
***
– Обедать будем, зайка, проходи, – Антонина Николаевна кивнула, когда проходя мимо, Настя коснулась ее щеки губами, поплелась в ванную. Женщина проводила внучку долгим взглядом, а потом покачала головой. – Ну и сколько это будет продолжаться? – заговорила же сразу, как только сели за стол.
Настя колупала котлету, выбирала из салата огурцы, откладывала в одну сторону, потом помидоры – в другую, потом формировала горочку из капусты. Вместо ответа на вопрос, пожала плечами.
– Так нельзя, Анастасия. Ты мучаешь себя, а заодно и всех вокруг…
Настя отложила приборы, собиралась встать. Только кто же даст?
– Сидеть, – генеральские замашки бабушки девушку не удивили. Антонина умела разговаривать и не таким тоном. – Любишь ты своего Глеба-то?
– Никого я не люблю, – отвернувшись к окну, Настя посмотрела вверх, прикусывая щеку. Очень не хотелось расплакаться.
– Так почему мучаешься-то, дурында?
Настя оглянулась на бабушку, не веря своим ушам.
– Чего смотришь? Себя мучаешь, его мучаешь, а заодно и нас всех мучаешь.
– Бабушка…
Настя не знала, чего ждет от нее мать отца. Надеется, что гордо вскинет подбородок и скажет, что не собирается дела иметь с причастным к смерти папы человеком? Мама, наверное, облегченно вздохнула бы, услышь подобное. Или наоборот? Что тут же побежит на вокзал?
– Я уже двадцать два года бабушка, Настя, – Антонина же тоже отложила приборы, сверля внучку серьезным взглядом. – А до этого еще двадцать с небольшим в мамах числилась. По горло глупостей насмотрелась разных. Но знаешь, на что смотреть не могу – как вы себя сжираете изнутри. Что ты, что мама твоя. Она – ненавистью слепой, ты – сомненьями идиотскими.
– Они не идиотские… – Настя опустила взгляд.
– Самые что ни на есть идиотские, Настя. Хочешь, расскажу, как на самом деле было? Или тебе удобней с маминой версией жить, в нее и верить? Хочешь?
Настя застыла, не зная, что сказать. У нее было две версии – мамина, а теперь еще и версия Глеба. В какую верила она? Утром в одну, ночью в другую. А чаще всего ни в какую.
– Да.
– Отлично, – Антонина склонилась к столу, собираясь действительно посвятить внучку в то, что помнила, знала, понимала, принимала. Не успела – в дверь позвонили. – За солью, наверное, опять. А ты здесь сиди. Только попробуй сбежать – получишь по мягкому месту. Ремень дедушкин вон до сих пор на месте висит. Услышала?
Наста кивнула, а потом развернулась к окну, часто моргая. Нужно успокоиться. Когда бабушка вернется – нужно быть предельно спокойной и готовой слушать. Слушать, а еще понимать, отрицать или соглашаться.
Девушка встала из-за стола, подошла к подоконнику, провела пальцами по тюли, пытаясь дышать глубоко, ровно, медленно.
– Я на кухне буду, если что, – а когда Антонина Николаевна вернулась, младшая Веселова резко обернулась, чувствуя, как сердце подскакивает к горлу.
– Нет, – она обогнула стол с противоположной от вошедших стороны, собираясь юркнуть мимо двух застывших фигур, позорно сбегая.
– А ну стой, – сделать этого ей не дали – бабушка выставила руку, преграждая путь, а с другой стороны обойти Настя не решилась бы – с другой стороны стоял Глеб.
– Зачем? – Настя вскинула на него злой взгляд, сжимая кулаки.
Девушка не видела его около недели, а он уже будто осунулся, постарел, похудел. Наверное, сама она не лучше.
– Нам надо поговорить, Настя.
– Я не собираюсь…
– И вы поговорите, – ее перебили. Бабушка. Человек, который должен был горой стоять на страже ее душевного равновесия, сам же толкал на разговор с мужчиной, на которого даже смотреть было сложно. – А я буду на кухне. Только посуду не бейте.
Смерив суровым взглядом внучку, а потом и Имагина, она вышла, оставляя их наедине.
Вот теперь можно сбежать. Даже нужно. А Настя не могла пошевелиться, глядя на его кроссовки.
– Присядь, пожалуйста.
Послушалась. Со скрипом пододвинула ближайший стул, села на него, чтобы снова уставиться на носки мужских кроссовок. Кроссовки прошли в комнату, тоже взяли стул, подняли, принесли слишком близко, опустили, сели, протянули к ней руки, но Настя подскочила, тут же пряча свои под пятой точкой. Она и говорить-то не готова, зачем он пытается коснуться?
– Я тебе хочу рассказать все с самого начала…
– Только быстро.
Глеб вздохнул, но спорить не стал. Свою речь он готовил на протяжении пяти часов пути. Готовил тщательно, но стоило увидеть ее, как все забылось.
– Я увлекся мотоциклами, когда мне было лет пятнадцать, на восемнадцатилетние родители подарили мне мой личный первый байк. – Настя бросила быстрый злой взгляд, но смолчала. Каждое его слово теперь будет восприниматься через призму того, что на ее восемнадцатилетние отец не мог подарить ей уже ничего, даже свою любовь. – Мы с Лехой фанатели, пылинки с него сдували, гоняли, конечно, но никогда не попадали в неприятности.
– Вы человека сбили… Пьяные.
– Я же говорил уже, почему Леха выпил, почему мы поменялись.
– Да какая разница, почему он выпил? Кто был за рулем?
– Не знаю, – Глеб посмотрел прямо на Настю, она в ответ так же.
– Как ты можешь не знать?
– Я не помню ничего с момента, как мы остановились, когда я рассек бровь. Следующее воспоминание – больничная палата. Я не знаю, кто был за рулем.
– Зачем ты врешь? Просто скажи, Глеб. Кто сбил моего отца? Ты или твой дружок? Я же не пойду в милицию, чего-то требовать. Я просто хочу знать, из-за кого он погиб?
– Я не знаю, Настя, – повтори Имагин еще несколько раз, она взвыла бы.
Мама всегда считала, что все эти россказни об амнезии – сказки, на которые неплохо купился суд. И сейчас Насте казалось, что ее пытаются развести так же.
– Но мне очень жаль, что из-за нас… – мужчина продолжил.
– Жаль, – Веселова тут же перебила. – Раз тебе так жаль, Глеб, почему же ты не пришел с повинной? Почему вы откупились? От нас, от правосудия? Тебе было настолько жаль? – девушка повысила голос, сама того не замечая.
– Мы не откупались. Во всяком случае, отец клялся, что он никому не платил.
Настя фыркнула, поднимаясь со стула. Обошла его, вновь приблизилась к окну, уже оттуда развернулась, глядя на сгорбившегося Глеба.
– Папа неплохо решил твои проблемы, вот только неужели ему не обидно, что сыночек отрекся от славной фамилии? Я вот ношу папину с гордостью, а знаешь почему? Да потому, что это все, что осталось мне от отца! – голос сорвался, девушка всхлипнула, разворачиваясь к окну.
Нет. Она ошибалась. Не сможет простить. Никогда не сможет. Между ними вечно будет стоять та ночь. Тот байк. И неважно, кто был за рулем – Глеб или его друг, папу это не вернет.
– Прости меня, Настя, – он подошел, собирался прикоснуться, но Веселова повела плечом, уворачиваясь. Шумно выдохнув, Имагин опустил руку. А потом они долго просто стояли. Настя изредка всхлипывая, параллельно стирая следы слез со щек, боясь развернуться и увидеть его так близко. И Глеб – осознавая, что даже прикоснуться права не имеет.
– Уйди, пожалуйста, – она шепнула, не сомневаясь, что услышит. – И больше не появляйся в моей жизни. Никогда. Я не прощу. Не смогу простить.
И она, и он вздрогнули, когда на кухне что-то полетело на пол.
Он принял ответ. Как бороться там, где не имеешь права бороться? Как пытаться искупить то, что невозможно искупить? Как просить прощение, если простить невозможно?
Имагин вышел молча, тихо закрыл за собой дверь, спустился вниз. Настя видела, как мужчина останавливается у машины, прислоняется лбом к нагретому на солнце боку, с силой сжимает пальцы на ручке, а потом лупит ногой по диску.
Пытаясь не расплакаться, Настя закусила кулак.
Нельзя так жить. Он тут – и хочется расцарапать ему лицо, отомстить болью за ту боль, которую причинил. Он там – и хочется нестись навстречу, чтобы умолять простить за то, что заставила страдать. А потом перед глазами снова мама и ее боль. Папа и его смерть. И снова Глеб, когда прилетел из командировки. А потом вырезка из газеты, где мужчина с серым овалом вместо лица сидит, сгорбившись, сжав руки в кулаках.
Машина выехала со двора, а Настя развернулась, упала на стул, шумно отодвинула тарелку, кажется, даже нож на пол упал, снова начиная рыдать от своей беспомощности и бессилия.
Плакала долго, не замечая, что бабушка снова в комнате, гладит по волосам и тихо шикает, ждет, когда внучка придет в себя.
– Я люблю его, бабушка, – не выдержав, Настя подняла голову, юркнула в раскрытые объятья, позволяя укачивать себя, все так же гладя и приговаривая что-то нежное, но очень важное.
– И он тебя любит, Настенька. Не любил бы – не приехал. И я тебя люблю, и мама твоя, и Андрюша, и папа… – плач стал совсем невыносимым. Любить его – предавать память отца, а не любить Глеба Настя не могла.
– Что мне делать, бабушка, что? – уткнувшись в кашемировую кофту, Настя разрыдалась еще сильней.
– Для начала, послушай, Настенька. Внимательно послушай то, что я скажу, а позже мы что-то придумаем. Хорошо?
Настя кивнула, затихла, действительно прислушалась. Чувствовала, как бабушка водит по спине, а сама затаила дыхание.
– Он не виноват, Настя. Поверь мне. Поверь матери, потерявшей тогда своего единственного сына. Наташа не врет, просто видит то, что хочет видеть. Ей нужна причина, чтоб ненавидеть человека, которого она назначила виновным. И она ее видит. Столько лет прошло, а она все не может отпустить, простить, принять. Да и прощать его не за что. Разве что за то, что позволил другу сесть за руль. Но она ведь не в этом винит…
– Она папу любила.
– Любила. И любит, – снова руки по спине, а в горле ком. – И я люблю. И ты любишь, Андрюша тоже любит. Но любить папу и ненавидеть человека за то, что так сложилась судьба – это ведь не одно и то же. Я была тогда на каждом заседании, Настя. Я очень внимательно слушала. Слушала, тоже злилась, но хотя бы пыталась бороться за истину. За истину, а не во имя мести. Тот, который был за рулем, действительно был пьян, скорость они не превышали, дорога освещена была плохо, но сбили на переходе, потому вина есть. Вот только он-то скончался на месте, понимаешь? Тот, который сбил Володю, скончался на месте. А твой Глеб попал в больницу. Так же, как наш папа. Мы думали, что все обойдется. Думали, что он у нас родился в рубахе – всего-то переломы, да сотрясения. А он шутил, смеялся, гитару просил принести, собирался с загипсованной рукой играть, но будто чувствовал. Такие вещи говорил… Ты же помнишь?
Настя кивнула – помнила. Помнила, как однажды сидела с папой в палате, на его кровати, и он сказал ей, что танцы – ее судьба. Она наверняка забыла бы тот разговор, будь у них после еще много бесед, та стала бы одной из, но она была последней, а потому так запомнилась.
– И в том, что врачи недоглядели – тоже не твой Глеб виноват. Понимаешь? Ты бы видела, Насть, каким он на суде сидел. Ты бы только видела…
Ася выровнялась, заглядывая в лицо бабушки. Она грустно улыбнулась.
– Наташка глупости говорит. Они не платили ни судье, ни прокурорам. Там же экспертизы проводились. Северову действительно память отшибло. Такое случается, когда мозг пытается оградиться от стресса. И на месте экспертизу проводили, установили, кто был за рулем, а кто пассажиром, мерили тормозной путь, изучали полученные травмы. Это был честный суд. И он оказался невиновным.
– Зачем тогда были эти деньги? Зачем невиновному было откупаться от нас? Почему сам не пришел? Не извинился даже… – на секунду в Настиных глазах блеснул гнев, а потом стало стыдно. Стыдно из-за того, что бабушка посмотрела с укором.
– Они не откупиться пытались, девочка моя. Отца вам вернуть не получилось бы, но хотя бы жизнь облегчить. Хотя бы так… А Наташа это кроме как откупными и не называла, и вас тому же научила. Научила ненавидеть, хотя должна была учить понимать и прощать. И он извинялся… Миллион раз извинялся, но твоя мама не готова была слышать. Настолько не готова, что даже у меня мурашки по коже шли от ее ответов, а он продолжал извиняться… Продолжал, пока Наташа не пригрозила, что если он хотя бы еще раз к ней обратится, она сделает с собой что-то, и на его руках будет кровь уже не только вашего отца, но и матери. Она тогда практически с ума сошла от горя, Настенька, если бы не вы… она действительно сделала бы с собой что-то. А Глеб твой… Ему не позавидуешь. Парню радоваться бы, что жив остался, а он корить себя будет всю жизнь. А глядя на тебя, корить станет еще больше, но ведь не может уже без тебя… Видишь, приехал. Знает, что сам же себе больно делает, а все равно приехал. Не забыл, не пропал, не спрятался, а мог бы. Приехал… потому что ты ему настолько нужна, понимаешь, девочка? Любит он тебя, дурочку. Как наш папа твою маму любил, как я дедушку, любит, Настенька. Очень.
А Настя опять расплакалась. Теперь уже из-за жалости. К маме, которая так и не смогла простить, к себе, что простить Глеба – значит причинить боль той же маме, к Глебу, который живет, так до конца и не веря, что сбил не он. Да это и не важно, он-то тоже винит в случившемся себя. И она обвинила. Его.
– Бабушка, – девушка охнула, вновь отрываясь от пахнущего пряностями плеча. Глаза – на пол лица, в них слезы, а еще нетерпенье. – Мне нужно… Идти нужно…
– Нет, Насть, ты сейчас никуда не пойдешь. Тебе нужно ночь переждать, переспать, передумать, а уж потом…
И как бы сердце ни рвалось, Настя смирилась.
Ночь была сложной, а утром девушка взяла билет до Киева, но уже не на поезд – долго ждать, а на автобус.
Ей нужно было попасть в город как можно скорее.
Бабушка проводила ее до самой двери автобуса, а потом смотрела, как он отъезжает, махала рукой и качала головой.
Вот глупая… Любит ведь. Сильно любит, а так мучила. И себя, и его. А главное, ради чего? Чтоб еще одно поколение в ненависти прожило?
Нет. Это неправильно. Они ведь не напрасно встретились. Может, как раз затем, чтоб вот так сойтись. Чтоб толкнуть Наташку в сторону прощения. Может, это сам Володя придумал?
Женщина поднесла ладонь к губам, охнула. Собственная догадка показалась ей очень уж похожей на правду. Он мог. Он у нее был именно такой. Хотя кто его знает? Может, просто так совпало?
Продолжая перебирать в голове варианты, Антонина направилась прочь с автовокзала.
Жалея лишь о том, что забыла сказать внучке – ей Глеб понравился. Можно считать, зять одобрен.
***
Имагин сидел в кабинете, ставя росчерк за росчерком.
Вчера он был еще у Настиной бабушки, а до этого сторожил у подъезда Веселовых. Сегодня же впервые появился в офисе.
Появился не заросшим и страшным, с красными глазами и в вонючей футболке, а вполне гладко выбритым и в меру адекватным.
То, что на душе – хреново, не причина подставлять людей. А забив на работу, именно это он и сделал.
Утром Глеб созвонился с отцом, успокоил, поклялся, что все хорошо, позавтракал, даже в меру плотно, спокойно сложил оставленные Настей вещи в пакет, который должен был потом отправить на ее адрес. Только чуть позже… Через пару деньков, когда надежда совсем пропадет. Надел костюм, приехал на работу.
А теперь сидел в кабинете, подписывая все то, что должен был подписать раньше. Шел четвертый час дня, обед позади, осталось еще не так-то много, а потом конец смены, можно домой.
Зачем? А пофиг зачем. Просто нужна цель – спать, чтобы встать, встать, чтобы есть, есть, чтобы работать, работать, чтобы поехать домой, домой, чтобы спать. Чем не жизнь?
По внутреннему позвонили, Глеб, продолжая выводить подпись ровным почерком, взял трубку.
– Глеб Юрьевич, тут с проходной звонили…
– Что?
– Говорят, что вас там ждут.
– Пусть поднимаются.
– Не хотят, – в Глебе начало зреть раздражение. Детский сад, ей богу.
– Кто ждет?
– Девушка.
Сердце замерло. А потом забилось – быстро-быстро.
– Какая девушка? – голос же был притворно холодным и спокойным.
– Представилась Анастасией.
Бросив трубку, Глеб понесся прочь из кабинета. Обогнал слишком медленный лифт, стянул по дороге сковывающий движения пиджак, бросил на подвернувшийся диванчик, вылетел в холл.
Настя стояла у кофейного аппарата, спиной к нему. Что-то изучала. За стеклянными дверями и огромными окнами – дождь стеной, люди заходят и выходят, то и дело щелкая зонтами, стряхивая воду.
Кажется, Настя все же выбрала себе что-то, аппарат забрал у нее пятерку, потом еще одну.
Глеб мысленно поспорил сам с собой: если чай, все будет хорошо, если кофе – просто ничего не будет.
Заказать Веселова не успела. Почувствовала его взгляд, резко развернулась, а потом опустила голову, тут же покраснев.
Ей хотелось так много всего сказать, а сейчас и дышать-то получалось только через раз.
Понимая, что сама не подойдет, Глеб приблизился, остановился, но не заговорил. Так и стояли: она – смотря себе под ноги, он – сверля взглядом каштановую макушку.
– Привет, – первым не выдержал Глеб. Правда, произнося слово, он-то продемонстрировал чудо выдержки, потому что хотелось не говорить, а если говорить, то не это.
Услышав его голос, Настя вздрогнула, а потом набрала в легкие больше воздуха, вскинула взгляд…
– Ты не виноват. Я люблю тебя. Прости.
– Настька… – Глеб сжал ее в объятьях, пытаясь элементарно не задушить. А она опять расплакалась. Теперь потому, что стало легче. И уже совершенно неважно, собиралась Настя купить чай или кофе.
Глава 20
– Насть, – девушка высунула нос из-под одеяла, позволяя Глебу себя поцеловать, а потом снова укрылась с головой, переползая на его половину. – Я ушел. Чашку на кухне разбил случайно, вроде бы убрал, но ты там аккуратно, не поранься.
– Угу, – Глеб окинул скептическим взглядом укрытую белым одеялом фигуру, но, в конце концов, не удержался, снова подошел, ущипнул за очень уж вызывающе выглядывающий кусочек мягкой округлости, получил сонный, недовольный, практически укоризненный взгляд встрепенувшейся Насти, тут же сбросившей одеяло.
– Почему раньше не разбудил? – она села в кровати, окидывая его оценивающим взглядом. Выглядит опрятно, красиво – в костюме, выбрит, свеж, бодр. Не то, что она.
– Тебе рано еще. На вторую пару едешь?
– На вторую. Ты позавтракал?
– Кофе выпил, – Глеб снова наклонился, целуя теперь уже в щеку, выпрямился, отошел, взял телефон, отправил в карман. – На работе поем.
– Хорошо, – Настя снова посмотрела на Имагина, пытаясь просканировать внешний вид на предмет незамеченных пятнышек или прилипших волосков. Таких вроде не наблюдалось.
– Влад будет под подъездом в девять тридцать, он тебе позвонит.
– Угу, – Настя нахмурилась, но спорить не стала.
– Спи давай, – оглянувшись напоследок, Имагин отдал приказ, вышел из спальни, из квартиры, подъезда…
Настя же послушно опустилась на подушку, закрыла глаза, потянулась, потом снова укрылась с головой, пытаясь действительно заснуть. У нее есть еще законный час. Хотя и очень хотелось поворчать, злясь на Имагина, который, вопреки ее просьбам, привычно не разбудил.
Хотя сам ведь себе хуже сделал. Вот если бы разбудил – и ушел бы не голодный, и она чувствовала бы себя лучше. Он у них вроде как добытчик, но она-то тыл. Должна быть тылом. Вот уже полтора месяца, как должна быть тылом.
Во время поездки от бабушки до Киева, у Веселовой было достаточно времени на то, чтоб понять – стоит ей прийти к Глебу, стоит сказать, что она его любит, что не винит – все изменится. Изменится куда более кардинально, чем случилось бы, пройди та встреча с ее мамой так, как могло быть в нормальной семье.
Она больше не сможет спокойно жить дома, периодически сбегая на свидания с Глебом. Не сможет приходить домой и тихо ненавидеть Имагина, как делает мама, а потом нежиться в его ласках, так же сильно любя. Это было бы лицемерием. А еще издевательством. Как над мамой, так и над Глебом.
Нельзя было заставлять их мучиться. Хотя бы мучиться больше, чем они уже мучаются.
Видимо, это понимал и Глеб. И, как ни странно, даже Настина мама.
После разговора в офисе, они с Имагиным долго просто катались по городу. Дождь лил как из ведра, а они больше молчали, чем говорили. А если начинали говорить – то в основном извинялись. Первой не выдержала Настя, девушка просто запретила Имагину поднимать эту тему. Раз и навсегда. Она поверила бабушке. Не знала, почему именно, потому, что эта версия более походила на правду или потому, что она помогала хотя бы немного смягчить сердечные терзания, но поверила. О чем и сказала Глебу, а он не стал спорить.
Потом сидел в машине добрый час, снова за аркой, постукивая пальцами по рулю, периодически хватая телефон и откладывая его, нервничая, хуже малолетки.
Настя в это время собирала вещи и разговаривала с мамой… И он дико боялся, что этот разговор снова все разрушит. Боялся, но прекрасно понимал – Наталья имеет право рушить ему все. Но она не стала…
Глеб понял это, когда увидел в арке Настю. Одной рукой она вытирала слезы, а другой везла чемодан.
Он тогда не спросил, почему плачет, а она не спешила рассказывать. Но тот разговор с мамой навсегда отпечатался в Настиной памяти.
Еще с порога, боясь смотреть родительнице в глаза, Ася выпалила на одном дыхании, что ее Глеб не виноват и она… она его любит.
Наталья кивнула, на какое-то время скрываясь в ванной. Что Настя, что Андрей знали – там их мамочка в тысячный раз плакала. А потом женщина зашла в комнату дочери, села на кровать, следя за тем, как Настя опустошает шкаф.
Оказалось, что собрать если не всю свою жизнь, то значительную ее часть в один чемодан – это быстро и просто. Настя же справилась с этим заданием с особой резвостью еще и потому, что ее подгоняли мысли о том, как Глеб нервничает под подъездом, а мамино сердце рвется на расстоянии нескольких метров. Резать пуповину ей нужно было еще быстрей, чем это принято.
– Я приду в четверг, если… – Настя застегнула чемодан, выпрямилась, только посмотреть на маму никак не решалась, потому предпочитала гипнотизировать взглядом пол. – Если можно, – бросила один мимолетный взгляд, а потом опять под ноги.
– Настя… – Наталья же окликнула ее совершенно спокойно. – Настенька, – даже дважды. Дождалась, пока дочь осмелится посмотреть еще раз, постучала по покрывалу рядом с собой, прося присесть.
Чувствуя себя глупой шкодницей, Ася медленно подошла, опустилась, теперь смотря уже на покрывшиеся красными пятнышками из-за волнения ладони.
Наталья же явно собиралась разговаривать не так. Обхватила лицо дочери ладонями, повернула к себе, заглянула на самое донышко девичьих глаз. Сейчас ей было проще, чем дочери. Наконец-то настал тот момент, когда Наталья могла сказать, что в ней есть достаточно силы на то, чтоб взять хотя бы часть сомнений своих детей на себя.
– Если бы на его месте был Володя, я поступила бы так же.
Больше Насте было и не нужно. Хотелось просто знать, что мама не презирает, пусть не готова принять, но хотя бы не ест себя мыслями о предательстве дочери.
Они тогда договорились о том, что Настя придет в четверг. Впервые возвращаться в родной дом, будто в гости, было непривычно, но постепенно, вечер четверга стал временем, когда Настя приезжала к маме с Андреем, а Глеб нервничал теперь уже в их квартире, каждый раз немного опасаясь, что однажды она может и не вернуться.
После той их первой встречи с Натальей, больше Глеб с матерью избранницы не виделся. Настя никогда не предлагала поехать с ней домой, а Глеб никогда и не настаивал – боялся. Не знал, как себя вести. Кроме того Ася чувствовала – мама к этому не готова. Пусть смирилась, что теперь дочь живет с мужчиной, пусть даже с тем, что этот мужчина причастен к смерти ее мужа смирилась, но видеть его была не готова.
Потому этот вопрос все деликатно упускали. Был святая святых четверг, были разговоры с мамой и Андреем обо всем на свете, только не о Глебе.
Наталья спрашивала только: 'как ты там?', 'как твои дела?', 'что делаешь?', видимо, пытаясь хоть немного абстрагироваться от того, что там она не одна, ее дела – это и его дела тоже, и делают они чаще всего что-то вместе. Настя это понимала, и не пыталась ничего изменить. Возможно, когда-то они с Глебом будут готовы к новой встрече. Спешить некуда, а времени у них целая жизнь…
***
Настя сама не заметила, как заснула, в следующий же раз разлепила глаза уже после звонка своего будильника.
Встала, приняла душ, зашла на кухню.
Проскочила на носочках до холодильника, смотря под ноги – помня о разбитой Имагиным чашке, достала какао, налила в чашку, поставила греться в микроволновку, а сама выглянула из окна, различая уже стоящую под подъездом машину Влада, Имагинского водителя, который теперь официально был приставлен к Насте.
Пытаясь побороть раздражение, Веселова снова открыла дверцу холодильника.
Нельзя сказать, что жизнь их шла, как по маслу. В частности, ее нередко раздражали некоторые замашки Имагина. Например, ей запрещено было передвигаться по городу так, как она к тому привыкла – прощай метро, здравствуй личный автомобиль. Зачем? По словам удивленного Глеба, потому что так комфортней и они могут себе это позволить. 'Они' – это, в их случае, он. Настина же аргументация насчет того, что это ни разу не удобно и не рационально, была отброшена. И снова с ним можно было спорить до хрипоты, можно было даже разругаться сильнее, чем из-за телефона… или попытаться смириться, искренне надеясь на то, что он постарается взамен смириться и с кое-какими ее прихотями.
По правде, был еще третий вариант, можно было давить на больное, но такой возможности Настя даже не рассматривала. Ей было тяжело смотреть на то, как Глеб иногда зависает, глядя то ли на нее, то ли сквозь, явно погружаясь в воспоминания. Он корил себя за случившееся. Ему светило корить себя всю оставшуюся жизнь, и помогать в этом Настя не собиралась.
Зато теперь в университет, из него, в танцевальную студию, в которой она все же преподавала, а вечером домой, ее отвозил Влад, ну или сам Глеб, когда мог.
Мог не слишком часто, закончилось лето – мертвый сезон для всех и вся, люди вернулись из отпусков, работа закрутила и закрутилась с новой силой.
Имагин пропадал у себя, реанимируя и реабилитирую предприятия, Настя раскачивалась в универе и свыкалась с новым графиком, знакомилась со своими детками, волновалась, но пыталась учить их так, чтоб не было стыдно за себя.
Мама пошла на работу в фирму Марка Самойлова, того самого друга Глеба, о котором Настя уже множество раз слышала, а видела только однажды, да и то мельком, во время свидания с Пирожком. Конечно, о том, что Наталья получила работу с помощью Имагина, дочь матери так и не сказала. Из-за этого она стала бы чувствовать себя обязанной, а подобное не нужно было никому и только усложнило бы и без того тяжелую ситуацию.
Настя даже не знала, как назвать то, что происходило в ее жизни. Это не была холодная война. Это было минное поле, где каждый шаг повышает вероятность наступить на мину. А мины здесь – это вспышки боли. Боли мамы, боли Глеба, ее собственной боли.
Глеб стоял на одном краю, не осмеливаясь сделать шаг из-за отсутствия права навязываться, Наталья – на другом, не чувствуя в себе сил, да и по правде, боясь сближения, ведь женщина до сих пор считала себя предательницей. Не Настю – себя. Ей казалось, что приняв выбор дочери, предала память мужа. Вот только говорить об этом никому не спешила. Настя бы из-за подобного знания страдала, а Антонина в очередной раз высмеяла бы, обозвав дурочкой.
Настя же расположилась на середине этого минного поля, с каждым днем все ловчее справляясь с преодолением расстояния между двумя, такими важными для нее, людьми.
Залив хлопья молоком, Настя опустилась на высокий табурет, приступая к завтраку. Она смотрела перед собой, тщательно пережевывая, делая глоток за глотком из чашки с какао, продолжая думать…
Им с Глебом было сложно ужиться. Да и почему было? Им до сих пор часто сложно.
Например, Настя все пыталась приучить его к тому, что вставать нужно вместе. Что она не умрет, если проснется раньше и приготовит ему завтрак, завяжет галстук, поцелует, отправляя на работу. Так делала ее собственная мама, еще когда отец был жив, и это казалось Насте правильным. А Глеб чаще всего отмахивался, как сегодня утром, будя только перед уходом.
Она обижалась, он обещал в следующий раз обязательно… А потом снова жалел, оставляя спать до нужной пары.
Глеб оказался фанатическим чистоплюем, раздражающимся из-за вида хаоса, который царил во время Настиных сборов, а ее часто бесило то, что в их доме было слишком прилизано, убрано.
Ей казалось, что беспорядок и воскресные уборки придадут живости, он не соглашался. Чаще чашки в их доме била Настя, а убирал их спокойный, как удав, Имагин. Хотя и спокойным-то он был далеко не всегда.
Его, например, бесило то, что в университетской компании Насти водятся мужики. Мужиками двадцатилетних парней он называл сам, причем делал это тогда, когда настроение было неплохим, когда плохим – тоже 'му', но не 'жики'.
– Особенно тот… рыжий. Что за хмырь такой? – в один из вечеров Имагин разошелся особенно сильно, сверля взглядом Настю, которая, будто ни в чем не бывало, собиралась на встречу с подругами. Просто с подругами, о чем ему и сказала, а он все равно завелся. Из-за слишком короткого, по его мнению, платья, слишком светящегося взгляда, слишком хорошего настроения Насти. У самого-то настроение было не очень – субботний вечер без нее, не самое лучшее, что могло произойти в его жизни. А ей будто и не жалко было оставлять его одного.
– Максим, и его с нами не будет, – Настя пожала плечами, нанося на губы блеск, оглянулась, замечая, как Имагинские ноздри раздуваются, подошла. – Будешь злиться, Глеб, приду под утро, пьяная, с выключенным телефоном. Понял? А если сейчас поцелуешь, пожелаешь хорошего вечера, а потом не станешь писать каждых двадцать минут, ночью буду в очень хорошем настроение. В хорошем настроении, в твоей постели. Ясно?
Ему явно было ясно. Трудно, но ясно. Поцеловал, пожелал, а потом сидел и ждал. Телевизор не смотрелся, работа не работалась, даже Марка на пиво без пива вызвать не получилось – его девичье царство устроило семейный просмотр фильма, потому вырваться – ну никак. Самойлов сказал об этом вроде бы с сожалением, но Глеб ему не поверил. Будь у него сейчас под боком Настя, тоже ни за что не поехал бы развлекать друга.