Мария Акулова
Эффект бабочки
Глава 15
– Глеб, – нож полетел на пол, за ним доска, а миску с не готовым еще салатом Настя просто напросто сдвинула, еле отвоевав у мужчины конечность. Сейчас-то ему, может, о еде думать и незачем, но рано или поздно есть захочется, а потому лучше сделать так, чтоб салатница выжила. Кроме как 'Глеб', сказать Насте ничего не давали. Сложно говорить, когда тебя безжалостно и беспощадно зацеловывают.
Хорошо, что его не было неделю, если б больше – просто задушил бы в страстных объятьях.
– Я там приготов… – но попытаться Настя должна была. Просто обязана – она же, как-никак, женщина-кормилица, хозяйка очага. Попыталась. Тщетно.
– Потом, пошли, – ее вытеснили с кухни, протащили за руку по коридору, всячески подгоняли к кровати, а потом, даже не обратив внимания на платье, если не считать вниманием ругательное 'да что ж ты…', во время попытки расстегнуть змейку, в которой застряла ткань, продолжили зацеловывать… и не только.
Настя планировала встречу. Думала, что сначала они поужинают, Глеб расскажет, как съездил, она заверит, что с миссией 'проследи за починкой кондиционера' справилась лучше, чем это возможно. Потом поделится тем, что произошло за это время с ней, они обсудят, что станут делать на выходных, а дальше… Все зависело бы от того, насколько он устал. Если сильно – Настя с удовольствием просто легла бы спать. Если же нет… То ей первой ночи тоже было мало. Пусть сказать об этом не решилась бы, но скучала по Имагину и поэтому тоже.
Получилось, что план с крахом провалился. Смерч 'Имагин' ворвался в квартиру и перевернул все вверх дном.
Утолив первый голод, который волновал мужчину явно намного больше, чем 'желудочный', он уткнулся лицом куда-то в районе ключиц, горяча и раздражая кожу жарким прерывистым дыханием.
– У меня там мясо… сгорит.
Почему-то первой мыслью, которая посетила девушку, стоило чуть прийти в себя, была именно эта.
– Горелое потом съем, не отвлекай, – жаль только, Имагина это не волновало. Ни мясо, ни вроде как недавняя тяжелая дорога, ни необходимость поговорить, вести себя как-то посдержанней, чтоб не испугать в очередной раз.
Дыхание было обманчиво тяжелым, марафонцу не нужна была слишком большая передышка. Насте, впрочем, тоже. И ночь как-то сама собой опять получилась сумасшедше длинной.
***
– Это негигиенично, Глеб, – Настя поерзала, устраиваясь удобней в объятьях, прижимаясь спиной к мужской груди, чувствуя ее тепло даже через ватное одеяло, которое их разделяло.
– Зато идти никуда не надо, ну и вкусно, – а он в очередной раз опустил общую ложку в общую же салатную миску, зачерпнул, отправляя в рот, протяжно замычал, параллельно пережевывая и давая понять хозяюшке, что ее старания не пропали даром – он заценил.
Настя несколько секунд смотрела на него неодобрительно, а потом плюнула – отобрала все ту же ложку, зачерпнула из той же миски… А ведь действительно вкусно.
Они устроились на полу в спальне. Настя была против – зачем изощряться, если на кухне есть отличный стол, прекрасные тарелки, свечи, в конце-то концов, зажечь можно? А Глеб совсем ее не слушал. Сам принес все, что девушка перечислила, не стол и стул, конечно, но еду и свечи, потом сел на пол, приглашающе похлопал рядом с собой, с лукавой улыбкой следил за тем, как Настя заматывается в одеяло по самое горло, сползает с кровати, садится на приличном расстоянии, кисло смотрит на экспозицию.
– Не вредничай, мелкая. Я все продумал.
Не то, чтоб мелкая тут же прекратила вредничать, но сопротивляться, когда ее подтянули к себе, обняли, поцеловали в щеку, промурлыкали, что она очень хороша, когда злится, не стала.
Она вообще хороша. Раз Глеб что-то в ней таки нашел, определенно хороша. И он хорош.
Только идеи у него дурацкие. Хоть и в какой-то мере романтичные.
Две свечи горели, плача воском, наелись они достаточно быстро, а потом просто сидели. Глеб – облокотившись спиной о кровать, пробравшись руками под одеяло и там мягко поглаживая кожу. А Настя – облокотившись о него, устроившись на плече, повернув голову, закрыв глаза, носом то и дело касаясь кожи на мужской шее.
– Знаешь, действительно жужжит, никогда не замечал. – В такой их тишине любой звук был слышен особенно отчетливо.
Настя усмехнулась, проехалась носом вверх-вниз по коже. Глебу понравилось, он ответил тем же – прижал еще ближе к себе, продолжая поглаживать.
– Дома, наверное, не ночевал, вот и не замечал…
У Насти было какое-то свое собственное внутреннее представление о том, что происходило в жизни Имагина до их встречи. Ей казалось, что здесь-то посторонним не очень рады, а посторонних женщин у него должно было быть много. В этом Веселова не сомневалась. Он же такой… Или это только для нее, влюбленной ревнивой дурочки, он такой?
– Да нет, я как раз люблю дома ночевать. Как бы поздно или рано ни освободился, предпочитаю ехать домой.
– И как часто ты освобождался поздно… или рано? – очень ревнивой дурочки. Он-то сразу в лоб спросил о том, кто был у нее до. А она… Ей вроде как не положено таким интересоваться, достался опытный мужик – вот и радуйся, что весь свой опыт теперь станет применять к тебе, но… Было это самое 'но'.
Имагин хмыкнул, пошевелился, извернулся так, что теперь уже его дыхание дразнило кожу на ее плече, начал мелко целовать, поднимаясь вверх по шее, к самому уху.
– Мой первый секс произошел, мелкая, когда ты пошла… в третий класс. И вот с того момента, время от времени, я освобождался поздно… или рано. – Настя поморщилась. – Звездочки на моих погонах мы сейчас считать вряд ли будем, хорошо? Но кое-что скажу. Не забивай себе голову глупостями. Так, как сохну по тебе, я еще никогда не сох. И не хочу.
– Сохнуть не хочешь?
– Не хочу больше ни по ком вот так…
Настя развернулась, пришлось даже отпустить злосчастное одеяло, обняла Глеба, какое-то время глядя в глаза, а потом поцеловала в губы.
Она сама называет это влюбленностью, он… неважно как, пусть как хочет, так и называет. Но чувствует наверняка то же. То же, только по-мужски. Влюбиться в Имагина – это был огромный риск, но насколько же это того стоило!
Мужчина оторвался от ее губ нехотя, прошелся взглядом по открытому для прикосновений телу, снова развернул, замотал, не забыл оставить просвет для рук, проник под… Они только еще немного поговорят, а потом – обязательно, непременно продолжат.
– Поехали завтра во Дворец спорта.
– Зачем? – Настя снова откинула голову на мужское плечо, чуть повернула, разглядывая его лицо в темноте. Достала руку, провела указательным пальцем по носу – от кончика до переносицы, обрисовала контур брови, коснулась ресниц, улыбнулась, когда он моргнул.
– Там завтра матч хоккейный, ходила когда-то?
– Нет.
– Ну вот. Вдруг понравится?
– Хорошо. – Даже если не понравится, все равно понравится. Там будет он, там, возможно, будет холодно, и Глебу придется греть ее, обнимая, он будет непременно много говорить – все терпеливо объясняя. Ну и это ведь тоже часть его жизни. Значит, ей понравится.
– Тогда пообедаем, и туда.
– Ага.
– И еще…
Глеб перехватил ее руку, опустил, сжал в своей, второй тоже зафиксировал, прижав к себе чуть сильней. Складывалось такое впечатление, будто мужчина боится, что после его слов Настя начнется вырываться.
– Твои приезжают через неделю, правильно?
Девушка кивнула.
– Давай это время ты у меня поживешь? – на Настю смотрели до ужаса серьезно. Так, что впору выуживать-таки руку из хвата, а потом вытягивать, выпятив большой палец, и в лучших традициях гладиаторских боев держать паузу прежде, чем поднять палец вверх или опустить, оглашая смертельный вердикт.
Делать этого Настя не собиралась. Долго смотрела в глаза серьезного мужчины, а потом спряталась на его же плече, выдыхая ответ очень тихо.
– Хорошо.
Ну вот. А планировала ведь этому сопротивляться. Действительно планировала. Попросить отвезти домой, вернуть ключи, забрать шмотки. Умом планировала сделать это, а сердцем надеялась, что он предложит остаться. Сегодня, на неделю, вообще.
Пожалуй, слишком опрометчиво, но… на вообще она тоже, наверное, согласилась бы. Хорошо, что он об этом не догадывался. Хотя и этой победы ему было достаточно, чтоб очень даже обрадоваться.
Имагин расплылся в улыбке, а потом стал уговаривать.
Сначала – повторить, но уже громко, четко, внятно. Потом – посмотреть на него. Потом – поцеловать, в знак закрепления, потом… Потом тоже на что-то уговаривал. Весь перечень Настя уже не вспомнила бы, но знала, что уговорил на все.
А утром они снова проспали… Теперь уже даже обед.
***
– Вот, видишь дом? Тоже новый. Такой бестолковый, что аж плакать хочется, а самое обидное – здесь же раньше тоже парк был! Какой парк, Наташка. Володя тут все детство провел. Мы всегда знали, где детей искать, если вдруг к ужину домой не спешат. Созванивались с соседями, выясняли, что все дворовые сорванцы запропастились куда-то полным составом, а потом выбирали самого грозного родителя и отправляли загонять их по домам. А они всегда тут были. Халабуды какие-то строили, в разбойников играли, даже в футбол гоняли, представляешь, все здесь!
Антонина Николаевна покачала головой, а потом отвернулась от застройки, ступая на парковую аллейку, ведущую в другую сторону.
Наталья же еще какое-то время смотрела туда, куда показала свекровь, оживляя в памяти образ мужа. Они-то встретились уже в студенческие годы, каким он был в детстве, Наталья не знала. Разве что по фотографиям, вот таким рассказам, и глядя на Андрюшу. Так похожего на отца Андрюшу.
Засмотревшись, она отстала от свекрови, пришлось нагонять. Несмотря на то, что Антонина Николаевна давно уже обменяла седьмой десяток, шаг ее был достаточно тверд, а главное – очень уж резв.
Глядя на ровную спину изящной седовласой женщины, поверить, что совсем скоро она отметит очередной юбилей, было сложно. Большинство и не верило. Даже пытались выпытать секрет, как… после всего… она смогла…
А Антонина только пожимала плечами, посвящая в то единственное, что могло считаться секретом: надо уметь отпускать и прощать, не тратить себя на злость, гнев и обиду. Не смиряться и плыть по течению, где есть шанс – бороться, а если шанса нет… Не грызть себя, не убиваться, не убивать. Не завидовать и не жалеть. Она учила этому сына, пыталась учить невестку, старалась донести то же до внуков. Не затем, чтоб в семьдесят они выглядели лучше, чем ровесники, а чтоб чувствовали себя лучше. Чтоб жить было проще. Им.
– Сядем? – она обернулась, ловя задумчивый Наташин взгляд.
Андрей дни напролет проводил с друзьями, появляясь дома только ближе к ночи, а они умаялись сидеть в квартире, вот потому-то и решили прогуляться. Устроились на скамеечке у канала – мелкого, зеленого, но с утками на берегу, красивого.
Антонина устремила взгляд на этих самых уток, улыбаясь своим мыслям, а Наталья снова почему-то бросила встревоженный взгляд на то место, где свекровь упоминала о сыне.
– Антонина Николаевна, я сказать хотела…
Женщина постарше оглянулась на Наталью, продолжая улыбаться. И смех и грех! Знакомы – двадцать с лишним лет, никогда она не пыталась запугать невестку, даже с советами своими не совала нос в молодую семью, благословила, причем не только показушно, но и сердцем приняла, а Наташа до сих побаивается. Не глупость ли?
Вот и сейчас невестка перевела на Антонину неуверенный взгляд.
– Говори, – а когда свекровь благородно позволила, сглотнула, опустила глаза на руки, сжимающие ручку сумки, а потом снова перевела на лицо матери мужа.
– Помните, те деньги…
– Какие? – Антонина приподняла бровь, искренне удивляясь. О деньгах они как-то раньше не говорили.
– Деньги, которые Володя… Которые Володе, то есть мне… ну…
– Володины деньги, – Антонина видела, что невестке тяжело подобрать слова, а потому решила упростить задачу.
– Да.
– Так что с ними? Почему вдруг вспомнила?
Наталья снова вздохнула, бросила взгляд на небо, провожая облака, посмотрела прямо на свекровь.
– Знаете, я их чуть не сняла. Когда уволили, нужны были деньги, не хотела, чтоб Настя нас с Андреем тянула. Мне не нравилось, что ей приходится допоздна пропадать, что она не высыпается, сама нервничает, волнуется. Я пыталась найти работу, а когда совсем отчаивалась, несколько раз собиралась пойти и снять те деньги. Простите…
Выпалив все на одном дыхании, Наталья снова уставилась на побелевшие костяшки. Призналась, и стало легче. Будто исповедалась. Но реакции ожидала не такой.
Не то, чтоб одобрения, но не того, что Антонина отвернется, вновь смотря на уток, хмыкнет пару раз, покачает головой явно своим мыслям.
– Дурочка ты, Наташка. Сорок лет, девке, а дурочка. – А потом посмотрит на нее. Не зло. Как на дитя малое. – Ты сейчас за что извинилась? За то, что собиралась своих детей накормить за счет своих же денег?
– Они не мои.
Отожествлять деньги с собой, Наталья не собиралась. Слишком они казались ей грязными.
– А чьи? Это ваши деньги, Наташ. Твои, Насти и Андрея. Это деньги, которые не вернут детям отца, а тебе мужа, но сделают вашу жизнь немного проще. Деньги, которые уже должны были сделать вашу жизнь проще. Его семь лет нет, Наташ. И ты семь лет не можешь их снять…
– Я их не сниму. Ни копейки. Раньше думала, что смогу, а теперь нет. Теперь у меня будет работа, и я сама смогу обеспечить своих детей.
– Ну и глупости, – Антонина пожала плечами, снова отвлекаясь от невестки.
– Глупости… – а Наталье стало обидно. За себя, что дурой обозвали, за Володю, чью жизнь оценили вот так – в национальной валюте. – Да почему же глупости? Он ведь и ваш сын!
– Мой, – во взгляде свекрови, которая вновь смотрела на Наталью, блеснула боль. – Мой сын. Единственный. Любимый. Был. А теперь его нет, зато есть внуки. И их нужно на ноги ставить, им нужно то, что мы себе позволить можем далеко не всегда. А то, что ты говоришь… Это гордыня, Наташенька. Гордыня, а не гордость. Какой смысл в этом твоем упрямстве? В чем твой пример детям? Никогда не прощайте? Живите, постоянно вспоминая и ненавидя? Не смейте идти вперед? Заройте себя там же? Не давая и шанса идти дальше?
Наталья молчала, ноздри зло раздувались, а в горле стоял ком. Антонине так и хотелось ее встряхнуть, а потом прижать к груди, чтоб выплакалась. Семь лет прошло, а она так и не смогла. До сих пор душит те слезы, злясь, отрицая, ненавидя.
– Ты же себя рядом с Володей зарыла, дурочка. Прямо там, по соседству, куда действительно когда-то ляжешь. А вокруг жизнь. Жизнь, Наташа! Тебе тридцать три было. Вокруг тебя столько хороших людей крутилось, а ты…
– Вы хотите, чтобы я вашему сыну изменила?
Антонина фыркнула, явно не оценив то, какой злостью блеснул взгляд невестки.
– Да он первый бы тебе сказал, чтоб хотя бы попыталась! Хотя бы попробовала еще раз счастье. Чтоб жила, Наташка.
– Мне было тридцать три, у меня на руках остались двое детей, мне было не до попыток…
– Тогда тебе было больно. Тогда тебе было сложно. Тогда тебе казалось, что ты больше никогда не узнаешь, что это такое – быть счастливой, а потом … Наташ, знаешь, что самое страшное? Прошло семь лет, а ничего не изменилось. Для тебя те деньги как были проклятыми, так и остались. Ты как не позволяла себе смотреть по сторонам, так и не позволяешь. Ты живешь своим горем. А ведь у тебя действительно дети растут. Вот вырастут они, и что? С чем ты останешься? Будешь ждать, когда они приедут? Раз в три месяца или даже реже? Я так живу два года, и знаешь, это ужасно. А тебе так – жизнь жить. Подумай, Наташа. Прошу тебя, подумай, что ты делаешь со своей жизнью.
– Я ею живу. Как умею.
Не поняла… Антонина покачала головой, сдаваясь. Она уже не впервые пыталась убедить невестку в том, что давно пора жить дальше. Чем-то увлечься, чем-то заняться, дать кому-то шанс. Она любила сына. Чтила память о нем, но еще слишком ясно видела, что Наташа сжирает саму себя. И это рано или поздно закончится крахом. Так нельзя. Вот только и эта попытка – как об стенку горох. Значит, будут следующие.
– Ладно, лучше расскажи мне, что ты знаешь об этом Настином Глебе?
Какое-то время Наталья смотрела недоверчиво. Думала, свекровь пытается отвлечь, чтоб через какое-то время снова вернуться к теме, которая для нее была очень болезненной, но потом чуть расслабилась, плечи поникли, голова опустилась.
– Я только со слов Насти знаю кое-что о нем.
– Ну и что же?
– Он старше… Ему двадцать восемь.
– Не беда, – Антонина отмахнулась, пожимая плечами.
– Ну как же… Она ведь ребенок совсем.
– Наша Настя? – свекровь окинула Наталью удивленным взглядом. – Вот уж кто у нас совсем не ребенок, так это Анастасия. Она у нас мудрее некоторых, – шпильку в свой адрес Наталья пропустила.
– Все равно, он-то…
– Не придумывай проблемы там, где их нет, Наталья. Он-то… Он-то нагуляться уже должен был успеть, что хорошо. Пусть вон теперь ее гуляет, обхаживает, добивается. Нашу Настеньку так просто не отдадим!
– Он обеспеченный. Машина такая…
– Вы только посмотрите на нее! – не выдержав, Антонина хлопнула в ладоши, поворачиваясь к собеседнице всем корпусом. – Ты мне сейчас недостатки перечисляешь или причины, по которым я его даже заочно уже одобрить должна?
– Неправильно это, Антонина Николаевна. Каждый сверчок, знай свой шесток… А вдруг он вскружит ей голову всем этим опытом и богатством, а потом бросит? Растопчет сердце и пойдет дальше, покорять? Опасно это, понимаете?
– Не понимаю, – взгляд свекрови стал серьезным, даже немного жестким. – Ты права, Наташенька, каждый сверчок, знай свой шесток. Только вот ты… совсем не знаешь Настенькин.
Не спеша ничего объяснять, она поднялась с лавки.
Страхи Натальи – они логичны и понятны. Она тоже когда-то волновалась, отдавая сына в руки незнакомой женщины, пусть причины были иные, но суть та же, вот только… За Настю стало обидно. Их сверчок-то достоин лучшего. Достоин любви, заботы, обожания. И если этот Глеб – именно тот, кто будет любить. Любить так, как она заслуживает, а она в ответ даст ему ту любовь, которой достоин он, все сомненья Натальи – пшик.
Невестка догнала ее очень скоро. Какое-то время шла рядом, а потом схватила за локоть, согнула его, нырнула рукой в образовавшееся пространство, прижимаясь к боку свекрови. Они пошли в ногу.
– Я просто волнуюсь за нее, вот и все.
– Я понимаю, – и Антонина тут же оттаяла. Улыбнулась, глядя на невестку ласково.
– Она такая влюбленная ходит… вы бы видели.
– Я слышала, голос даже поменялся.
– Ну вот. Они либо вместе, либо из телефона не вылезают – то звонят, то эсэмэсятся. Настя даже на подколки Андрея не реагирует.
– Вот маленькая шкода! Нельзя влюбленную сестру трогать! – Антонина погрозила пальцем воздуху, представляя ехидную улыбочку на лице Андрея Владимировича.
– В общем, у нас все сложно…
– В общем, ничего у нас страшного, Наташ. Но, похоже, скоро будем нянчить внуков.
Женщины вышли из парка, ступая все так же, в ногу, а еще улыбаясь. Антонина – открыто, искренне, подставляя лицо солнечным лучам, а Наталья неуверенно, закусив губу, сомневаясь.
– Ох, Настя-Настя…
***
– Ох, Настя-Настя…
– Что? – девушка обернулась, заглядывая в глаза Глеба.
– Неужели совсем не понравилось?
Они ехали домой после хоккея. Сначала домой к Насте, чтобы забрать ее вещи, в сотый раз проверить, все ли вентили закручены, а потом уже к Глебу – чтобы выгрузить и вещи, и себя.
– Нууууу, – девушка попыталась вспомнить, как прошел их вечер.
Нет, то, что происходило на ледовом поле, ее определенно не впечатлило. Если бы хотя бы катались красиво, то да, а так… Такое… Но само событие оказалось очень даже приятным. Имагин не дал замерзнуть, терпеливо отвечал на вопросы, с удовольствием отвлекался от игры, когда Насте очень хотелось, чтоб отвлекся на нее. Хорошо было все… кроме самой игры. Хотя, возможно, понимай она правила, впечатлилась бы больше.
– Правду говори.
– В следующий раз попробуем сходить на футбол… или в театр… или… ты на танцевальных конкурсах бывал?
Имагин закатил глаза, но смолчал. В бесконечности разных интересов, им еще только предстояло найти что-то общее. Хотя кое-что у них уже было.
– Идти с тобой? – мужчина затормозил у арки, повернулся в кресле.
– Нет, я сама. Так быстрее будет, – а Настя чмокнула Глеба в губы, тут же выскакивая из машины, бегом направляясь к подъезду.
Собранная сумка получилась объемной. Переезжать на неделю – это вам не шутки. Туда летело все без разбору. Великое 'на всякий случай' никто не отменял.
Несколько раз приходилось брать трубку и клятвенно обещать, что ей нужно еще каких-то пять минуточек. А потом отвлекаться на смс-ки с обратным отсчетом этих самых минуточек. В конце концов, забив на попытки сложить все аккуратно, Настя застегнула раздувшуюся сумку, закрыла все окна, перекрыла газ и воду, отключила телефон – на всякий случай, чтоб если мама решит позвонить на домашний, сказать, что он почему-то отказался работать, закрыла квартиру на все замки.
Глеб ждал у подъезда, отобрал сумку, побурчал насчет того, что ему досталась невообразимая копуша, забросил багаж в машину, открыл дверь перед Настей.
– Ужинать дома будем или поедем куда-то?
– Дома, – хмыкнул, когда Настя ответила вот так. Она этого даже не заметила, ни того, что он улыбнулся, ни того, что назвала его квартиру домом. – Мы и половины не съели из того, что я вчера приволокла.
– Будем доедать, – захлопнув пассажирскую дверь, мужчина обошел машину, устроился на своем месте.
Когда машина отъезжала, Настя развернулась на своем месте, окидывая родной дом тоскливым взглядом. С одной стороны, понятно, что пока это так – игра… Переехать к нему на неделю, а потом вернуться домой, но… Она на секунду попыталась представить, что это навсегда – вот так берешь и уезжаешь из дома, который был для тебя родным на протяжении двадцати с копейками лет. И возвращаться сюда теперь будешь, только как гостья. И пусть здесь навсегда останется твоя детская комната, рано или поздно она превратится в мамину мастерскую или даже Андрюшину спальню … Тоскливое чувство.
– Чего задумалась?
– Да так, ничего, – пожав плечами, Настя повернулась у Глебу, смотря уже на него. Тоскливое, но…
Стоит подумать о том, что переехать, возможно, придется в его дом… Тоска сменяется трепетом. Ведь там будут общие пробуждения, зубные щетки в одном стакане, вечера у того телевизора, кулинарные подвиги – одни на двоих. И его спальня больше не будет только его – их…
– Ты осознаешь, что создаешь сейчас сильно аварийную ситуацию, Анастасия?
Анастасия кивнула. Ее ведь спросили, а на все его вопросы обычно ответ у нее один. Потом только поняла, о чем спрашивали, опустила взгляд, вздохнула.
– Ладно, смотри уж, буду тренировать выдержку, – Глеб блеснул улыбкой, а потом снова уставился на дорогу.
Настя же действительно какое-то время смотрела на него, пока в голове не блеснула одна мысль, заставившая резко развернуться к окну.
Ее завтра ждут в Бабочке. И это, судя по всему, им еще предстоит обсудить. Обсуждение будет… сложным.
***
– Что ты творишь? – Настя злилась. Щеки давно порозовели, кулаки сжимались сами собой, а ноздри трепетали.
На стоящие у изголовья кровати часы Веселова смотрела уже не иначе, как на предмет, которым можно запустить в стоявшего напротив, на расстоянии широкой кровати, Имагина.
Он тоже злился. Только злился спокойно и хладнокровно, уверенно и непоколебимо.
– А что я творю? – сложил руки на груди, приподнимая бровь. Будто не знает…
– Мне опять звонил Пир, Глеб. И он сказал, что на этой неделе меня снова не ждут. Снова одной из девочек срочно нужно поработать вместо меня.
– Ну и что? – пожал плечами. А часы стали на шаг ближе к тому, чтоб действительно полететь в него.
– Не строй из себя дурака, Глеб! Это моя работа! Я там зарабатываю деньги! Понимаешь? У меня есть семья, мы нуждаемся в деньгах.
– Сколько? – когда он лажанул так в прошлый раз, Настя оставила его одного на танцполе, сбежав из клуба, теперь просто окинула пустым взглядом, развернулась, вышла из спальни.
Он быстро понял, что снова лохонулся, догнал, прижал к стене, заглянул в глаза.
– Прости. Слышишь? – она слышала, но отвечать не спешила. Рано или поздно этот разговор должен был произойти. Ему суждено было стать сложным. Но в теории все равно проще.
– Пусти.
Он, конечно же, не пустил. Уставился на стену чуть правее ее лица. Они долго так и стояли: она глядя на мужской подбородок, на то, как челюсти сжимаются и расслабляются, на шрам в основании шеи, выглядывающий из-под футболки, он скользя взглядом по витиеватому узору на стене.
– Я не это хотел сказать.
А потом он все же посмотрел на нее. Честно посмотрел. Хотел не это, а сказал… Получилось обидно. Настю оторвало от пола, Глеб вернул ее в спальню. Туда, где до часов дотянуться было очень просто. Опустил девушку на кровать, оказался на ней же, забрался под футболку, положил грешную свою голову на теплый живот, чувствуя, как бьется пульс, каждый раз будто долбя по дурной башке.
– Это все мое, понимаешь? – а потом Имагин снова ожил, прошелся поцелуями по животу вверх, до основания шеи. – И я не хочу, чтоб на тебя другие там смотрели…
Он так и замер, смотря на нее. Чувствуя свою вину и осознавая, что иначе не может.
Сначала пытался просто не ходить в клуб, когда она там танцует – вроде как если не видит, значит, это не происходит. Абстрагировался, прибегал к каким-то дебильным психологическим техникам, которые должны помочь справиться с патологической ревностью. А потом дожидался, пока освободится, молча отвозил домой, приезжал к себе… лютовал, как придурошный. Придурошный, который не имеет права ей что-то запрещать или позволять.
Потом обнаружил, как ему казалось, идеальный выход – нашел работу матери. Думал, Настя тут же сама уволится, но нет. Ей нужно было перестраховаться. Теперь предстояло дождаться, когда ее мать уверится, что эта работа постоянна.
А в какой-то момент Глеб понял, что просто не может. Не может не представлять, и позволить тоже не может. Ему это не просто не нравится. Он уже Баттерфляй ненавидит только за то, что Настя там танцует. А потому пошел на хитрость – дал поручение Пирожку Настю на сцену не выпускать.
Надеялся на то, что она не догадается? Нет. Вообще ни на что не надеялся. Просто не мог, и все. И то, что скандал на этой почве неизбежен, тоже понимал. Но лучше скандал, чем она перед толпой.
– Это работа, Глеб. Просто работа, – Настя взяла его лицо в свои руки, явно читая все эти мысли во взгляде.
Будь дело просто в ее желании отстоять свое право выбирать, где работать – Настя давно плюнула бы. Оно того не стоит. Эта мнимая самостоятельность и самодостаточность не стоит того, чтоб любимый человек страдал. И Глеб этого не заслуживает. Просто дело ведь не в этом. Вопрос не в высоких чувствах, а в прозе жизни.
– Настька, я же с ума так сойду. Когда мама выходит на работу?
– Вернется и…
– Ну и чего ты боишься?
– А вдруг передумают?
– Не передумают.
– Снова сократят?
– Не сократят.
– Задержат зарплату?
– Настя, – опять тяжелая голова мужчины опустилась на ее живот. – Ну хочешь, я за тобой навечно закреплю место в Бабочке? – предложение прозвучало глухо. – Хочешь, администратором будешь, вместо Пира? Но не могу я так.
Администратором вместо Пира она не хотела. Навечно бабочкой тоже. А то, что он не может… В какой-то момент проза жизни все же отступила перед чувствами. Неправильно, но… так.
– Я не могу, Ась, просто не могу…
Настя долго смотрела на мужчину, принимая решение, а потом опустила одну руку на его голову, а другой потянулась к телефону.
– Алло. Женя… Я… увольняюсь.
Имагин той ночью был крайне нежен. Видимо, считал, что виноват, и потому всячески пытался если не искупить, то компенсировать.
А Настю терзали сомненья. Сомненья насчет того, что будет, если с Глебом не сложится, в их жизни снова наступит кризис, придется в срочном порядке искать очередную работу. Сомневалась, найдет ли Пир ей замену достаточно быстро, или ее увольнение сейчас – чистой воды подстава. Сомневалась, разумно ли поступает. Не сомневалась только в том, что насчет Глеба и их отношений это правильно. Он не должен терпеть. Он откровенно не может, и это было понятно с самого начала. Да и сама она не хочет, чтоб терпел. Вот только теперь вопрос поиска работы встал еще острее. Ведь пока не найдет – расслабиться она не сможет.
Это понимала Настя, понимал Глеб. Она думала, он действовал.