Мария Акулова
Эффект бабочки
– Ну вот и… – из гостиной, все так же, теребя ожерелье, выпорхнула Наталья. Отправив открывать Андрюшу, дала себе хотя бы еще несколько секунд на то, чтоб приказать сердцу успокоиться, а щекам не пылать. Женщине казалось, что она даже во время знакомства со своей свекровью, так не волновалась.
А теперь в роли тещи уже она. И нужно держать марку…
Наталья выпорхнула в коридор, глядя перед собой. Пыталась улыбаться максимально дружелюбно и в то же время не слишком натужно. Окинула взглядом сына, потом повернула голову.
Нитка, на которой держались камушки янтаря, оказалась плевой. Достаточно было легко дернуть, чтоб на паркет посыпались коричневатые капельки, отскакивая, а потом разлетаясь во все стороны.
Наталья встретилась глазами с Имагиным, у которого почему-то тут же опустились руки. И та, что с герберами, и та, которая держала Настю. Девушка вновь обернулась, не понимая еще, что произошло, а потом улыбка сползла уже с ее губ. Взгляд Глеба был совершенно пустым и таким же холодным, как следующие мамины слова.
– Вон из моего дома, Северов.
Глава 18
– Настя…
– Не подходи ко мне. – Девушка взмахнула рукой, пресекая очередную попытку приблизиться, сгребла свои вещи, бросая их в сумку.
– Настя, послушай…
– Нет, – блеснула глазами, задерживаясь лишь на секунду на его лице, а потом понеслась в ванную. Он побрел следом.
– Настя…
– Я видеть тебя не могу. Понимаешь? Дай мне две минуты, не попадайся на глаза. – Она начала по одному сбрасывать флакончики все туда же, поверх одежды.
Зачем вообще пришла? Неужели эти шмотки нужны ей настолько? Да к черту шмотки! Все к черту! А главное – к черту три последних месяца ее жизни.
Удивительно, но Глеб послушался. Вернулся в спальню, сел на угол кровати, опустил голову, дожидаясь, когда она выйдет.
Он волновался, что знакомство с Настиной мамой может получиться не таким удачным, как им хотелось бы. Волновался, что ляпнет что-то не то, сделает что-то, из-за чего женщина насторожится. Что просто внешне покажется ей слишком наглым и довольным. А получилось… А получилось куда более жестоко.
– Забери, и больше… никогда не звони мне.
Настя вышла из ванной бросила сумку в арке, разделяющей спальню и коридор, подошла.
Ей нужно было подойти хотя бы затем, чтоб оставить ключи и подаренный телефон. Девушка точно знала, что в эту квартиру больше не вернется никогда, и любые вещи, способные напомнить о нем, тоже были не нужны. Все это сейчас вызывало в ней только отвращение и гнев. Немного к себе, немного к нему.
К сожалению, он, видимо, надеялся, что произошедшее – не смертельно. Вместо того, чтоб позволить спокойно уйти, притянул к себе, обнял за талию, утыкаясь лбом в живот.
Настя дернулась, он придержал. Снова дернулась, вцепилась в плечи, чтоб оттолкнуть, он не дал.
– Выслушай меня, Насть…
– Нет, – все равно не пустил. – Не хочу ничего слушать, Имагин… Точнее Северов. Ненавижу, – отвернувшись, она закусила губу. Больно было до слез. Больно, обидно, горько, и злость душила. И на него, и на себя. Интуиция ведь кричала. Не зря. Не зря она так долго сопротивлялась, не зря чувствовала опасность. Все не зря. Знала ведь, что нельзя с ним связываться. Думала, потому, что он для нее опасен, а оказалось, что уже не опасен. Все, что мог сделать плохого, он уже сделал. Когда-то… Семь лет тому.
– В ту ночь, Алексей, мой друг, расстался с девушкой. – Вот только кто ж ее слушает? Мужчина, по-прежнему прижимающийся лбом к ткани футболки, заговорил.
– Плевать мне на тебя и на твоего друга.
– Поехал топить горе. Я долго пытался узнать, куда именно, а он не отвечал. Я боялся за него, думал, что наделает глупостей. Он такой… был. Очень вспыльчивый.
Настя закусила губу еще сильней. Он был вспыльчивый. А ее отец был другим. Объединяло же их то, что оба… были.
– Нашел его в каком-то вонючем баре, усадил на свой байк, повез трезветь…
– Ненавижу, – боль из-за прикушенной кожи больше не помогала сдержать слезы. Одна покатилась по щеке.
– Я отвез его на набережную. Холодного душа поблизости не было, зато вода, кажется, помогла. Он полночи мне душу изливал, Настя. А я слушал. Вокруг так тихо было, хорошо, а он рассказывал сначала о том, как любит, потом – как ненавидит, а потом – что ему пофиг. Главное, я понял, что ему тогда полегчало. Мы снова сели на байк…
– Кто был за рулем?
– Не помню. – Руки Насти соскользнули с плеч, повисли вдоль тела. – Я не планировал позволять ему садиться за руль. Понятия не имел, сколько он выпил. Да, он ходил уверенно, говорил связно, но я собирался отвезти его домой сам. Собирался…
– Почти довез… Пусти меня. Противно.
Не пустил, но руки дрогнули.
– Я не знаю, произошло ли то, что сейчас скажу, в реальности или это была защитная реакция организма, но я помню, что камень из-под колес шибанул мне в лоб, рассек бровь.
– На тебе был шлем.
– Я его потом надел, а выезжал без него. Кровь заливала глаза, не хотела останавливаться. А Леша… Я не должен был разрешать, но…
– Мне все равно.
– Нет. Тебе не все равно. Ты меня ненавидишь.
– Да. – Глеб вскинул на секунду взгляд, а Настя не видела смысла врать.
Он скривился, а потом уставился сквозь объекты и время. На расстояние семи лет.
– Мы медленно ехали. Леша сам не хотел спешить, видимо, понимал, что не очень-то сейчас способен на подвиги. Ночь, фонари не горели, мы плелись практически…
– Моего отца сбили на переходе, Имагин… Северов. Насмерть сбили. Вы. Плелись?
– Он выскочил…
– Не хочу это слушать, – Настя все же вырвалась. Провела руками по щекам, собирая злые слезы, отступила к двери. – Какого черта ты сменил фамилию? Думал, так просто – был Северов – убийца, а стал Имагин – благородный рыцарь? Откупился, даже формально не получил по заслугам, отряхнулся и дальше живешь, да? Ненавижу вас всех. Тебя, Лешу этого, пусть он и мертв давно, отца твоего, деньги ваши чертовы. Ненавижу!
– Психоаналитик посоветовал…
– Что?
– Сменить фамилию. Сменить окружение, попытаться пережить…
Настя рассмеялась, снова проводя ладошками по щекам.
– Пережить… Психоаналитик… Что ты переживал, Глеб? Может, смерть отца? Или то, что твой брат замолчал на год, слова вымолвить не мог? Или может мамин плач по ночам в подушку? Или то, как дедушка за ночь поседел? Что ты переживал? Вы у меня отца забрали. Сбили на переходе… По пьяни. Мажоры чертовы.
Резко развернувшись, Настя понеслась прочь из квартиры. Видеть его не могла. Слышать не хотела. Ей давно не было настолько плохо, гадко и противно. Сейчас она с удовольствием перевернула бы квартиру вверх дном. Разбила бы окна в его машине, исцарапала бы ее бока, а ему лицо.
Она с детства ненавидела этого человека. Глеба Северова и его дружка, Алексея Естафьева. Двух мажоров, которые одной осенней ночью сбили на пешеходном переходе ее отца.
***
Настя выскочила на улицу, уносясь прочь подальше от злосчастного дома.
Его попытка рассказать все так, как видит он, была смешной. Просто потому, что она тоже кое-что помнила. А что не помнила, о том услышала из разговоров мамы с бабушкой или додумала сама.
Владимир Веселов возвращался тогда из ресторана, в котором пропел очередной свой вечер. Помня папу, Настя была уверена – никуда он не выскакивал и не бросался. Спокойно себе шел по переходу, возможно, думая о том, как дома встретят любимые жена и дети, или о чем-то другом. Но никак не о том, что уже через секунду из-за поворота выскочит байк, сбивающий с ног, отбрасывающий на расстояние пяти метров.
Та авария стала смертельной. Но первым погиб не Владимир. Его успели отвезти в больницу. Распознали переломы рук и ноги, нескольких ребер, а еще ушибы и забои, сотрясение. Страшно, опасно, но не смертельно. А вот тот самый Алексей Естафьев, по официальной версии находившийся за рулем, умер на месте.
Имагин… Он же Северов… Отделался испугом, ушибами, сотрясением и напрочь отшибленной памятью о событиях после того, как они с дружком уехали с набережной.
Хотя Настя всю свою жизнь считала, что никакой амнезии у одного из убийц не случалось, а это был просто способ увильнуть от ответственности.
Вот только изначально семью Веселовых волновало не это. Владимир лежал в больнице, ему предстояло провести там несколько месяцев, но это пугало намного меньше, стоило только подумать, что могло произойти. Наталья не отходила от любимого, в Киев приехали Антонина Николаевна с мужем, попеременно дежуря у сына и приглядывая за внуками, а Володя шутил, смеялся, обещал, что скоро поправится, и они с Андрейкой в тот же день пойдут играть в футбол.
Только не поправился. Открылось внутреннее кровотечение. Немного халатности врачей, немного недостатка удачи… Однажды утром бабушка, которая дежурила той ночью у кровати сына, позвонила Наталье домой, прося приехать.
Насте с Андреем сложно было понять, что значит смерть. Настя перенесла это проще. Проще, чем мама, чем Адрюша, который действительно замолчал на год.
Психотерапевт… У Андрюши его не было. У Имагина был, а у ее брата, которому помощь была необходима, не было.
Дело же переквалифицировали. Изначально оно было возбуждено против Имагина. Ведь, как он сам утверждал, за рулем был он. А потом как-то так случилось, что из подозреваемого парень стал свидетелем. Дело шло долго. Настя на процессах не присутствовала ни разу. Иногда возникала мысль о том, что ей хотелось бы. Хотелось бы посмотреть в глаза уроду, убившему ее отца, хотелось плюнуть в лицо, а еще лучше переехать точно так же, как он сделал сам. Но девочка одновременно этого боялась. Боялась, что увидь она этого человека хотя бы раз, больше не сможет забыть, а через какое-то время действительно начнет мстить.
В газетах и новостях иногда говорили о резонансном происшествии, но лиц никогда не показывали – Северов старший, не самый бедный человек, пытался хоть немного обезопаситься от огласки себя и собственного сына. В суд их с Андреем не вызывали. Дети… Что с них взять?
Закончилось же все закрытием дела. Можно было бы сказать, что Северова отпустили, но его и не держали. Он даже во время следствия жил себе спокойно дома. В своем шикарном доме, со своими богатыми родителями, его отец решал проблемы сына, а Настя…
А она носила своему ромашковые букеты… на кладбище.
Пропищав таксисту свой домашний адрес, Настя согнулась вдвое, давая волю слезам.
Водитель запросто мог бы попытаться влезть ей в душу, даже отказаться везти истеричку, но ей повезло – мужчина молча доставил ее до нужного парадного, сделав музыку погромче, чтоб девушка могла рыдать в полный голос.
В квартиру она вошла уже без слез. Бросила сумку рядом с тумбой для обуви, прошла в ванную, чувствуя на себе настороженные взгляды: сначала мамы – из гостиной, потом Андрея – из кухни. Но заговорить никто не решился.
После вчерашнего вечера, разговоры в квартире стали редкостью. Утром Настя только поздоровалась, отказалась от завтрака, сказала, что заберет вещи и вернется. Вот. Вернулась… Помыла руки, а потом направилась в свою комнату, по дороге наступила босой ногой на янтарную бусину, почувствовала боль, но даже бровью не повела.
Вчера было как-то не до уборки. У Натальи случилась истерика, Глебу пришлось уйти, а Настя с Андреем на вечер снова стали детьми, вновь переживая события семилетней давности.
Закрывшись в спальне, Настя направилась к кровати, повалилась на нее, уткнувшись лицом в подушку. Хотелось завыть, а потом снова расплакаться, но сил не было. Она могла дышать… Похоже, все. Больше ничего.
***
Наталья слышала, как Настя проворачивает ключ в замке, бросает сумку на пол, проходит мимо гостиной. Проводив дочь взглядом, она не нашла в себе сил на то, чтоб подойти.
Что сказать? Как утешить? Нужно утешать или подбадривать, поддерживать? Какие слова говорить?
Молодец, дочь, что порвала с убийцей собственного отца? Или жаль, дочь, что связалась с ним? И как только тебя угораздило?
Наталья понятия не имела что делать, а потому просто сидела и смотрела на голубой экран. Андрей где-то на кухне гремел посудой. Кажется, решил, что им не до обеда, а накормить своих женщин все же обязан. Наталья улыбнулась бы такой заботе, но забыла, как улыбаться.
Когда увидела на пороге своего дома Северова, чье лицо до сих пор иногда становилось перед глазами, обо всем забыла. Только боль, вроде бы упавшая на донышко души, вновь поднялась волной.
Он изменился за эти семь лет. Повзрослел, тогда ведь был совсем еще пацаном. А теперь – мужчина. К несчастью, мужчина, в которого влюбилась ее дочь. Наталья ведь помнила, как Настя каждый раз бежала к телефону, как светилась, возвращаясь со свиданий с ним. И как теперь быть? Кого она теперь ненавидит? Себя, его, ее, судьбу, провидение?
Стоило лицу Северова снова встать перед глазами, как в груди Натальи разливалась ярость, а еще немного удовольствие – она же видела, как он удивился, не меньше, чем она. А когда понял… Это жестоко, особенно по отношению к собственному ребенку, но женщина надеялась – он успел влюбиться в Настю. Влюбиться настолько, чтоб теперь чувствовать хотя бы капельку той боли, которая досталась когда-то ей.
Лежавший рядом на диване телефон закричал. Звонила Антонина.
– Наташ, ну что? Почему вы трубку не берете-то? Договаривались же, что созвонимся, как проводите гостя. Я вчера ждала еще, потом подумала, что вы засиделись, вот решили меня и не будить. Сейчас уже обеденное время, а от вас ни ответа, ни привета…
– Это был Северов, Антонина Николаевна.
– Что, Северов? – на том конце провода замялись. – Какой Северов?
– Настин Глеб – это Глеб Северов. Тот самый.
– Господи…
Ей всякое приходилось видеть на своем веку, но к такому она была точно не готова. А если не готова она, то что уж говорить о Настеньке?
– Наташ, бери билет для Насти. На сегодня или на завтра. Пусть едет ко мне, я ее встречу.
– Хорошо, – Наталья согласилась, тут же чувствуя облегчение. Это сложно признавать, но она понятия не имела, как помочь дочери, а Антонина… Она мудрее. И злость не путает мысли, она что-то придумает. Обязательно придумает.
***
Когда Наталья вернулась с вокзала, заполучив билет на имя Анастасии Веселовой на завтрашний поезд, в квартире было все так же тихо и неуютно. Почти как тогда, когда не стало Володи.
Андрей сидел на кухне, гипнотизируя взглядом тарелку с супом. Сам же приготовил, а есть не мог. Дверь в Настину комнату была плотно прикрыта.
Наталья сполоснула руки, села рядом с сыном, проследила взглядом за тем, как тот поднимается, берет с сушилки глубокую тарелку, зачерпывает суп, ставит перед ней, дает в руки ложку.
Женщина послушно начала есть, а он смотрел. Очень по-взрослому, так, что захотелось поежиться.
– Знаешь, я его тоже не узнал. Хотя вроде же видел в детстве. Он когда на порог ступил, я подумал, что нормальный мужик… – кулаки парня сжались. – Почему его не посадили? – во взгляде Андрея пылало непонимание.
– Следствие выяснило, что за рулем был не он.
– А ты думаешь, что он?
Наталья пожала плечами, гоняя по тарелке кусочек моркови.
– Я думаю, что благодаря влиянию его родителей, они легко могли переложить вину на того, который погиб.
– А может, нет? Может, действительно…
– Какая разница, Андрей? – Наталья почему-то вдруг разозлилась. – Это не вернет тебе отца, они оба виноваты. Оба были там…
– Настю жалко, – парень опустил взгляд, практически прошептал.
Ему было сложно принять случившееся, осознать, как жизнь извернулась подобным образом. А стоило подумать о том, каково сестре, становилось совсем тоскливо.
– Я купила ей билет, завтра Настя поедет к бабушке.
– Хорошо.
– Если хочешь, можешь с ней…
– Не хочу, – Андрей мотнул головой, уверенно глядя в глаза матери. – Я тут останусь, с тобой. На случай, если он снова явится. Не хочу, чтоб ты с ним разговаривала.
Наталья кивнула, тоже опуская взгляд. Ну вот что же она за мать-то такая, раз собственным детям приходится ее опекать?! Насте взрослеть раньше времени, Андрею тоже…
– Пойду ей отнесу, – парень встал, потянулся за третьей уже тарелкой, вышел из кухни, чтобы потом добрых пять минут пытаться достучаться до Насти. Она открыла. Даже что-то сказала, кажется, поблагодарила, а через двадцать минут сама зашла на кухню с пустой тарелкой в руках.
Поставила в раковину, включила воду.
Наталья скользнула взглядом по профилю дочери, отмечая, что она слишком бледная, но глаза сухие.
– Мам, – и голос не дрожит. Только когда говорит, предпочитает смотреть на тарелку, которую моет, а не на собеседницу. – Те деньги… Компенсация, которую Северовы выплатили. Хочу их вернуть. Мы же их не тратили?
– Нет.
– Хорошо. Тогда давай переведем на счет их фирмы. Я знаю название, найду реквизиты. Можем сегодня…
– Хорошо, Настюш.
Настя кивнула, выключила воду, развернулась к двери. Говорить, глядя матери в глаза, она пока не могла.
– Тогда я соберусь через десять минут, сходим в банк?
– Сходим… И Насть… Я взяла тебе на завтра билет к бабушке. Съездишь, отдохнешь, ты ведь по ней соскучилась.
– Да. Съезжу… Соскучилась.
Настя вышла, вновь запираясь в спальне.
Мама права, срочно нужно уехать, чтоб не наделать глупостей. Каких…?
Всяких. Она будто разрывалась. Разрывалась между тем, что знала всю жизнь, и тем, что рассказал Глеб. Между желанием снять все эти чертовы деньги наличкой, а потом бросить их ему в лицо, купюра за купюрой, или сжечь на его глазах. А потом сто миллионов раз говорить, как ненавидит его. И желанием расплакаться, уткнувшись в его шею, рыдать навзрыд, снова переживая потерю отца и его причастность к этой потере. Винить или простить. Отрицать или принять.
Одинаково хотелось и того, и того. И это разрывало голову, а еще сжимало до боли сердце. Бабочке казалось, что пламя охватило крылья, гореть было больно.
Глава 19
Глеб часто в последнее время зависал, вспоминая, как произошел их карманный атомный взрыв.
Настя встретила его у подъезда, она стояла там, придерживая подол платья, а ветер развивал волосы. Только глянув на нее, Имагин тогда подумал, что еще один сильный порыв, и она взлетит. Правда отпускать ее права не имел, потому подошел, прижал к себе, защищая и от ветра, и от прочих посягательств.
Теперь-то он не сомневался: Настя – это то, что ему нужно сейчас, нужно было всегда и будет нужно дальше. Бабочка из Баттерфляя с колючим взглядом, неприступная крепость, боец, в чем-то совсем еще ребенок, а иногда такая мудрая женщина. Хотела бы – могла вить из него веревки, но ей это не нужно. Он влюбился, она влюбилась. Потому они на равных.
В тот вечер Глеб собирался построить фундамент дальнейшего непременно стремительного восхождения к новым высотам отношений. Очаровать мать, найти точки соприкосновения с братом, в правильные моменты восхищаться Настей, блюдами, детскими фотографиями.
А когда они вошли в квартиру…
Его будто током шибануло, стоило увидеть Андрея. Он-то хорошо помнил Владимира. Еще бы. Как забыть лицо человека, в чьей смерти виновен? Косвенно или непосредственно. И один взгляд на Настиного брата выдернул те старые воспоминания, судебный процесс, фотографии погибшего.
А потом в коридоре появилась Наталья, и все поплыло…
В мире тысячи Веселовых. И то, что Настя когда-то рассказывала, что живет с мамой и братом, а отец погиб, Глеба не задело. Даже не царапнуло. Видимо, психотерапия сработала там, где работать должна была бдительность.
Когда он просил найти работу Веселовой старшей, даже на имя Настиной мамы внимания не обратил. Просто положился на Марка, и все.
А теперь все пазлы состыковывались, издевательски демонстрируя, какой же он дурак.
Как она попала в его Бабочку? Как он заметил ее взглядом? Почему его так повернуло именно на ней? Заклинило, и теперь же не отпустит. Почему они с Лешей тогда все же поменялись, если это было действительно так? Будь он за рулем, смог бы избежать аварии? Спасся бы Владимир? Выжил бы друг? Как сложилась бы его жизнь? А ее? Они встретились бы? По нормальному?
Затрезвонил телефон, Глеб достал его из кармана, посмотрел на экран, стирая капли, хмыкнул, скинул.
В последнее время, он брал только неизвестные. Веря, что по одному из них может позвонить Настя. Зачем? А черт его знает, может, чтоб снова послать, сказать, что достал до зубовного скрежета, что если еще раз увидит его рядом со своим подъездом, вызовет наряд. Ему надо было хотя бы просто голос ее услышать, а сам он молчал бы. Что сказать? Он уже пытался извиниться, объясниться, а выглядело, будто оправдывался. Причем оправдывался глупо. Она права – отца ей это не вернет.
Ей ничего не вернет отца, чью жизнь забрал его мотоцикл.
Небо разразилось очередной вспышкой, а потом ливень зарядил еще сильней. Глеба это заботило мало. Вот уже четвертый день он с самого утра занимал одну из лавок у ее подъезда, садился на спинку, нервно постукивая подошвой кроссовка по сиденью, набрасывал на голову капюшон, который тут же промокал, а потом капли стекали уже по волосам.
Он не хотел вызвать в ней жалость. Хотел просто, чтоб вышла и позволила вновь попытаться сказать… хоть что-то. Исправить все… хоть как-то. Что? Как? Глеб не знал.
Она не выходила. Сделала перевод на имя фирмы, о котором ему сообщили в тот же день, а потом перестала брать трубку, не выходила и не входила в подъезд, не связывалась ни с Аминой, ни с Пирожком, ни с одной из девочек.
Конечно, он мог бы и сам подняться, постучаться, попытаться… Хотя кому он врет? Не мог бы. Нет у него права врываться в жизнь тех, кому он сам же ее когда-то хорошенько сломал. Права нет, но уйти он тоже не мог.
Снова телефон заорал – звонил Марк. Видно, друг чувствовал неладное, но говориться сейчас Глеб не был готов ни с кем. Разве что с Настей, но она не захочет.
***
– Снова сидит? – Наталья вошла в кухню, облокотилась о рабочую поверхность столешницы, боясь подойти ближе к окну. Причем даже не знала, чего так боится. Возненавидеть еще сильней или… пожалеть?
Настя уехала три дня тому. Иногда звонила Антонина Николаевна, рассказывала, как у них дела. Дела были… дрянь. Настя мучилась, но держала все в себе, а бабушка не могла сделать с этим практически ничего. Пыталась отвлечь, поговорить, сковырнуть корку на ране, но младшая Веселова уходила в себя или убегала гулять.
Это могло длиться неделями, а то и месяцами, все понимали, что нужно что-то делать, вот только что?
– Сидит, – Андрей же, смотрел вниз, прижимаясь лбом к стеклу.
Северов его бесил. Бесил, потому что из-за него страдала Настя, страдала мама, а папы вообще больше не было.
Видеть, как он мокнет под подъездом, было не жалко. Что его холод и сырость, по сравнению с тем, как он вывернул душу обитателям этого дома?
Вот только в отличие от мамы, чьи глаза застилала боль и горе, Андрей понимал, что продолжаться так не может. И с этим нужно делать не что-то, а решать.
– Вернусь скоро.
Парень развернулся, направился в свою комнату, накинул на плечи олимпийку, взял деньги.
– Андрюш… – Наталья смотрела на него с сомненьем. Просто смотрела, а он обулся, выпрямился, зыркнул серьезно.
– Все хорошо, мам. Бить его не буду.
А потом вышел, хлопнув дверью. Не видел, как мать опускается на табурет, запрокидывает голову, начинает тихо плакать. То ли от горя, то ли от гордости. То ли потому, что ее детям сейчас так сложно и они уже такие взрослые, то ли потому, что и себе-то помочь не может, что уж говорить о них?
Она понятия не имела, чего хочет. Чего реального хочет. Чтоб Настя быстрее это пережила? Да. Но быстрее, ведь не значит, безболезненно. А вдруг она больше никогда не рискнет влюбиться?
Северова Наталье было не жаль. Она смотреть-то на него не могла, но в такие моменты даже в ее голове рождались совсем уж шальные мысли… А вдруг он – Настина судьба? Вдруг, он любовь всей ее жизни? Наталья боялась таких своих мыслей. Ей казалось, что так она даже в чем-то предает мужа, его память, но мозг настойчиво снова и снова задавал все те же вопросы.
В один из вечеров, она даже рискнула еще раз полезть в папку, которую старательно когда-то прятала от детей. С кое-какими ксерокопиями, вырезками, приговором. Перечитывала, вспоминала, думала…
Она все эти семь лет винила именно его, Северова. Не того, другого, Естафьева, который погиб на месте, а именно Глеба Северова. Почему? Да потому, что остался жив. И не верила ни в то, что парень сидел на мотоцикле сзади, ни в то, что действительно получил частичную амнезию. Ей хотелось, чтоб за смерть мужа кто-то понес наказание. Конечно, виновный. Но она считала виновными обоих. А когда дело закрыли, обозлилась на весь мир. На систему, на людей, на конкретного человека. А его откупные… Им тогда даже компенсацию не присудили, Северовы выплатили деньги добровольно, по собственной инициативе.
Тогда на ее пороге появился отец Глеба, вручил чек, принес соболезнования. А Наталья вытолкала его за порог, пылая ненавистью и болью.
Вытолкала так же, как недавно Северова младшего. Точнее Имагина. Он ведь теперь Имагин.
Наталья вытерла слезы, встала со стула, направляясь обратно в кухню, к окну. Ей сложно… Думать, сомневаться, а как же тогда Насте?
Задержав дыхание, женщина бросила взгляд вниз – на лавку. Глеб сидел один. Андрея рядом еще не было. Может, передумал? Наталья прислонилась лбом к стеклу, как сын недавно, глядя на ненавистного человека и пытаясь дышать ровно.
Виновен или … Достоин прощения или … Должна ли она вообще его прощать или …
***
– Двигай, – Андрей кивнул, требуя от Имагина реагировать быстрей.
Тот, конечно же, заметил вышедшего из подъезда Веселова-младшего, глянул из-под капюшона, но подбегать, хватать за руки, просить позвать сестру не стал. Понимал, как должен раздражать одним своим присутствием у их подъезда, в их дворе, на их земле, да и вообще на Земле…
Потому и не удивился, когда Андрей молча прошел мимо, скрываясь в арке…
Зато позже, проворонив возвращение парня из-за шума дождя, вздрогнул, услышав оклик так близко. Глеб несколько секунд смотрел на Андрея удивленно, потом хмыкнул, тряхнул головой, с которой здорово текло, отъехал в сторону, освобождая место.
Веселов забрался с ногами на лавку, сел так же, тоже опустил голову.
– Пиво пьешь?
– Нет.
– Я тоже. Потому колу взял.
Парень открыл пакет, который до этого держал в руках, достал одну банку, дал Имагину, другую оставил себе, смял шершавый кулек, сунув в карман. Открыл, сделал глоток.
Глеб, покрутив презент в руках, тоже открыл.
– Ты зря тут сидишь. Она уехала.
– Куда?
– К бабушке. От тебя подальше.
– Когда вернется?
– А тебе-то зачем? – Андрей зыркнул зло, сжимая банку сильней.
– Хочу поговорить.
– А больше ничего не хочешь? А то могу устроить. Что ты ей скажешь?
– Не могу без нее.
– А она без тебя, видишь, может… – Андрею все же хотелось уколоть. Хоть немного, хоть чуть-чуть.
– Мы не виноваты, что вот так…
– Она не виновата. А ты был там. Вполне возможно, что не за рулем, но был.
– Был.
– Думаешь, простит?
– Не знаю.
– Мама точно не забудет. Она папу очень любила.
– Простите, – голова Имагина опустилась еще ниже. Он искренне раскаивался в том, что, сам толком не знал, совершил или нет. Хотел бы искупить, но как? Человека он не оживит, а деньги ему вернулись. Все, до копейки. Да и в просьбах простить не нуждались. Он ведь долго пытался извиниться, искупить еще тогда, семь лет тому.
– Знаешь, – Андрей допил, хлопнул по донышку банки, сминая ее, отправил в урну. – Я же тебе по морде дать должен. За отца. За сестру. За мать.
Имагин даже не пошевелился. Должен. И имеет полное право. А он и сопротивляться не станет. Если от этого полегчает хотя бы одному из тех, кто пострадал, так тому и быть.
– Но не буду я этого делать. Тебя уже и так жизнь побила. Но вместо того, чтоб тут ее сторожить… Езжай туда.
Глеб поднял недоверчивый взгляд.
– Чего смотришь? Это тебе не герпес выскочивший, сам не пройдет. Она там страдает, ты тут… Мама… Это одно. К ней даже не пытайся подойти, а Настя… Сам не верю, что говорю это, но прошлое иногда нужно оставлять в прошлом. Ради будущего.
Парень встал с лавки, отряхнулся, вновь набросил на голову капюшон.
– Спасибо…
– Сочтемся, – окинув Имагина еще одним суровым взглядом, он направился к подъезду.
Женщины – они слишком эмоциональны и кардинальны. Рубят сплеча, а потом рыдают. Что мама, что Настя. Андрею же казалось, что ничем хорошим это не закончится. Он не мог относиться к Имагину совсем уж непредвзято, но пытался поставить себя на место отца, будь он жив. И был уверен в одном – для него не было стремлений более значимых, чем счастье детей. Даже вот такое счастье.
Пусть поедет, пусть поговорят, пусть разберутся. Решат, что видеть друг друга не могут – лично они с мамой только вздохнут облегченно, решат, что наоборот – не могут не видеть, пусть пытаются. Лишь бы не прятались и не молчали. От этого только хуже – это ложные надежды и ожидания.
Когда Андрей вошел в квартиру, Натальи не было ни на кухне, ни в гостиной. А в Настиной комнате – приоткрыта дверь. Парень подошел к ней, заглянул внутрь.
Мама сидела на кровати сестры, прижимая к лицу любимого дочкиного мишку. Плечи мелко дрожали – она плакала. Им всем было тяжело, Андрей даже не сказал бы, кому хуже – матери или сестре. Но второй он помог не так давно, теперь должен был помочь и первой.
Парень вошел, стянул промокшую под дождем кофту, бросил на пол, сам присел рядом с мамой, положил руку на ее плечо, а потом позволил обнять себя, чтобы продолжить плакать, но уже делясь своими сомненьями с вполне живим родным человеком.
– Она же любит его, да?
– По-моему, да.
– И он ее?
– Да.
– И за что это им? И нам за что?
Андрей пожал плечами. Возможно, не за что, а для чего? Жизнь ведь чему-то учит. Знать бы еще, чему.
***
Настя сидела на лавке в парке, подтянув ноги к подбородку, обняла их, уткнулась лбом в колени. У бабушки ей было хорошо: здесь меньше людей, меньше вероятность того, что прозвенит дверной звонок, а на пороге – Глеб. Точнее такой вероятности вообще нет.
Но и в этой квартире иногда становилось душно.
Она чувствовала себя виноватой перед отцом, мамой, бабушкой, братом, самой собой.
Ну как не заметила? Как могла влюбиться? Почему в него? Слезы давно высохли, а теперь было просто безнадежно тоскливо.
Как жить дальше? Вернуться в Киев, а там что? Сказать маме, что ее работа – результат протекции Имагина? Она же после этого и шагу в ту сторону не сделает. Самой отказаться от детской группы, ведь в этом тоже он помог?
Да и с ним… Что? Никогда больше не встречаться? Забыть, вычеркнуть, вытравить из памяти? Легко сказать… А если снится каждую ночь? Снится, вот только не виновный в смерти отца Северов, а любимый Имагин.
Северов… Ведь у нее было столько подсказок. Табличка на двери кабинета, там же была именно эта фамилия. Эта дурацкая бляха в машине… 'Предпочитаю перестраховаться'. Мотоциклы в квартире, шрам на плече, татуировка. Столько знаков, а она не заметила ни одного. Летела на пламя, вот и получила – не просто опалили, сожгли.