Ксения Спынь
Чернее, чем тени. Ринордийский цикл. Книга 2
23.
Феликс фактически выставил её, так настойчиво предлагая пойти проветриться где-нибудь, что невозможно было не понять: её присутствие чем-то ему мешает. Сам он идти отказался, сославшись на то, что надо закончить статью.
Лаванда не стала выяснять истинных причин, если они вдруг были, и шла теперь не спеша вдоль широкой улицы Кобалевых, что длинной линией пересекала город по центру, минуя Турхмановский парк и Главную площадь. Это её проходили они с Феликсом в первый день, возвращаясь поздним вечером домой. Лаванде тогда показалось ещё, что эта улица – как лабиринт времён, где все века сплелись в причудливую вязь. Она ещё решила тогда, что это, может быть, от темноты.
Но нет, темнота не при чём. Сейчас, днём, солнце заливало улицу Кобалевых: от него блистали фасады и окна домов и казалось, это сделано специально, в честь чего-то. Издалека неслась музыка: звуки труб широко и величественно возносились в небо, им вторили флейты и скрипки, тянулись следом изо всех своих силёнок, и барабаны отбивали гулкую настороженную дробь. Музыка шла откуда-то из-за домов и спереди – оттуда, где бесконечная лента, теряясь за изгибами холмов, скрывалась из вида.
Этот блеск, и этот гвалт, и эта вздымающаяся дорога под ногами опрокинули было её на старые истёртые булыжники, но Лаванда сумела преодолеть всё и удержаться на ногах. Если не падать – безраздельно, бездумно – в нахлынувшее со всех сторон сияние, а спокойно пропустить его через себя, позволить блистать и греметь, но не поддаваться самой, можно идти вперёд, и смотреть, и слушать. Будто Ринордийск вдруг обернулся и лукаво подмигнул ей: «Дай руку, пойдём». Дома расступились, открывая убегающую вдаль улицу – холм за холмом, изгиб за изгибом.
И она шагнула туда. Люди шли ей навстречу, люди окружали её, но казалось, это не люди, а тени, призраки времён. Они двигались вереницей, яркие, словно на карнавальном шествии, из-за ярких одежд, но лиц не разглядеть. Они двигались, проходя сквозь века, меняя наряды и звуки названий, но были всё те же. Они играли одно большое представление, бесчисленные сцены трагикомедий сменяли друг друга и повторяли то же самое – противостояние, что никогда не могло закончиться. Мелочность против любви, воля против слепой силы, трусость против самопожертвования, память против смерти. Они сражались и бились друг с другом, но никто никогда не одержал бы победы в схватке, и вечно продолжалась война.
Лаванда уже перестала различать отдельные фигуры: для неё они слились в шумящий цветной поток. Улица несла её сквозь волны, направляла линиями домов и камнями мостовой и вытолкнула вдруг к широкой площади. Лаванда остановилась в удивлении.
На площади шёл парад. Взметались в воздух флаги, и трубы блестели жёлтыми дисками: так вот откуда музыка. Маршировали люди в форме, и всё усыпали гирлянды красных цветов.
Это было как последний аккорд, как пункт назначения, в который она пришла нежданно-негаданно, вовсе не думая и не стремясь попасть сюда. Это было как движущаяся картинка, все изменения которой замкнуты в круг, как центр притяжения, к которому всё равно вернёшься, сколько ни убегай.
Как вечный город под чёрным солнцем…
Не желая вступать в эти пределы, не желая иметь никакого отношения, Лаванда развернулась и быстрым шагом пошла, почти побежала прочь.
24.
Он выставил Лаванду по довольно дурацкой причине. И нет, она не имела ничего общего с тем, что, как ему показалось, проскользнуло в глазах кузины. Да и не могла иметь.
Феликс через силу оторвался от череды своих же слов, которые становились слишком громоздкими, слишком картонными и кричащими и уже начинали утрачивать всякий смысл. (Сколько боролся с этим – и всё равно каждый раз возвращается всё туда же, стоит только чуть устать или просто быть не в духе). Краем сознания он уловил, что минут двадцать назад хлопнула входная дверь и кто-то прошёл во вторую комнату. И ничего не последовало – значит, Лав вернулась.
Он невольным движением задвинул блюдце за кипу журналов и потянул носом воздух.
Курево. Просто нужно было покурить. Прямо-таки необходимо. Желательно, в неконтролируемых количествах.
Эту привычку он подхватил ещё в университете: тогда, во время самых первых, скорее любительских статей Феликс курил постоянно, пока, обдумывая нужные слова, ходил по комнате. Дефицит научил обходиться и без сигарет, но, когда работа упиралась и не шла дальше, только этот старый приём и помогал.
Дымом в кабинете уже не пахло. Да если бы и пахло – что такого. Лаванда, в конце концов, не родители, от которых имело смысл тщательно прятать следы преступления. («Нет, мам, не курю. Что? Да это просто в курилке собирались, болтали… Ну, все там собираются, что такого»). Но всё равно что-то смущало в том, что Лав будет в курсе, да и вообще во всей этой привычке, казалось бы, такой по-человечески невинной. Это как… ну, как признаться, что иногда посматриваешь порно: все так делают, конечно, но есть в этом что-то гадкое, низенькое…. Недостойное – на фоне великих порывов.
Феликс бросил взгляд на часы. Судя по совсем уже позднему времени, Лаванда пришла не двадцать минут назад, как ему показалось, а скорее час. В сомнении он глянул на свои записи: попробовать закончить или всё же подойти теперь и хоть перекинуться парой слов (как-то это нехорошо получилось, днём).
Но заканчивать тут, пожалуй, было нечего, – Феликс вздохнул. Ему хотелось, чтоб его слова проносились огненным вихрем, обжигали и звали за собой, а они только теснились бестолково кучей неуклюжих закорючек. То ли он растерял квалификацию в подпольной среде, где любой антиправительственный выпад находит аудиторию независимо от качества, то ли… Впрочем, нет, причём здесь Нонине, – оборвал себя Феликс.
Он встал из-за стола и прошёл в затемнённую гостиную (Лав, по-видимому, не включала свет).
Феликс даже не сразу понял, где она: Лаванда стояла у окна, облокотившись о подоконник, и что-то высматривала снаружи, наверху.
Он подошёл к ней, встал рядом. Лаванда не обернулась. Лицо её было залито лунным светом, а глаза – странно задумчивы, будто она находилась не вполне здесь. Непонятным человеком была кузина, двойственным. От неё квартира наполнялась таким необходимым теплом – чувством, что рядом присутствуют живые люди. А когда, как сейчас, она вот так замирала и смотрела куда-то, то казалась существом нездешним, потусторонним… Будто бы и не вполне человеком.
Феликс проследил за её взглядом, но вроде как ничего там не было.
– На что смотришь? – тихо спросил он.
– Там есть звезда, – с неожиданной готовностью ответила Лаванда. – Её у меня всегда получалось найти на небе по вечерам, где бы я ни была.
– Это какая? – Феликс нагнулся, чтоб тоже хорошо разглядеть темноту наверху.
– Вон та. Она самая яркая.
– Аа, – Феликс улыбнулся. – Только это не звезда. Это Венера. Впрочем, – пробормотал он вполголоса, – именно её когда-то и называли Звездой главным образом.
– Правда? – удивилась Лаванда.
– Угу. Знаешь, – внезапно его потянуло на откровенность, – один человек говорил мне, что для него эта звезда – как маяк, ориентир… Этакий путеводный талисман. Что, когда трудно и непонятно, что делать, когда забываешь, кто ты и зачем здесь, – можно посмотреть на неё и становится легче.
– Да? – на лице Лаванды вспыхнуло живое любопытство. – А кто этот человек?
Феликс уже успел пожалеть о своей болтливости, но вовремя вспомнил, что вовсе необязательно рассказывать всё.
– Одна… моя знакомая.
25.
Скрипы и шорохи с улицы, шум пробегавших машин, редкие голоса в ночи отдалялись, постепенно гасли и уходили. И остался только один звук – шелест ветра.
Он, наоборот, прибавил в силе, возрос до вершин вековых сосен, обратился в протяжный и печальный вой, что никогда не смолкает.
Лаванда приоткрыла глаза. Сколько раз она уже бывала здесь – одна в бескрайнем просторе, под одиноким указателем на выщербленной деревянной палке. Неважно, серела ли вокруг призрачная, ненастоящая тундра или, как сейчас, всё было засыпано нетронутой белизной, раз за разом она оказывалась здесь, у этой таблички. Можно даже не поднимать голову, чтоб прочитать надпись. Она и так знала, что там написано: «Ниргенд, 2 км».
«Тебе ведь до сих пор снится это место, да, Лаванда?»
Да, иногда ей снилось. И тогда она просто стояла, не двигаясь никуда.
Два километра – это пустяк, их можно было бы легко пройти. Другое дело, что, даже пройдя, ты никуда не выйдешь. Там теперь ничего нет – только пустота.
Это место было уничтожено. Навсегда.
Так она стояла – среди белизны, среди сгущающегося сумрака. Только он здесь настоящий. Остальное – не более чем иллюзия.
Какой-то… Нет, не звук – Лаванда скорее почувствовала, чем услышала, что кто-то приблизился. Она резко обернулась. Но полумрак за границей мира был уже слишком густым, чтоб что-то разглядеть.
– Кто там? – крикнула она в темноту.
Ответа не последовало.
– Я знаю, что тут кто-то есть!
Из тени в пятно света вышел человек.
– Это я.
Лаванда в удивлении уставилась на него – на неё вернее.
– Китти?
По правде говоря, меньше всего она ожидала сейчас увидеть Китти Башеву. Выглядела Китти в точности так, как в телевизоре, ведя «Главную линию». Разве что вместо офисного платья на ней была форма, только не такая, как теперь, а какая-то чёрная, вроде той, что носили при «демократическом тоталитаризме» охранники и конвоиры (Лаванда видела на фотографиях). Ну и нет этой её дежурной улыбки.
Всё ещё ничего не понимая, Лаванда мотнула головой и развела в воздухе руками:
– А что вы… что ты тут делаешь?
– Я искала вас, моя дорогая, – странно спокойным тоном ответила Китти.
– Зачем? – Лаванда насторожилась.
Китти вроде как слегка задумалась:
– Мне… надо сказать вам кое-что.
– Тогда говори, – одновременно с этой репликой Лаванда вся подобралась, чтобы успеть среагировать в случае чего. От этого человека она не ждала ничего хорошего.
Китти, впрочем, двинулась даже не к ней, а к табличке на шесте. Она прошла по рыхлой белизне так легко и буднично – будто по коридору своей телестудии. И как только она добралась сюда, городское неприспособленное создание.
Остановившись под указателем, Китти словно забыла о существовании Лаванды и лишь как-то рассеянно всматривалась вдаль: одна рука в кармане, вторая крепко прижата к поясу.
Наконец она обернулась к Лаванде и, вдруг перейдя на ты, обратилась к ней:
– Как думаешь, там есть человеческое жильё? Какой-нибудь домик?
На мгновение показалось, что голос её слегка дрогнул: в нём как будто проскользнули какие-то человеческие нотки. Впрочем, она каждый вечер отыгрывала телевизионное представление; думается, ей не составило бы труда сыграть и это.
Прикинув, что едва ли в сложившихся условиях это существо сейчас сильнее неё, Лаванда осмелела и холодно ответила:
– Думаю, там только снег.
– Что ж, тогда можно и здесь, – Китти повернулась к ней, слегка прислонившись к шесту указателя. Руку она по-прежнему прижимала к поясу.
– Во-первых, – размеренно и чётко заговорила Китти, – иди туда, где тебе хочется быть. Пока это ещё можно устроить. Во-вторых…
Она закашлялась и невольно вскинула ко рту прижатую к туловищу руку. Лаванда вздрогнула. На чёрной форме было не видно, а вот ладонь у Китти была в крови.
– Китти… – пробормотала она, – что с тобой?
Та быстро прижала руку обратно:
– Обычный выстрел, ничего особенного.
– Ничего особенного? – Лаванда вдруг поняла, зачем Китти опирается об указатель и почему она так странно бледна.
Китти заговорила очень быстро:
– Слушай меня сейчас, потому что потом я могу этого уже не сказать. Когда ты будешь…
Внезапный порыв ветра, принёсший белые крошки, заглушил слова.
– Что?
– Когда… – второй порыв, – помни… ты!
Начинался буран. Он забрасывал всё белым – сыпучей белой крупой, которая не таяла на ладонях и пеленой скрывала всё из виду. Ветер то и дело уносил слова, да и голоса Китти, похоже, уже не хватало.
– Я тебя не слышу! – крикнула Лаванда.
– Помни, кто ты! – донеслось из-за пелены.
– Я и так помню, кто я, – пробормотала она растеряно и заведомо слишком тихо, чтоб кто-то расслышал.
– Помни, кто ты! Помни, кто…
Голос затонул в наступавшей буре и больше уже не был слышен.
Лаванда осмотрелась было по сторонам, но всё вокруг застила белая крупа. Крупная, зернистая, как рассыпанный пенопласт, – она загородила собой весь мир.
– Где всё? – Лаванда топталась на месте, оборачиваясь то туда, то сюда. – В какую мне теперь сторону? Куда надо идти? Я бы дошла, но я же не помню, куда мне надо…
Ни одно направление не имело теперь смысла. Исчезли стороны света, исчезли право и лево, вперёд и назад.
– Феликс?
– Софи?
Совсем безнадёжно:
– Китти?
Никто не ответил ей. Лаванда задрала голову и посмотрела наверх, чтоб найти хотя бы ту самую «путеводную» звезду, но небо тоже скрылось за белым.
Она медленно открыла глаза. Конечно, это всё не по-настоящему – только беспокойные ненужные картинки. Лаванда помнила всё время.
Это просто ветер за окном навевает дурные сны. Не стоит обращать внимания на них, и они уйдут туда же, откуда и пришли, – в никуда.
26.
Кедров, конечно же, не подвёл. На утро всё, что удалось накопать, лежало на столе у Софи.
И этого – накопанного – почти что не было. Не существовало в природе. Так что, может быть, и подвёл – это как посмотреть.
Дмитрий Вальтасаров и Серж Цухновский. Оба – законопослушные граждане, разве что пара административок в далёком прошлом. С оппозиционными кругами никак не связаны, самостоятельно ничего организовать не пытаются и никогда не пытались. Работают сейчас действительно на одном объекте – реставрируемой водонапорной башне за городом. Проект абсолютно никакого подозрения не навлекает: проверен много раз досконально и ведётся под госконтролем.
О чём они говорили тогда? Сложно сказать определённо, но недавно там как раз была корпоративная пьянка, и да, она была на воздухе. Вполне возможно, речь в разговоре шла об этом.
Мелкие, ничем не примечательные люди, занимающиеся своими мелкими, ничем не примечательными делами.
Софи не спеша, вдумчиво раскурила сигарету. Её любимые «Каракас», которые специальными партиями доставляли из-за границы: отечественные сильно не дотягивали до них.
Ей не нравилась эта гладкость и кажущаяся безобидность добытых сведений. Выглядело слишком уж подозрительно: на таком ровном месте точно что-то должно быть закопано. И правда, отдельные обстоятельства могли и не всплыть сразу, не сложиться в её мозгу в чёткую и понятную картинку. Укрыться, в конце концов, от глаз Кедрова…
Да ладно? Вот уж что-что, а профессионализм Кедрова она не ставила под сомнение. Софи скорее бы поверила, что он намеренно недоговорил ей что-то…
Так. Она машинально выпустила дым и, застыв, всмотрелась в очертания города за окном своей комнаты.
Прямо за стеклом чернела тяжёлая кованая опора настенного фонаря – изгибалась мрачно и молчаливо. Наверху, сколько хватало глаз, серело утреннее небо. Вдалеке, над шпилями старинных зданий, его пересекала чёрная стая птиц.
Всерьёз подозревать Кедрова у неё не было оснований. Правда, всякие мелочи… Вроде лишь начатых и тут же замятых споров, вроде чуть заметного затягивания сроков. Конечно, это могло ещё ничего и не значить. Но всё же…
А кто, собственно, такой этот Андрей Кедров? Что можно о нём сказать при беспристрастном взгляде со стороны?
Человек-одиночка, скрытен, очень осторожен. Способен, однако, на рискованные поступки, когда видит в них смысл. Умеет устанавливать контакт и, при необходимости, раскрутить собеседника на откровенный разговор. Имеет отличную память, способен одновременно контролировать много дел.
Есть доступ к ГосБД и другим базам, а также к видеокамерам и прослушивающим устройствам.
Близких людей нет.
То есть, при желании что-то предпринять против неё, все возможности для этого у Кедрова есть, – заключила Софи.
Это, разумеется, чисто теоретически… Но взять его под наблюдение следовало бы. Под своё собственное наблюдение, конечно же.
(Вопреки тому, что мелькавшие тут и там в ленте шуточки вида «да, Нонине лично подслушивала!» были всего лишь шуточками, Нонине иногда действительно подслушивала лично).
На чём, в конце концов, держится это её доверие к Кедрову? Только на том, что это тот самый Эндрю, старый проверенный друг, с которым они плечом к плечу прошли столько трудностей? Ну так то же самое касалось и любого другого из их компании. Но все они предали Софи и все они больше не здесь.
Все предают в итоге.
Вспомнился Эппельгауз. Старше их всех, носатый, флегматично спокойный и всегда несколько отстранённый, будто ему и дела нет, что случится с миром и с ним самим.
Это было недолгое время спустя после конца южной войны. Ещё не замолкли вокруг разговоры: кто-то прославлял победительницу Нонине, но многие шептались… трудно даже сказать, о чём конкретно. Но почему-то над всеми витало смутное чувство, что там, на юге, произошло что-то грязное, подлое, что-то, чего не должно случаться даже на войне. Будто они знали, как должно. Софи это не тревожило: она-то понимала, что всё сделала правильно.
Наступало утро. По комнате Нонине, где собралась вся компания, разливался красноватый свет зари. Её соратники молчаливо стояли поодаль и ожидали, что она скажет. Но Софи только умиротворённо наблюдала за восходом.
– Да, я знаю, что они болтают, будто бы я связалась с отбросами общества и что они перестарались, – небрежно кинула она наконец. – Что я натравила крыс на своих врагов. Ну, пусть натравила и пусть крыс – не вижу в этом ничего плохого. В конце концов, война закончена. Ведь этого они все хотели.
Эппельгауз многозначительно вскинул бровь:
– Помнит ли госпожа Президент легенду о злом священнике, который был съеден крысами?
– Ну, помню, – недовольно ответила Нонине.
– Это ведь твои крысы, Софи. Ты командуешь ими, и они сражаются на твоей стороне. Но когда-нибудь они придут и за тобой.
На какое-то время в кабинете повисло молчание, которое никто не решался прервать.
Софи искоса глянула на Эппельгауза, снова перевела взор на рассвет за окном. Спокойно ответила:
– Может, и не придут.
Эппельгауза тоже нет. Он не выдержал проверки.
Когда имеешь дело с людьми, способными пойти по головам, всегда следует помнить, что следующая голова может оказаться твоей. И быть наготове.
Либо ты стреляешь первым… Либо они сожрут тебя. Третьего не дано.
27.
С наступлением вечера оставалось не так много занятий, которыми можно было увлечь себя. Голова тяжелела к этому времени, и все разговоры были уже проговорены, и всевозможные мелкие дела сделаны, и улица за окном не радовала и не звала погулять – лишь неясные силуэты покачивались в потёмках, да слепили жёлтые огни, – пустой мир, бесприютный, и даже грёзные переливы набрякали и обвисали бессмысленно.
Был телевизор, но телевизора Лаванде не хотелось больше. Телевизор утомлял, от него тянуло в вязкую тягучую полудрёму, из которой не провалиться даже в нормальный сон и из которой не выпутаться: силы сопротивляться просто деваются куда-то.
В квартире у Феликса нашлось некоторое количество книг, но по большей части это была справочная литература. Всё остальное: несколько исторических романов, не объединённых ни временем, ни местом действия, старый и толстенный сборник сатиры, цветастая книжица в мягкой обложке под названием «От любви до ненависти» некого Дж. Кессиджи и непонятно как попавший сюда томик поэзии начала прошлого века, – всё это оставляло впечатление накопившегося здесь за годы случайным образом и не выкинутого только потому, что повода не представилось.
Лаванда пролистала мельком два исторических романа, но они как-то разочаровали её с первых же страниц. Остальные книги привлекали и того меньше: не хотелось даже узнавать, о чём в них написано.
Чуть погодя она, впрочем, обнаружила среди старых номеров всевозможных журналов ещё одну тоненькую книжку – «Про край света». Похоже, что детская: большие листы были сплошь украшены рисунками и только по краешкам оставалось чуть-чуть текста, ровно столько, чтоб было понятно, что происходит на картинках. Сами картинки, правда, мало походили на иллюстрации к детской книжке. Однообразные, но очень красивые, в тонах травянистой утренней дымки, снега горных круч и розоватого касания зари, они были как бы чуть припылёнными, присыпанными грёзой и дышали умиротворением. Склоны гор, голубые озёра, альпийские луга с россыпью неярких, но прекрасных цветов, – время здесь будто остановилось и всё дремало в зачарованном сне.
На краю света, – рассказывалось в книжке, – разлеглась древняя страна гор. Горы здесь живые: они видят всё и могут разговаривать друг с другом и года для них – как для нас несколько минут. Многое успели они повидать на своём веку, и много мудрости накопило время в их вершинах.
Долгие века страна гор оставалось нетронутой: никто не тревожил их покоя. Но один раз из большого мира сюда пришли мальчик и девочка – вот так вот просто пришли с рюкзаками на плечах и жаждой приключений. Им не было особого дела до тайн и загадок этого края, до его странного и немного печального покоя, до его неспешной жизни, скрытой от чужих глаз. Их интересовали земные и понятные вещи: они хотели с весёлым криком покататься по снежным склонам, устроить качели на свесившихся ветках низкорослых деревец, побегать за бабочками по зелёным лугам и нарвать нежных альпийских цветов, наесться сладких ягод и напиться вкусной молочной воды из холодного озера…
На этом месте у Лаванды сильно поубавилось желания рассматривать книжку дальше. Ей не нравились внезапные пришельцы, не нравился их буйно-весёлый вид, их льющийся через край избыток жизненных сил. Они нарушали зачарованный покой этого мирка, который был так хорош без них и так напоминал что-то знакомое, родное, разбивали своим криком его молчаливость и вековые грёзы.
Вот, заигравшись, девочка и мальчик вдруг заметили, что солнце уже заходит, но вместо того, чтоб уйти отсюда, они решили разбить палатку – прямо на цветущей траве луга. Лаванда надеялась, что день-два – и детям наскучит здесь, и они уйдут на поиски мест поинтереснее. Есть же много других, куда более подходящих миров для таких людей, как они, – миров больших и ярких… Пусть покинут этот край, оставив всё как было раньше.
Но так ли заканчивалась история, по мнению автора книжки, Лаванда не знала. Да и не хотелось ей узнавать. Поскучнев, она перевернула ещё несколько страниц, потом, в недовольстве и раздумьях, отложила книгу в сторону. Может, как-нибудь потом дочитает.
Ну что ж, остался только телевизор – с его царством приветливо улыбающихся клерков, лучших в мире железных дорог и сока «Чин-чин». На всё это можно смотреть часами, абсолютно не запоминая, что видел минуту назад, и постепенно утрачивать чувство реальности и самый смысл происходящего. Наверно, иногда это даже неплохо. Уж точно, не самая плохая перспектива.
Безнадёжно вздохнув, Лаванда щёлкнула кнопкой пульта и уставилась в медленно разгоравшийся экран.
