Ксения Спынь
Чернее, чем тени. Ринордийский цикл. Книга 2
39.
Около часа ночи Софи всё же отпустила его. Похоже, ей что-то не давало покоя – она не говорила, что именно, – и потому понадобилось сверять и перепроверять все дневные и недельные отчёты, что-то выспрашивать, требовать объяснений и доказательств. Наконец, видимо, получив то, что хотела, она махнула рукой и лениво проронила, что Кедров может идти.
Сама Софи заканчивать ещё не собиралась, а значит, и Китти Башева была на месте. Когда Кедров проходил мимо её стола, она подняла голову от компьютера и дежурно улыбнулась:
– До завтра, господин Кедров.
– До завтра, Китти, – пробормотал он, мельком на неё покосившись.
Было в Китти что-то очень неприятное, что не поддавалось словесному определению. Она была вся какая-то слишком лаково-глянцевая, слишком плавно-изящная, слишком безупречно вежливая. Казалось, начнись за окном светопреставление, она точно так же подойдёт со своей обычной улыбочкой и так же спокойно осведомится, не нужно ли вам чего-нибудь.
И что-то ещё – скользкое, ненадёжное. Бывают такие люди. Его прадед, Виталий Кедров, каким-то чудом отделавшийся несколькими годами тюрьмы после смерти правителя, иногда рассказывал о прошедших годах, когда ещё был жив и что-то соображал. Кедров запомнил, как прадед говорил о ком-то из своих бывших коллег: «Вот он вроде бы свой, держится всегда с тобой так почтительно и всегда мило тебе улыбается, но ты понимаешь, чувствуешь каким-то местом, что это такая змеюка, с которой даже тебе лучше не иметь никаких дел».
Впрочем, Кедров понимал, что для его неприязни к Китти она сама почти ничего не сделала. Не любил он её главным образом потому, что она сменила Георга Аметистова, когда он… скажем, когда он покинул их компанию.
Георг Аметистов, самый младший из дюжины парней, почти сверстник Волчонка, исполнял обязанности личного секретаря Нонине и по совместительству был её голосом на телевидении и большинстве конференций, когда Софи начала избегать камер. Примерно тогда же появилась «Главная линия», и в народном сознании Аметистов стал чем-то вроде первого диктора страны, как позже Китти Башева. Преданный, как и все они, общему делу и их новому государству, он прекрасно справлялся с работой и был хорошим товарищем. Он просто один раз ошибся. Что ж… с кем не бывает.
Это было через несколько месяцев после принятия Нонине нового титула, когда из-за напряжения межгосударственных отношений почти накрылся импорт.
Они всей компанией устроились в комнате Софи, в её резиденции. Тогда для этого ещё не нужен был повод: почему бы старым друзьям не собраться и не обсудить все дела сообща, пусть даже в слегка уменьшенном количестве.
Аметистов проглядывал только что набросанные рукой Софи тезисы: то, что ему требовалось в красивой и убедительной форме рассказать телезрителям в ближайшем выпуске «Главной линии».
– Отечественное производство удовлетворило население? – он поднял голову от бумаги. – Излишек идёт на экспорт?
Софи, покуривая сигарету, стояла у окна и смотрела на вечереющий город снаружи.
– Да, – она не обернулась.
– Но ведь это… не так.
На лицах компании отобразилось красноречивое «тсс! ты соображаешь?», «заткнись, идиот!» (Над всеми ещё маячил призрак недавнего суда). Но у Софи, похоже, было хорошее настроение.
– И что? – она только пожала плечами. – Если они будут думать, что это так, никто не заметит разницы.
– Как можно не заметить, если… Ты хоть знаешь, что сейчас творится в глубинке?
Софи отложила сигарету.
– Послушай, Георг. Это моя страна, а значит – моя реальность. Если я скажу, что для счастья и процветания есть все возможности, они должны быть счастливы. Как считаешь?
Аметистов не сразу ответил. Вместо того, чтоб согласиться, он начал вставать, сел обратно. Ещё раз пересмотрел тезисы, затем всё-таки встал и подошёл к Нонине на несколько шагов.
– Софи, ты… Что за чёртов эксперимент ты проводишь? – он вдруг сорвался на крик. – Они люди, Софи, они живые люди, а не твои лабораторные мыши, чтоб ты их жрала, как грёбаная паучиха!
А вот это было уже нарушением табу.
Софи мгновенно развернулась:
– Что?
Аметистов, видимо, и сам понял, что перешёл черту, но немного поздно.
– Ничего… – он как-то весь сник. – Ничего, Ваше Величество.
– Нет, повтори, что ты сказал.
– Совсем ничего, не обращайте внимания.
Он попятился к двери. Софи же отодвинулась от окна и перешла в наступление.
– Нет, я услышала, – она надвигалась на Аметистова. – Поясни теперь, пожалуйста, последнюю фразу. Так какие это эксперименты я провожу?
– Никаких… Я не так выразился.
– И определись уже, кем ты меня обзываешь – экспериментатором или паучихой. А то у тебя получается логическая неувязка.
– Ваше Величество, – Аметистов остановился и теперь просто как-то просяще смотрел на неё. – Ваше Величество, я не это имел в виду. Беру свои слова обратно.
– Ах, он не это имел в виду, – задумчиво повторила Софи и отошла обратно к окну, словно утратила к происходящему всякий интерес.
Затем вдруг, разозлившись, снова повернулась к ним всем:
– Да что ж вы постоянно имеете в виду что-то не то! Как мне говорить с вами, если вы сначала утверждаете одно, а через секунду – совсем другое?
Звенящее безмолвие повисло в кабинете. Наконец в нём послышался чуть различимый голос Аметистова:
– Ваше Величество… разрешите, я приступлю к обязанностям?
– Иди, – Софи махнула рукой и устало отвернулась.
Когда за Аметистовым захлопнулась дверь, Нонине снова взяла сигарету. Пару раз глубоко затянулась.
– Клевета, – произнесла она очень тихо, но отчётливо.
Кто-то начал:
– Софи…
– Клевета, ложь и провокация! – она гневно сверкнула на них глазами.
Снова повисло напряжённое молчание.
– Тоже все можете идти, – хмуро проговорила Софи. – Я позову, когда понадобитесь, – друг за другом они двинулись к выходу. – Эндрю. Ты останься.
Кедров остановился и подошёл поближе, держась, однако, на почтительном расстоянии.
Софи, правда, не начала говорить, пока не докурила сигарету. Кедров заметил, что рука у неё немного дрожала.
– Вот что, Эндрю, – наконец обратилась она к нему. – Подними мне дела всех студентов ГУЖа последнего выпуска.
– Будет сделано.
– Чувствую, мне потребуется новый секретарь, – она чуть улыбнулась, затем добавила с характерной ехидцей. – Этот испортился.
Так появилась в их компании Китти Башева. Пришла со стороны, не пройдя ни йоту общего их нелёгкого пути, и как-то сразу получила особое доверие Софи, неизвестно за что.
Что же касается Аметистова, то даже не пришлось разбираться с его отставкой. Следующим же вечером Георг Аметистов погиб в автокатастрофе: на неосвещённой трассе его машина влетела в междугородний автобус и разбилась всмятку. Какая нелепость… Сам всегда говорил, что избегает тёмных дорог: боялся не справиться с управлением.
Кедров даже чуть-чуть жалел его: понятно было, что парень просто сорвался. Вроде бы его родные как раз проживали где-то в глубинке…
Но люди, которыми окружала себя Софи Нонине, не имели права на ошибку.
40.
Лаванда положила мел в тумбочку около кресла-кровати, на котором спала теперь. Что-то подсказывало, что место достаточно надёжное: средний ящик, сразу за коробкой из-под какого-то старого подарка.
Время было очень позднее, Лаванда устала и собиралась уже лечь спать, но из кабинета Феликса шёл приглушённый свет, и ей стало интересно. Решив, что не сможет сильно помешать, Лаванда заглянула в ту комнату.
Феликс сидел, откинувшись, в кресле. Весь вид его выражал какую-то усталую небрежность. Он читал, неяркий свет лампы отбрасывал на него размытый круг.
– А почему ты ещё не спишь? – удивилась Лаванда. Прошедший день был долгим и перенасыщенным.
Феликс приподнял на неё взгляд.
– Не знаю, что-то не спится, – он посмотрел на окно и чуть усмехнулся. – «Ведь нынче луна».
Лаванда не поняла и ничего потому не ответила.
– Я тут думал про то, о чём мы говорили, – медленно продолжил Феликс. – И о том, что я сам говорил на сходке. Когда я сказал, что не позову их под окна резиденции. Знаешь, почему? Не только потому, что это ничего не даст, хотя и поэтому тоже. Мне просто точно известно, что они за мной не пойдут.
– А откуда тебе известно?
Он чуть слышно рассмеялся и вместо ответа приподнял том, который читал.
– Знаешь, о чём эта книга? О Великой войне. Тут рассказывается про кучку молодых ребят, они были знакомы ещё с детства. На войну их не взяли, они не проходили по возрасту. Но когда враги дошли до их селения, они заделались партизанами и боролись как могли. В итоге все они погибли. Так вот, это были великие люди. А я – нет.
Лаванда покачала головой:
– Но ведь двадцать семь – это не конец жизни. Откуда ты знаешь, что ещё успеешь сделать и совершить. Возможности у тебя есть.
Феликс скептически улыбнулся:
– Ещё в студенчестве… Нонине тогда только недавно пришла к власти, но я уже предчувствовал, что будет примерно так, как сейчас… Так вот, тогда я считал, что, как только она перейдёт черту, я восстану против неё открыто и, скорее всего, погибну на баррикадах. Правда, смешно?
Лаванде это не казалось смешным, поэтому она промолчала.
Пренебрежительно скривив рот, Феликс продолжал:
– По нашим временам и вот так в одиночку – это даже не бессмысленный героизм. Это смешно и глупо, – он вдруг посмотрел в глаза Лаванде. – Предположим, я сейчас умру… Допустим, Нонине достанет свой уголь. Ведь очень скоро обо мне никто и не вспомнит. Потому что кто я такой, в конце концов? Мелкий строчитель агиток, профессиональный громыхатель оружием – притом бутафорским. Ни на что повлиять, ничего реально сделать или устроить так, чтоб сделали, я не могу. Неспособен. Главред вот, правда, сегодня говорил, что у меня талант, – он снова усмехнулся. – Но это только на фоне нашей шарашки. В историческом контексте я никто.
Было странно слышать от него всё это. Феликс не был чужд самоиронии, но за таким методичным втаптыванием себя в грязь Лаванда его прежде не замечала.
– Но ведь, – неуверенно начала она, – многие хорошие люди не попали в историю. Это же не значит, что они жили зря. Да, они не совершили ничего великого, они просто… – она задумалась, – просто…
– Просто жили? – улыбнулся Феликс.
– Да, – закивала она, подхватив правильное слово. – Да, просто жили. Обустраивали свои дома, заботились о детях и родителях, читали книги… рисовали и мастерили украшения… и поддерживали друг друга. Просто делали что-то хорошее. Разве это мало?
– Тебе этого достаточно, да, Лав? Тебе этого хватает. Такой маленький уютный мирок, где всё спокойно и привычно. Можно просидеть в нём века и быть обычным хорошим человеком. Тебе хватает и этого?
Лаванда замялась: это было про неё и не про неё одновременно, а объяснять про земную жизнь и про сферы, про всю их тонкую взаимосвязь было бы долго и слишком трудно.
– А мне – нет, – Феликс мотнул головой. – Мне всегда хотелось чего-то ещё, чего-то большего… «Просто жить» – это ведь так бессмысленно. Такое ощущение, что бредёшь куда-то – без конца, без цели, по сторонам иногда маячит какая-то муть и снова исчезает и только ты всё идёшь и идёшь, а вокруг ничего, до самого горизонта. Если это и есть «просто жизнь», то зачем она вообще нужна: что она есть, что её нет. И сколько так?..
Закончил он почти шёпотом и затих. Лаванде было непонятно всё это: она только чувствовала, что тут есть что-то тёмное, гнетущее, что, наверно, преследует его с давних пор и что он обычно тщательно скрывает от всех вокруг.
– Но подумай, что ты нужен и другим людям.
– Кому? – рассмеялся Феликс. – Родителям? Они за границей, у них там своя жизнь. Ну ладно, надо, чтоб кто-нибудь отвечал им по телефону моим голосом, что всё в порядке, этого будет достаточно. Главреду? Он легко найдёт замену. Друзьям? Да какие мы друзья… Так, знакомые по интересам.
Лаванда задумалась: ей хотелось хоть как-то поддержать его, но чем – она не знала. Она плохо разбиралась в таких вещах.
– Но, может, ты кого-нибудь полюбишь? – попробовала она наугад. – Говорят, это иногда тоже придаёт всему смысл.
– Я… – начал Феликс и тут же сбился. Потёр переносицу, встряхнул головой. – Неважно. Да и вообще всё это неважно, – он улыбнулся по-обычному задорно и чуть иронично. – Я и правда выпил больше, чем следовало, у меня теперь отходняк. Так что не обращай внимания. Тебе, наверно, пора спать? Уже сильно поздно.
– Да… наверно, – Лаванда кивнула и медленно вышла.
41.
Ей снился большой зал. Он был слегка похож на комнаты в конспиративной квартире, но Лаванда знала, что это на самом деле, хоть и не понимала, откуда ей известно. Перед ней раскинулись внутренние залы Дворца Культуры, каким он был в свои лучшие годы.
Здесь танцевали. Немые пары кружились под минорные и торжественные звуки вальса: люди разных времён и эпох, разных обществ и положений, иногда, казалось, знакомые друг с другом лишь случайно. Они скользили по узорным плитам пола – так легко, будто тени, – и бесконечными галереями уходили в глубины залов.
Краем глаза Лаванда заметила Феликса с какой-то девушкой в красном платье. Странно они вели себя друг с другом: это было скорее противостояние, чем танец, будто они никак не могли договориться о чём-то важном, но всё равно продолжали вращаться один вокруг другого. Лаванда не стала мешать им и двинулась дальше.
Звучала музыка, и сотни тысяч пар сливались в нескончаемом вальсе: такие разные, но словно бы совсем одинаковые. Лаванда проходила в одиночестве мимо них – невидимо, незаметно для глаз и потому без препятствий. Её здесь будто и не было вовсе, и это было удобно.
Неожиданно из кружащейся толпы вынырнула Софи Нонине, высокая, в длинном чёрном платье, рот ещё чему-то смеялся – чему-то, бывшему там, прежде, – а глаза уже уловили Лаванду и смотрели покровительственно.
Они стояли в метре друг от друга. Метре воздуха и свободного пространства.
– Ну здравствуй, Лаванда.
Она вскинула на Нонине взгляд исподлобья: встречаться глазами почему-то абсолютно не хотелось. Но заговорить, наверно, всё же стоило. Лаванда напомнила себе, что это сон, а значит, ничего не будет.
– Здравствуй, Софи.
Нонине величественно протянула ей узкую кисть:
– Дай руку.
Лаванда дала было, но тут же отдёрнула обратно.
– Зачем? – спросила она с подозрением.
Софи рассмеялась:
– Ну, ты же знаешь, это парный танец. Здесь по-другому нельзя.
Лаванда чуть отодвинулась:
– Я не умею танцевать.
– Я тоже. Это неважно, – и настойчиво повторила. – Дай руку.
Поколебавшись ещё чуть-чуть, Лаванда вложила свою ладонь в ладонь Нонине.
Миг – и они уже кружились в летящем вальсе, сквозь пространство и реальность, а музыка оглушительно грянула, заполняя всё.
Теперь, когда они были так близко, Лаванда не видела больше лица Софи. Зато из-за плеча, укрытого плащом из крысиных шкурок, открывались огромные залы и фигуры людей, то проступавшие из дымки полутени и бликов, то вновь терявшиеся в ней.
– Кто они все? – спросила Лаванда.
– Просто люди. Маленькие и глупые – как все люди на земле. Ничего на самом деле не знают и не понимают и могут только танцевать свой собственный танец – всю жизнь.
– А почему они все парами?
– Потому что в жизни каждого оказывается человек, с которым они будто бы связаны невидимой нитью, и эту нить не разорвать. Часто это бывают влюблённые… Хотя совсем необязательно. Это могут быть и друзья, и просто знакомые, и даже смертельные враги. Неважно, как они относятся один к другому, но с какого-то момента они оказываются завязаны друг на друга, их жизни спаиваются, сплетаются в один узор: где первый, тут же и второй. И поэтому теперь они неразрывная пара и разделяют единый танец.
Мимо них проплыли двое: мужчина в сером городском костюме начала того века и женщина в длинном тёплом платье, с красным шарфом. Лаванда узнала их: обоих она видела на фотографиях.
– Значит, мы теперь тоже связаны? – спросила она.
– Да, Лаванда.
Софи вела её, утягивала в дымчатую бесконечность залов. Софи будто бы точно знала, что делать и как делать. Хотя почему «будто бы» – Софи знала. Софи брала на себя ответственность за все нелёгкие выборы и все перепутья, которые встретятся на дороге. Лаванде оставалось только следовать за её голосом и рукой, только отставить свои мысли и делать, что уже решено до неё, только раствориться и перестать существовать отдельно, и это было бы так легко и просто. Софи хотелось верить, Софи была близким, родным человеком, с которым хочется быть рядом, потому что от него идёт такое приятное тепло, делающее всё остальное неважным. И Лаванда поддалась бы этому, если бы не одно неустранимое обстоятельство.
Она прекрасно помнила, что представившийся ей образ – ложь.
Она прекрасно помнила, кто такая Софи Нонине на самом деле.
Но откуда же та, вторая? Неужели только плод пропаганды и воображения? Неужели её нигде и никогда не существовало?
– Почему Софи? Почему ты такая?
– Какая – такая?
– Почему ты делаешь то, что делаешь? Мои знакомые рассказывали о тебе много плохого. Зачем тебе понадобилось всё это? Я бы…
(«Я бы сказала, что люблю тебя, если бы ты была тем замечательным человеком, которым иногда представляешься», – этого она не сказала вслух).
– Они говорят неправду, – несколько рассеянно протянула Софи. – Выдумывают, клевещут на меня… Но ты-то им не веришь, ведь так?
Лаванда уловила чуть заметную фальшь в её голосе: Софи сейчас вела свою игру. Расставляя определённым образом повороты разговора, она делала так, что с ней хотелось согласиться. Но дневная память Лаванды всё отражала так же ясно.
– Я склонна им верить. Не могут ошибаться сразу столько человек.
– Почему же? Люди постоянно ошибаются. Никогда нельзя быть уверенным, что кто-либо во всём разобрался и всё правильно понял, что он не заблуждается и не видит всё иначе, чем в действительности. Сегодня кажется, что так, а завтра откроется, что совсем по-другому.
Лаванда с удивлением вслушалась в эти слова – где-то она слышала их уже. Вздохнула:
– Как раз вчера я пыталась доказать это одному человеку.
– Вот видишь, – умиротворяюще проговорила Софи, – мы с тобой ещё и единомышленники. А ты зачем-то делаешь вид, что враждуешь со мной.
Лаванда хотела что-то возразить, но поняла, что уже не угоняется за своими разбегающимися мыслями.
– Я запуталась.
Софи кивнула:
– Я тоже.
Звуки вальса укачивали и уносили от реальности, медленно усыпляли, стирая все привычные границы.
– Почему всё так, Софи? – шёпотом спросила Лаванда, сама не зная точно, что имеет в виду и почему думает, что та поймёт её.
Нонине вдруг заговорила вкрадчиво и почти ласково:
– Тебе ведь всегда не хватало родителей, правда, Лаванда?
– Да, – она машинально кивнула. – Я их почти не помню. Мне было года три, когда… – она вдруг оборвала себя, вспомнив, кто с ней говорит. – А откуда ты знаешь?
– А я всё про тебя знаю, – чуть лукаво ответила Софи. – Всё-всё. Даже то, чего ты сама не знаешь.
Музыка и кружение гипнотизировали и вводили в транс. Лаванда поняла это и хотела остановить: проснулся инстинкт самосохранения. Не слишком-то получилось, было несколько поздно. Она попыталась выдернуть руку из пальцев Софи.
– Отпусти меня.
– Зачем? – та не ослабила хватку.
– Потому что… потому что это неправильно… – пробормотала Лаванда, глаза у неё закрывались, она медленно проваливалась в сон во сне.
– Что именно неправильно? – в голосе Софи послышалась насмешка. – Полное попрание личных свобод? Один человек не может решать всё за других?
– Ну да, как-то так.
– А разве это важно?
Лаванда подумала немного.
– Нет. Неважно, – она положила голову на плечо Софи, покрытое плащом из крысиных шкурок. Неуклонно, непреодолимо наступал сон… Вальс качал их в большой колыбели, и всё вокруг расплывалось ненужными блёклыми пятнами.
Софи, поддерживая её, заговорила негромко:
– Иногда я и сама сомневаюсь, так ли всё, как я думаю. Правильно ли я действую, или это только кажется. Толкаю ли я всех к общему благу или только веду игру в своих интересах. И я не знаю ответа… Ты должна меня понимать, Лаванда. Мы ведь с тобой так похожи.
– Мы похожи? – удивилась она.
– А разве нет?
Лаванда попробовала было обдумать это, но уже не получилось, и она сдалась до конца:
– Неважно.
– Да, – согласилась Софи. – Неважно.
Вальс увёл их в дымчатые дали залов…
Лаванда открыла глаза. Отдалённые звуки музыки ещё не стихли в ушах, и сначала она не могла понять, что произошло и где она находится. Впрочем, знакомые контуры быстро проступили в темноте и опознались как гостиная в квартире Феликса, привычная и понятная.
Всё, что сейчас было, было сном… Или не совсем?
Что-то очень важное осталось там – что-то, что она помнила только что, а теперь забыла и не могла уловить снова. Лаванда села в постели и обернулась на тёмное окно.
Там мерцали одинокие рыжевато-жёлтые огни. Там где-то была настоящая Софи Нонине. Но где сейчас была Софи? Что она делала?
Только ветер звучал в ответ.
