Иван Канина
Физкультура и литература
Но ранним утром комаров нет, как нет и других опасностей, подстерегающих ночью на каждом шагу. Иногда мне снится сон. Я посреди ночи оказываюсь в месте, где мы сейчас пробегаем. Мне очень страшно. И непонятно чего я боюсь: то ли самой темноты, то ли самого места, то ли своих фантазий, облачающих тени деревьев в нечеткие человеческие фигуры, направляющиеся ко мне. Но дойти до меня они никогда не успевают, я всегда просыпаюсь раньше.
Во время бега мы разговариваем, смеемся над знакомыми, строим планы на день, фантазируем. Пробежав два километра, разворачиваемся и бежим обратно. Решаем сделать остановку, чтобы искупаться. Нет ничего лучше, чем окунуться в прохладную воду после пробежки. Освежиться. Поплавать. Бодрость наполняет тело, и кажется, что горы по колено, и что можешь море свернуть. Весь мир под ногами, как и битое стекло, пластиковые бутылки и прочий мусор. Мы обсыхаем, подставляя свои телеса теплому летнему солнцу. Игорь смотрит на меня и говорит: «Хорошо бы сейчас покурить». Я со смехом соглашаюсь с ним: "Да, это было бы идеально". Он поднимает с песка свои шорты и достает из правого кармана сигареты, а из левого зажигалку. Он протягивает мне сигарету. Я принимаю. Игорь щелкает зажигалкой, прикуриваем. Просыпается совесть. Я нарушил обещание. Но обещал я себе, а не кому-то другому. А обещания, данные самому себе, яйца выеденного не стоят. Такие легче всего нарушить. После пробежки сигаретный дым неприятен. Но это временный дискомфорт. Легкие, после насыщения утренним кислородом, капризничают, отказываясь от горького табачного дыма. Но разве легкие командуют парадом? Нет. Пока еще мозг командует, и в данный момент он отдает приказание курить. И вот оно, то самое ощущение, из-за которого ты куришь – легкая слабость и головокружение. Я кайфую, выпуская дым через нос. Сигарета кончается, мы одеваемся и пешком идем обратно. Немного стыдно, но я тешу себя мыслью, что брошу завтра или послезавтра, либо через неделю. В любой день, когда по-настоящему захочу, тогда по-настоящему и брошу.
Мы хотим зайти в гости к одноклассницам Игоря, родители которых уехали на дачу. Две сестры Ю. и О. Мы идем по району, и я вдруг вспоминаю, что под соседним домом уже несколько дней обитает Колян. Он стащил со стройки бочку белой краски. И круглыми сутками нюхает ее пары. Неизвестно, каким образом ему удалось без лишнего шума утащить со стройки тяжеленую пятидесятилитровую бочку. Так же остается загадкой, откуда в четырнадцатилетнем пацане взялось столько силы. После того, как бочка была украдена, он загнал ее под один из ближайших домов и остался там. С тех пор он никого к ней не подпускает, разговаривает сам с собой и смотрит только внутрь себя и бочки.
В Якутске, из-за вечной мерзлоты, дома ставят на высокие сваи. И поэтому под некоторыми домами можно встать в полный рост. Конечно, если ты не Шакил О'Нил3. Часто дети устраивают под такими домами шалаши и штабы. Американские дети строят дома на деревьях, а якутские – под домами. А те, кому лень носить деревянные укрепления и работать молотком, притаскивают с помойки старый диван и сидят на нем, как в офисе, строя великие планы по захвату мира. А Колян решил не запариваться: украл бочку, закатил под дом и устроил себе персональный рай. Баунти. И вот уже несколько дней он не отползает от нее ни на сантиметр. Чего он в ней нашел? Обычная, ничем не примечательная бочка. Но не будем судить бочку по обложке. Влюбляются не во внешнюю, а во внутреннюю красоту. А внутренность у этой бочки была что надо. Светлая. Чистая. Безгрешная. Ангельская. А запах какой? Яркий. Резкий. Сногсшибательный. И если постараться, то можно угореть и улететь. Вот Колян и ушел в открытый космос. Полет на орбиту в несколько дней. И я начал переживать за его здоровье. Как он там? Без еды, без воды, без человеческого общения? Так и поехать недолго. Надо спасать парня.
Собираясь на пробежку, я на всякий случай взял с собой печенье. Оно немного раскрошились в кармане, но, ничего, сойдет и такое. Мы подошли к дому, огляделись. Никого. Я залез под дом. Солнце светило ярко, но под домом царят вечные сумерки. Серые сваи, мусор, запах мочи. Я знал куда двигаться, бочка должна быть поблизости. Я позвал Коляна. В ответ раздался тихий стон. Он то ли скулил, то ли хныкал. Я подошел ближе и увидел лежавшее на боку тело. Глаза были полуприкрыты. Лицо бледное и изможденное. Руки обнимали бочку. Первым желанием было – вытащить его оттуда. Но я остановил себя. Парень он сильный, а наркотическое состояние, в котором он пребывал, делало его опасным. Мало ли что взбредет ему в голову? Как завещал Х.С. Томпсон4: «Можно повернуться спиной к человеку, но никогда не поворачивайся спиной к наркотику. Особенно, когда наркотик в человеке». А подставлять свою незащищенную шею и подавно. Поэтому я еще раз позвал его по имени. И услышал в ответ то же самое мычанье. Доброта и трусость боролись во мне. И слабая трусость победила чистосердечную доброту. Я кинул печенье рядом с его головой и опрометью бросился обратно, к солнцу. Игорь ждал меня снаружи. Он не собирался связываться с этим дурно пахнущим делом. Ему было плевать. Я тогда еще считал, что людям надо помогать. И страдал из-за этого. Но каким бы добрым я не был, инстинкт самосохранения всегда побеждал.
В памяти всплывает еще одна история, когда я пытался стать хорошим человеком.
На футбольном поле появился новенький парень. Он был маленького роста, сбитый и крепкий как пень. Звали его – Андрей. Самым замечательны в нем было лицо. Уродливое и морщинистое, как у лепрекона. Густые черные брови, карие глаза, грубые скулы, крупный нос. Он был смуглым и кривоногим. С первого взгляда было сложно понять, что с ним не так. Кроме того, что он карлик. Вроде есть скорость, реакция, сила и координация, вот только мяч почему-то всегда летел не туда, куда надо. Обычно новеньких всегда ставили на ворота. Но Андрей даже с этим не мог справиться. Все его передачи и удары били мимо цели. Мяч постоянно вылетал за пределы поля. Вместо того, чтобы выпнуть мяч на чужую половину, Андрей пинает его прямо в ноги сопернику, и тот забивает гол. Поэтому его стали называть: «Косым», «Корявым», «Кривоногим».
Через некоторое время мы поняли причину его неточностей. Кеды на его уродливых ногах были на три размера больше необходимого, видимо, мама купила на вырост. Было достаточно одного взгляда, чтобы понять, что ни о каком «выросте» и речи не может идти. Этому пню никогда не вырасти и не стать дубом, тополем или хотя бы шиповником. Мать на что-то надеялась, но ребята не оставили ему никакого шанса. С тех пор они называли его – "Бичёнком".
Позже, когда кеды пришли в полную негодность, мама купила ему обувь по размеру. Но было уже поздно. Кличка приклеилась. Он смирился и перестал обижаться. Сам я называл его «Мужичком». Остальные ребята, из-за моего особенного отношения, стали меня недолюбливать. Якобы я считал себя лучше других. Никому такие не нравятся. Правильно говорят, что благими намерениями дорога в зад выстлана. Андрей, чувствуя общее настроение по отношению ко мне, стал дерзить и нарываться. Он знал, что если я залуплюсь, то за него вступятся остальные. Наверное, он хотел перекинуть стрелки и сделать меня козлом отпущения. Но ни черта у этого уродца не вышло. Я использовал принцип «не можешь победить, возглавь» и стал называть не просто "Бичёнком», а самой настоящей «Бичихой». После этого от меня отстали. Как говорится: «не делай добра – не получишь зла».
Мы оставили Коляна гнить возле бочки. Никто не имел права лишать его этого удовольствия. Жизнь была и так не сладкой. Каждый облагораживал ее как мог. Кому-то достаточно было никотина, другому алкоголя, кто-то курил травку, а он нюхал бочку. У каждого есть право на выбор. Жалость унижает человека. Никто не придается ей больше нескольких минут, и этого вполне достаточно. Выбравшись из-под дома, и оставив надежду там, я почувствовал себя освободившимся. Я сделал всё, что мог. И был горд собой. Теперь Колян не умрет с голода.
Мы направились к подружкам, которых накануне предупредили о возможности утреннего визита. Они, конечно, посчитали это шуткой. Но мы не шутили. Крадучись мы поднялись на седьмой этаж. Мы старались не шуметь. Как будто шли на дело. Добрались до квартиры. Приникли к двери, прислушались. Тишина. Мы тихонько постучали, думая, что нас ожидают. Тишина. Постучали еще раз. Три раза. Четыре. Условный сигнал. Хоть ни о каком условном сигнале и не договаривались.
Стук в дверь становился оглушительным. Боясь перепугать соседей, мы остановились. Перевели дыхание. Вот сучки. Мы твердо знали, что они дома. Тверже была лишь наша глупость. Поэтому мы продолжили бомбардировку двери. Мы бы звонили в звонок, если бы он был. Через пять минут ожесточенного боя с дверью, мы услышали заспанный голос: «Кто там?». Точней это был не голос, а слипшийся, задеревенелый хрип. Трудно было понять, принадлежит ли он двенадцатилетней девочке или же сорокалетнему мужику. Мы испугались и начали пятиться к лестнице. Но в итоге интерес пересилил страх. Я сказал: "Это мы". После этого, как тряпье на вешалке, повисла тишина. Через минуту, длившуюся не вечность, а ровно шестьдесят секунд, замки стали открываться. Через щель, высунулось лицо одной из сестер. Было сложно понять, старшая это или младшая. На самом деле они были похожи, как мухомор и обабок. Два симпатичных грибочка. В один из которых, как я позже узнаю, был влюблен Игорь. Но совсем с другим грибочком, намного позже, у него завяжутся отношения.
Дверь отворила старшая из сестер. За ней, виднелась башка ее подружки, которая была моей соседкой по подъезду. Что-то она не по-соседски рада меня видеть. Мешки под полуприкрытыми глазами и запах тлена изо рта. Разве так встречают гостей? Кажется, наше появление не понравилось им больше, чем нам их внешний вид. Хочешь узнать, как женщина выглядит по-настоящему: разбуди ее в шесть утра. А вообще лучше не видеть женщину до начала рабочего дня.
Девчонки отказались нас впускать уже не впервые. В прошлый раз они отмазались, сказали, что папа дома: «Потише, пожалуйста, он отдыхает». Они рассчитывали на то, что я поверю и не стану пытаться прорваться через баррикаду. А вдруг отец и вправду спит на обоссаном диване? А я, как герой, врываюсь в его тесный уютный мирок и разрушаю его. За такое он запросто мог избить меня. А рисковать я не люблю. Тем более своей головой. И девчонки знали об этом. Хитрые вредные маленькие сучки. Они попытались захлопнуть дверь прямо перед моим носом. Но я оказался проворней. Сомнения вызывают жажду деятельности. А в данный момент я очень сомневался. Во-первых, в их честности, а во-вторых, в своей добропорядочности. Почему мне так хотелось попасть к ним в квартиру? Не знаю. У меня тоже квартира есть. Получше их. С двумя зассанными диванами. Как будто я ни разу не бывал в гостях. Бывал, конечно, но не в этом дело. А в том, что запретный или запертый плод сладок. Она ограничивала мою волю. И поэтому мне необходимо было попасть внутрь. Я, как Адам, которому сказали "нельзя". Моя нога сама просунулась в проем между квартирой и дверью: «Не так быстро, крошка». Она уставилась на меня своими, и без того, огромными голубыми глазищами: «Какого черта, тебе надо? Папа сейчас проснется и устроит тебе. А ну убери ногу, кому сказала! ». Я струхнул и собрался выполнить ее требование, как вдруг услышал звуки пианино. Это было похоже на "Лунную сонату" Людвига Амадея Брамса. "А это еще что за дерьмо? » – поинтересовался я. «Папа проснулся. Он после сна любит поиграть на пианино», – сказала она самоуверенным голосом, и ни один, даже самый малюсенький мускул не дрогнул на ее милом личике. Лицемерная сучка. Я убрал ногу и поторопился убраться подальше, вдруг ее папа после игры на пианино любит выходить в коридор и избивать подростков. Только через несколько секунд, оказавшись на безопасном расстоянии, я понял, что меня обманули. Обставили. Обвели вокруг пианино. Выставили дураком. Ярость хлынула по венам. Тело бросилось назад. Но дверь мне больше не открыли. Я угрожал, молил, просил, требовал, но в ответ слышал лишь беспрерывный хохот. Я решился на отчаянные меры – попросил воды. Это безотказное средство. Когда ты хочешь увидеть девчонку, но не знаешь, как обосновать свой приход, попроси воды. Словно ты ползешь из какой-нибудь Гоби или Сахары, а ее квартира – это прекрасный оазис. Вроде бы ничего такого, а кажется, будто тебя поят водой любви. Да не оскудеет рука дающего. Да не пересохнет его водопровод. Потом у тебя забирают кружку и закрывают дверь. Но ты уже счастлив, любовь, волнами кипяченой воды, захлестывая бабочек, плещется в твоем животе. Существует вероятность, что тебе дадут литровую банку воды из-под крана. И сразу закроют дверь. Не дожидаясь, когда ты напьешься. Такая вода ничем, кроме хлорки, не пахнет. Ни капли любви в ней нет. Потом еще и с банкой надо что-то делать. И ходишь с ней в руках, как дурак с пакетом на голове. Разбить банку рука не поднимается. Все-таки ты не свинья. Домой принесешь, а мама опять обругает: "Опять, дурак, банку домой принес?! Где ты их только берешь? Никогда мы не занимались закатками и вот опять. Этих банок уже хватит для того, чтобы расчленить тебя, и всего по кусочкам в них запихать, залить спиртом и расставить по полочкам. Пусть глаз радуют. Все бы хорошо, да только отец спирта не даст, вон, он уже весь фиолетовый сидит на кухне, дай ему банку, может сблюет в нее, а не на пол. А то опять полы мыть. Надоело».
Через закрытую дверь я попросил воды, хоть жажда меня и не мучала. Зато меня мучило желание ворваться в их дом, разнести к чертям пианино, включить газ, запереть девчонок в ванной, погадить на половичек и убежать. Но они оказались еще более бессердечными, чем я. До этого я думал, что нравлюсь им. Надеялся на это. В глубине бездонной души. Или мне было наплевать? Не знаю. Я злился, что они перехитрили меня. Конечно, им помог Людвиг Ван, а он парень головастый, но от этого легче не становилось. Во рту только горечь. Горечь поражения. Желчный пузырь работал на максимальных оборотах, производя желчь в масштабах военного времени. Я мог наполнить литровую банку. Мог продавать и делать на этом неплохие деньги. Ведь в то время людям не доставало желчи. Все были добрыми и милыми. Улыбались и радовались, даже когда болели дети. Говорили: "Спасибо" милиционерам, избивавших их отцов и мужей. Смеялись, когда сгорали квартиры. Хохотали на похоронах. Благодарили счастливый случай, когда наступали на собачье дерьмо. В общем, желчь была в дефиците. Не то, что сейчас. К сожалению, банки под рукой не оказалось, и вся желчь выплеснулась на дверь, даже не забрызгав двух маленьких мегер, продолжавших смеяться надо мной. Сукины дочки! Хорошо смеётся тот, кто смеется за запертой дверью. Мольба о спасительной влаге не возымела действия. Девчонки поступили не по-христиански. Они не напоили усталого путника, не проявили гостеприимного радушия. Никакого сострадания. Они даже не подставили под удар ни одну из своих кругленьких румяненьких щечек. Они оставили меня без сатисфакции. И я, как изъеденная молью собачья шуба, отправился на помойку.
Вторая попытка. Семь утра. Я и Игорь стоим в подъезде, а перед нами две злобные сонные тетери. Зачем мы пришли сюда? Неужели мы уже тогда мечтали оказаться в их теплых постельках? Соединить тела, а может быть и сердца, в едином пульсирующем ритме? Да, мы хотели этого, но сильнее желания был страх. И он, как полный властелин, руководил нами. Любое действие, слово, поступок и даже мысль проходили обработку страхом. Вдруг тебя неправильно поймут? Вдруг тебя поймут чересчур правильно? Скорей всего тебе откажут. В столе. В расположении. Во всем. А о сексе и думать было нечего. Только мечтать, надеяться и придумывать сальные шуточки. Ну и конечно, совершать грех Онана, просматривая спрятанные отцом видеокассеты. Только, прежде чем смотреть, нужно убедиться, не спрятаны ли в комнате видеокамеры. Не нацелены ли их объективы прямо в мой пах. Моя паранойя в те времена достигала поистине ужасающих масштабов. Шкафы проверялись изнутри и снаружи. Ковры прочесывались вдоль и поперек, просматривались стены под ними, ведь камера могла быть хорошо завуалирована в нишу. Для чего же еще на стену вешать ковры? Окна закрывались, чтобы не выпускать никаких подозрительных звуков. Шторы задергивались, не пропуская солнечных лучей и не давая шансу подглядывающему. Так что просмотр запретных фильмов, превращался в целую церемонию, наподобие чайной. Даже кот выгонялся из комнаты. Его глаза уж слишком подозрительно смахивают на глазки видеокамер. Кстати, помимо боязни быть застуканным на месте просмотрения, был и страх перед Господом Богом. Он все видит. И негодует, когда смотрит на тебя, когда ты смотришь на запретный плод отцовской видеокассеты. Но Бог не так страшен, как видеокамера. Это факт. Он не покажет и не сможет рассказать всему свету о твоих грязных делишках. Так и бояться нечего, ведь ад еще где-то далеко в необозримом будущем. За время взросления произойдут вещи пострашнее онанизма.
Мы делаем вывод, что девчонки не расположены к общению. Да и выглядят они неприятно. Мы уходим, а они остаются досматривать свои розовые сны.
Кстати, Колян, у которого были отношения с бочкой, остался жив. Через несколько дней его пустой желудок скрутило жестоким паническим голодом и ему пришлось выбраться наружу. К тому же, краска уже выдохлась и не приносила удовольствия. Когда он вылез из-под дома, толпа мальчишек ринулась туда и вычерпала из бочки всю краску. Они хотели с ее помощью разжигать костры, но даже для этого она не годилась. Краска устала. Из нее вынюхали все соки. Теперь это была уже не краска, а вода. В ней не осталось ни капли первоначального аромата. Последнее ее проклятие – способность марать. И оно обрушилось на своих обидчиков. Перепачканные ребята, безуспешно пытавшиеся зажечь краску, уныло разбредались по домам, где их ждала выволочка, и вместо скудного ужина им приходилось очищать руки ацетоном, стирать одежду хозяйственным мылом, взрослеть и разочаровываться в жизни.
Я бросил курить примерно через год, уже после того, как перестал дружить с Игорем. Я решил серьезно заняться легкой атлетикой. Это было не самым удачным решением в моей жизни. Бросить бег окажется гораздо сложней, но это, как говорит Каневский5: «Совсем другая история».
Бобаз
Учился в моем классе один очень агрессивный парень. Был он сильный, как черт, и вспыльчивый, как бешеный буйвол. Всем приходилось его опасаться. Даже девчонкам. Хоть он и был сыном друзей моей семьи, но и это не давало мне никакого иммунитета. Любое неосторожно сказанное слово, случайный взгляд, да что там, даже мысль могла быть воспринята им на свой счёт. Тогда берегись. Он скручивал твоё тряпичное тело в три узла, делал подножку, ставил колено на впалую грудь, заставлял извиняться и просить пощады. Даже если крикнуть ему оскорбление на приличном расстоянии, это расстояние не было для тебя безопасным. Взрывная сила и скорость делали его беспощадным хищником. Он нагонял жертву с молниеносной быстротой. И уже через мгновение она валялась грудой раздавленного мяса у его кривых ног. Он развивал своё превосходство над другими при помощи занятий борьбой и легкой атлетикой. Каким бы опасным животным он не был, было в нём, и кое-что человеческое. Чувство юмора. Жестокое конечно, но все же чувство. Временами он разрешал подшучивать над собой, но редко кто отваживался на это. Никому не хотелось ходить с кровоподтеками. Посему он шутил сам. Над всеми. И это сходило ему с его узловатых бугристых коротких рук. Он был невысокого роста, кряжист как горный кряж, сутуловат как горбун, сбит как сбитень и крепок как портвейн. Не то чтобы он был деспотичным узурпатором всего класса, были люди и опаснее его, но никто его не трогал. Сильные люди стараются не вступать в конфликты между собой. При встрече они кивают друг другу и расходятся в разные стороны. Звали его Боб, но он просил называть себя «Бобазом». Кличку в этом случае дал ему никто иной, как он сам. У других не было на это никаких оснований и, тем более, прав. По-якутски его имя произносится как "Боба" или "Болодя". Мое имя звучит как Баня. Там у нас даже есть анекдот на эту тему: «Алло, это баня? – Нет, это Болодя". А полное имя Иван, с помощью чудес транскрипции, звучит как Уйбан. Грустно, конечно, но это правда. Но речь не обо мне, само собой. Как я посмел говорить о себе! Прости, Бобаз, только не бей.
Мне лично несколько раз доставалось от рук и ног этого парня. Я даже не могу сказать из-за чего. Причиной могло быть чем-то не понравившееся ему выражение моего лица. Или случайно брошенный взгляд, улыбка или смешок. Если где-то раздавался смех, то он тут же бежал туда и без суда и следствия избивал всех в мясной фарш. У Бобаза была паранойя, он думал, что смеются над ним. Или же он просто не выносил, когда смеялись над чужими шутками. Он наложил вето на шутки. Мораторий на смех.
В нашем классе было несколько группировок. Каждый человек пытался найти себе компанию по интересам, ну или сплачивался с другими, в интересах собственной безопасности. Всё-таки, в толпе не так страшно, как за её пределами – там, где во тьме рыщет свирепый Бобаз. Правда, на группировки ему было абсолютно наплевать. Любая группировка была для него всего лишь отарой беззащитных овец. Он мог избить весь состав группы, независимо от того, сколько в ней было участников. Таким образом, он наживал себе врагов. Весь класс точил на него зубы. Незаметно точил. В тишине. За углом. Исподволь.