Хаим Калин
Под солнцем и богом
Западный мир захлебывается от перепроизводства своих мощностей, многократно возросших в эпоху НТР, мечась в склепе статус-кво – между нищетой третьего мира и замкнутом на себе, но сулящим огромные рынки сбыта коммунистическим лагерем. Капсулу последнего нам нужно во что бы то ни стало разбить. Расколем ее – устраним главную препону к становлению глобального общества без границ!
Глава 28
У Акивы Глика, главного раввина йоханнесбургской общины литваков, тряслись поджилки, но не все, местами. В его годы, близящимися к девятому десятку, страхи свое отгуляли, как и выработался сам изможденный долгой жизнью старик.
Кроме чувства долга – служить своему все еще мающемуся народу – на прочее раввину давно наплевать. В первую очередь, на самого себя. Сколько начертано, столько отмеряешь. Не моли…
Сползание ЮАР в клоаку апартеида – лишь унылая сводка закономерных событий. Безумию не поможешь, не переболеть им… Перестала болеть душа и за Израиль, который незаметно подцепился к составу расовой вражды – муфтой, взятой у старушки Англии на прокат. Безразличны материальные блага, удовольствия и даже разбросанная по всему миру родня. В его потухшем, почти что обнуленном мире дотлевает последний костер – недоделанных общинных дел. Именно эта спираль держит его в седле, умаляя недуги, коими переполнена старость.
Раввин порылся в карманах лапсердака, вытащил упаковку таблеток. Вылущив две, забросил в рот и запил минеральной водой из бутылки. Прислонился к спинке кресла и с маской опустошения, по которой изредка прокатывались волны расщепления медикаментов, отсутствовал минут десять.
Раввин вновь поднес бутылку, отхлебнул, учащенно задышал. Почему-то схватил себя за бороду, подергал. Оживился, стал нечто искать на столешнице. Заглядывал под книги, папки, но требуемого не находил. Застыл на мгновение и наконец хлопнул себя по лбу. Встал и, держась за позвоночник, поплелся, шаркая, к этажерке.
Блокнот – искомая цель – на виду, на средней полке. Бережно взял, перевернул две страницы и, прибавив движениям решимости, вернулся к столу. Сверяясь с какой-то записью, набрал на диске номер телефона.
– Хэллоу, – опасливо ответила трубка, но не сразу, секунд пять спустя, после того как обращения не прозвучало.
– Ма нишма, мар Калманович?[88] – непринужденно обратился раввин.
С той стороны – тишина, но Глик вдруг почувствовал: трубка отяжелела, как минимум, вдвое. Бросив на подмогу правую руку, прижал ее к виску.
– Не притворяйся, что не понимаешь! – продолжил на иврите раввин. – В твоих же интересах!
– Who are you? – отозвался наконец абонент.
– Как изъясняться – дело твое. Проблема не в языке, а в обмане! Ты Шабтай, а не Арон! – озвучил по-английски раввин.
– Ребе, это вы? – Настал черед абонента испытать возмутителя спокойствия: вопрос прозвучал на идише.
– Собери вещи и убирайся! Если не хочешь навлечь на добропорядочных граждан беду… – зашелся в кашле раввин.
– Что случилось, ребе?
– Меня спрашиваешь? Себя лучше спроси…
– О чем?
– Дурака не строй! Наследил, отличился… – возмущался раввин. – Кто только тебя не искал! С тех пор, как в приют тебя устроил… Трезвонили, не давая покоя… А до меня не доходило, что это ты. Лишь увидев твое недавнее фото, понял: это один и тот же человеке! Оказалось, раввин из Израиля, частные детективы, полицейские – все по твою душу. Зовут тебя Шабтай Калманович, а не Арон.
– Ошибка, ребе, недоразумение! – пролепетал Шабтай.
– Добро хоть и завещано Творцом, но – еще раз убедился – в больших дозах противопоказано! – воскликнул слуга божий. Поиграв желваками, степенно продолжил. – Все стало на свои места, когда в синагогу нагрянул не кто-нибудь, а сам глава Управления полиции Йоханнесбурга и предъявил твое фото. До сих пор блюстители порядка старше сержантского звания нас своим вниманием не баловали. Причем всегда по событиям, в которых евреи или их имущество – пострадавшая сторона. Я бы, не раздумывая, вручил ему адрес Баруха и даже лично отвез к нему, если бы не целая россыпь прелюбопытных подробностей. Генерал был четвертым, кто за последние три недели о тебе справлялся – как я уже говорил… При этом каждый новый интересант излагал легенду, не стыкующуюся с ранее прозвучавшими. Более того, дуэт частных детективов, помимо меня, обошел все еврейские организации города. И везде своей версией обращался произвольно, будто речь идет о разных людях. Самое же пикантное: зачинателем переполоха стал Элиезер Шварц, председатель раввинатского суда Бней-Брака[89]. Подал тебя как бросившего семью и отказывающегося дать жене гет[90]. Местные частные детективы упирали, в основном, на долги, якобы сделанные тобою в Израиле. Однако никаких полномочий подтвердить не смогли. Зато размахивали фото, где тебе лет двадцать, да еще обрит почти налысо – не узнал я поэтому. Генерал – тот пошел дальше всех, ошарашив: разыскивается Интерполом как крупный наркоторговец.
Когда на одного махера[91], а может, шлимазла навешивают поначалу чужих агунот, затем долги, а в довершению ко всему – наркоторговлю, виляя хвостом при этом, то что-то здесь не так, подумал я, и поведись я на эти байки, совершу нечто не богоугодное. Причем, учти, с генералом мы знакомы сорок лет, выручали друг друга не раз. Но чтобы собственной персоной в синагогу… Где это видано! Дерьмецом попахивает, как считаешь? Но больше всего возмутило другое: к погрому – другого слова не подберешь – подключились евреи и не абы какие – духовного сана, да еще а со Святой Земли.
Раввин опустил трубку и потянулся к воде. Промочив горло, возобновил вещание:
– Протягивать руку заблудшему – мой долг. Но, дорогой мой, не за счет других. Даю полчаса на сборы! И чтобы твоего духа там не было! Внучке позвоню сам… Объяснение – придумаю… Всполошить ее не в наших интересах. Йоханнесбург – город маленький…
Трубка в руке Акивы пару раз дернулась. Должно быть, раввин раздумывал, повесить ее сразу или попрощаться. Но вскоре та вновь легла на ухо.
– Вот что еще… – смягчил тон Акива, будто выказывая участие. – Кроме твоего, генерал показал еще одно фото, какого-то гоя с примороженным лицом. Спросил, не светились ли парой. Кстати, оба снимка у меня – просил созвать активистов общины, показать.
– Когда, ребе? – отозвался словно из бочки Шабтай.
Акива чуть поежился, словно на неудобный вопрос.
– Визит генерала имеешь в виду? – уточнил Акива. – Четверть часа назад…
– Помолитесь за меня, ребе. Я за вас – до скончания дней!
У Акивы в ушах еще долго пикал прерывистый сигнал. Он рассеянно думал, не послышались ли ему слова абонента. В конце концов, мудро улыбнувшись, пригладил бороду.
* * *
Как и раввина Глика, Дину трясло, но не от страха, а смертельной обиды, подступавшей к горлу в обнимку с позывом тошноты. А может, и не в обнимку, а гуськом, друг за другом, отчего, впрочем, ей было не легче…
Дед Барух храпел в кресле, подбородком уткнувшись в грудь. На полу, под креслом-каталкой, растеклась зловонная лужица. Дом пуст. О беглом ангольце Дине напоминала лишь кипа газет и ключ от входной двери, на который, держа в руке, она бессмысленно поглядывала.
Свою связку Дине достать не пришлось. Сиделка, в чине советского офицера, но с амбициями семьи Оппенгеймер[92], оставил ключ в замке. Дверь все же запер, на два оборота.
Дину подмывало то разреветься, то метнуть ключ в зеркало, висевшее на противоположной стене. Там отражался лик глубоко уязвленной, смешавшейся женщины. Девы классической библейской красоты, но подмоченной.
Набрякнув от слез, красивые глаза огрубели, нос покраснел, нижняя губа подрагивала.
Дина, несколько путаясь в ногах, подошла к журнальному столику, снова взглянула на себя в зеркало. Сводить с ним счеты вместе с тем не решилась, бросила ключ на стопку газет. Вытерла под дедом пол, освежила воздух спрейем.
Здесь Дину настигло, что Арон, которого звала про себя «Ангольцем», не просто исчез, а исчез с концами, оставив ее один на один со стихией болезни деда.
Душевная боль не была бы столь острой, если речь шла об одном неудобстве, пусть крайне чувствительном. В конце концов деда можно вновь определить в богадельню. Добродетель, куда ни смотри, область возможного…
За две недели с тех пор, как «Анголец» вторгся в ее жизнь, Дина, хоть и избавилась от мук заботы о родственнике, покой между тем не обрела. Напротив, окончательно его потеряла. Ее тонкая девичья душа, словно в горячечном бреду стенала, металась. Нагрянула любовь, но не та, которой светишься, паря в облаках, а душная, чумная, с закатыванием белков – любовь затяжного невроза. С припадками ненависти, обращенной к самой себе, которые сменял провис бессилия. Перед властным, коварным наркотиком, который вколол ей Арон, походя столкнувший жертву в чан греха, где было так сладко и до отрыжки непереносимо. Черный маг, обнаживший в ней требушиное, о чьих токах, до поры до времени спавших, она и не подозревала. Пират-насильник с манерами волшебника. Сатана, затопивший ее «я» и, как сквозь горькие слезы ей казалось, унесший, насвистывая, в кармане.
Прижав носовой платок к лицу, Дина жалобно всхлипывала, но не от бабьего отчаяния – переваривала их первую с ангольцем ночь.
– Тебе, наверно, было трудно, – непринужденно сказал «Анголец», когда Дина, переводя дух от забот по хозяйству, собиралась с мыслями, чтобы дать последние ЦУ. Не проходное будто радушие, в которое облеклась фраза, задело, обогрело чем-то достоверным, искренним. Позже прозвучали еще какие-то слова, вроде, незатейливые, но исподволь приковавшие внимание. Нечеткие, но столь влекущие жесты и еще… густой, будоражащий запах лаванды, заполнивший дом. Ей не только расхотелось уходить, естество затрепетало, возжелало сублимации ощущений – и без того взвинченных зовом таинства, загадки.
– Я проведу тебя к машине, ночь… – предложил «Анголец», подбавив интриги.
Она машинально встала и, поправив на деде плед, направилась к выходу. У машины протянула свою руку, притом что к всевозможным жестам, тем более мужским, была чужда. Почему-то ей захотелось прикоснуться к некрасивой, даже заскорузлой ладони, пощупать тайну, вкусить…
Они вкушали ее до утра, до темных разводов под глазами и на простынях. Дину втянул – без остатку – хлюпающий, порой гикающий, но столь смачный мир. Ее всосала бездна, в диких масках и без них, кусачая, и до слома тормозов – срамная. Небогатый опыт Дины скомкался в своей неуклюжей стыдливости, напоминая фиговый листок, которого стыдишься больше, чем то, что он прикрывает. Все привычные ценности, помыслы о добропорядочной еврейской семье, женские амбиции и чаяния раскрошились в нечто наносное, омерзительно обывательское.
Ее лубочный, столь уютный закуток заполнил многорукий паук из неведомого семейства, одним присутствием обративший Дину в послушный придаток, лебезящую собачонку, заглядывающую хозяину в рот и готовую исполнить любую его прихоть. Но то и дело раскаивающуюся…
Арон таранил воображение Дины не одним даром серцееда-растлителя, охмурял многогранностью натуры: начиная с легенды дезертировавшего из Анголы советского офицера, кончая вселенскими планами разбогатеть.
Без оглядки на свой статус сиделки, Арон делился, каким ему видится кратчайший путь на Олимп. Дина слушала, раскрыв рот, поражаясь, откуда подноготная западного предпринимательства ему до мельчайших деталей знакома.
Проведав о Джейкобе, ее приятеле, сотруднике «Де Бирс», «Анголец» осторожно о нем расспросил. И не праздного любопытства ради, а с конкретной целью, застывшей в цепких глазах. Незаметно подвел: она, встретившись с Джейкобом, кое-что разузнает… Особой сметки не требовалось – внутриведомственную, закрытую информацию, что подразумевало: стать пособницей противоправного, уголовно наказуемого деяния…
Ее отчаянные возражения Арон отмел, обезоружив тривиальной фразой: «Тебе это нужно не меньше, чем мне».
– Собственно почему? – чуть не задохнулась от изумления Дина.
– Мы создадим свой «Де Бирс», тебе не хочется? – огорошил, сама наивность, «Анголец».
– Мне? Не знаю… Где мы, а где «Де Бирс»…
– Совсем рядом, дорогая.
– А если он откажется? Что тогда?
– Ты же женщина. Был бы я… – обезоруживающе рассмеялся Арон.
Джейкоб не один год сох по Дине, но был плюгав и кожа да кости. Их отношения то обрывались, то возвращались в исходную точку, но постель обходили стороной. Дина давно бы порвала с Джейкобом, если бы не его милая застенчивость и, конечно, радужные перспективы бой-френда, завидного жениха, в неполные тридцать прочимого в начальники отдела и ни где-нибудь – в «Де Бирс».
– Я готов за тебя умереть, Дина, но этого не проси! – взмолился Джейкоб, когда обнажился истинный мотив свидания.
– Женщины любят тех, кто жертвуют… – глядя куда-то в сторону, пробормотала она.
– Пойми, переговоры об учреждении концерна-монополиста в Ботсване – вопрос не ко мне. Я от них как от Луны. Какие-то полунамеки – все, что мне известно. Об этом даже в курилках не шепчутся – засекречено так!
Джейкоб все же выведал, скорее всего, разговорив Оппенгеймера-старшего, своего родственника, самого президента «Де Бирс». Но наступившая за сим ночь воздаяния, полная обоюдных слез, омерзительных телодвижений стала для Дины жертвой, принесенной неведомо для кого и чего. Заказчика-то промышленного шпионажа – поминай, как звали!
«Потрошитель» девичьих душ и промышленных секретов исчез и, как у этого выводка водится, в самый непредсказуемый момент. Без записки, звонка, малейшего намека, куда путь свой держит. Унеся все, кроме живота, томящегося не тухнущими головешками воспоминаний.
* * *
Спустя двенадцать часов Шабтай вновь частил шаг по Фредерик Саар – улице, где обитал его подопечный Барух. Но торопился не к старику, отчаявшись найти новый приют, а в противоположном направлении, где на ближайшем перекрестке его дожидалось такси.
Получив штормовое предупреждение, Шабтай судьбу искушать не стал – бросился наутек, но не куда подальше, а в пустующий поблизости дом, в метрах двухстах от Баруха. Выгуливая старика, заметил: жизнь там замерла. Почтовый ящик забит корреспонденцией под завязку, новые газеты просовываются в щели калитки.
Шабтай проник в жилище самым заурядным способом – через окно, поддев раму прихваченной у Баруха стамеской. Распахнув створки, забрался на подоконник. Тут его точно огрело: «Сигнализацию не проверил, черт!» Оглянулся, будто в поиске путей отхода, но тут же сообразил, что «электросторож» «запел» бы давно.
За считанные секунды «Анголец» обошел все комнаты и подсобки. Комплектность мебели и предметов быта не оставляла сомнений: хозяева, скорее всего, в отпуске. Обнаружив в холодильнике кой-какую снедь, баночкой тунца поужинал и не долго думая завалился на боковую.
Такси Шабтай вызвал прямо из дома – телефон, как и прочие коммуникации, работали.
По тротуару Шабтай шел быстро, но уверенно – в окрестностях он примелькался. Соседи с ним даже здоровались, принимая его за близкого родственника Баруха.
– В Преторию, сэр, как заказывали? – уточнил таксист, как только Шабтай открыл дверцу.
– В столицу, друг, в столицу! – изрек Шабтай.
Непривычный для семи утра пафос смутил водителя. Но увидев, что ранний пассажир улыбается, усмехнулся и сам.
– А в Претории, где?
– На месте подскажу, главное – доехать.
– Разумеется, сэр.
– Вам радио или кассету с музыкой?
– «Абба», если есть.
– Найдем… – весело протянул таксист, довольный своей запасливостью, притом что «Абба» голосила в каждой легковушке…
«Лишь бы не доставал…» – подумал Шабтай.
При всем при том «Анголец» был не прочь послушать музыку, но не лиричную «Аббу», а зовущую к свершениям Хавенагилу[93]. Песня вписывалась в его состояние духа, резко воспрянувшего, правда, пока не совсем понятно по какой причине…
Шабтай откинулся на сиденье, показывая всем видом: наслаждаюсь музыкальным утренником. На каждом изящном пассаже оживлялся, имитируя дирижерские выкрутасы-кренделя. Малейшего намека на жизненные неурядицы пассажира, не говоря уже об участи преследуемого, не замечалось.
Предостережение раввина, хоть и вышвырнуло его из надежного убежища, душевную маету примяло, а потом и вовсе растворило. Старец, того не ведая, просветил: в Варфоломее драмы своих оппонентов, зримых и незримых, он, как минимум, на корпус опережал. Переигрывал причем не рядовых функционеров, а, судя по размаху облавы, настоящих воротил. И не из какого-то Рыбнадзора, а дозорных иных, не знающих ни страха, а главное – упрека. Именно они, сливки советской разведки, – он окончательно убедился – записались к нему в компаньоны проекта.
Такси домчало Шабтая до downtown Претории за неполный час.
– Где в центре? – поинтересовался таксист.
– А прямо здесь, – небрежно бросил Шабтай, заметив указатель почтового отделения связи. Расплатившись, энергично зашагал к парадному входу.
Момента открытия терпеливо дожидалась группа из семи человек, сгрудившаяся у входа. Вскоре подтянулись еще трое. Как и Шабтай, бессловесно примкнули к очереди.
«Обстановка располагает… – рассуждал «йоханнесбуржец». – Чем представительнее массовка, тем проще уйти незамеченным, что немаловажно, если, запеленговав, развернут облаву на автора звонка».
Дисциплинированные налогоплательщики молчаливо распределились между окошками. У каждого в руках – по несколько платежек. Лишь благообразной, притащившей бандероль бабусе не хватило свободного кассира.
Застрекотали кассовые аппараты. Под шумок Шабтай прошмыгнул в одну из трех переговорных кабинок. Из карманов брюк достал мелочь и сложенный вдвое листок бумаги. Пробросив в прорезь несколько монет, стал набирать на диске номер, причем по памяти, не раскрывая записку. Судя по первым двум оборотам «4» и «9» (после международного кода), в наборе – немецкий номер. Последующие цифры, замельтешив, смазались.
– Алло, – прозвучало после третьего гудка.
– Гутен морген, герр Мюллер. Манфред Курц, – радостно проговорил Шабтай. – Не разбудил?
– Не беспокойтесь, давно на ногах, – ответил абонент.
– Будем работать? – подбавил оптимизма Шабтай.
– С вами, Манфред, всегда рад.
Шабтай распрямил бумажку и начал степенно зачитывать густо исписанный листок. По содержанию – техническая спецификация: комплектующие в обрамлении цифр и букв. К середине читки проклюнулось – автоматическая линия, предположительно, конечно… Но взыскательное техническое ухо признало бы в нагромождении знаков и символов полную белиберду. Между тем, общеизвестно, инженерной полиции, как таковой, не существует, в телефонном поле – тем паче.
Чтецом Шабтай оказался отменным – за пять минут стенографирования Мельник[94] его ни разу не переспросил. Поинтересовавшись здоровьем Моники, инициатор звонка радушно распрощался.
«Йоханнесбуржец» придержал руками дверь кабинки, чтобы не хлопнула, вышел. Заторопился на выход, не оглядываясь. Не удостоил даже взглядом старушку, уносившую бандероль, – забыла дома кошелек.
У первого газетного киоска Шабтай остановился, купил свежий номер «Таймс». Чуть отойдя в сторону, развернул. Скулы лица напряглись, тут же голова мелкими рывками поскакала по колонкам и в какой-то момент замерла. Лицевые мышцы постепенно воспрянули, ожили. В глазах даже мелькнуло вдохновение, но не виршеплетства – дела.
Через час такси с преторийскими номерами подкатило к молодежному хостелю, выходившему фасадом на привокзальную площадь Йоханнесбурга. В убогом двухэтажном здании где-то прорвало водопровод. Домчала вода и до крыльца.
Студенты-американцы с легкими рюкзаками за спиной, обкурившиеся с утра марихуаной, лыбились, квело отгребая от себя поток. Их автобус с экскурсоводом опаздывал. В распорядке тура: в 9:00 обзорная экскурсия по городу.
Как и студентов, пассажира такси авария не смутила. На пятках он бодро прошагал через крыльцо, обходя торчавших (хоть как) юнцов и по кромке лужу.
Администратор хостеля – под стать гостям, чуть больше двадцати – не сразу обратил на визитера внимание. Не исключено, потому, что в расхлябанный антураж молодежной деревни, а местами – коммуны хиппи тот не вписывался: гладко выбрит, модно подстрижен и немыслимо – в брюках со стрелками. Фасадом – преуспевающий биржевой брокер. Должно быть, таксист адресом ошибся…
– Одинарный в наличии? – «Яппи» небрежно бросил на стойку «Таймс».
– Одинарный?
– Номер на одного.
– Это хостель, а не «Crown Plaza», сэр!
– Прочитал…
– На четырех – самый маленький. Душ в коридоре.
– Свободен? В смысле, без подселения…
Давно нечесаный консьерж вознес руку в движении, напоминавшем поиск пробора. Не обнаружив оного, шмыгнул носом.
– Друзья на подходе? – поинтересовался консьерж.
– Именно! – воскликнул не столь незваный, как необычный гость. Казалось, версия метрдотеля пришлась ему ко двору.
– Имейте в виду… – Дежурный по чреватой сантехническими авариями вольнице поджал губы. – У нас оплата – исключительно вперед. Исключения – только иностранцам, под заклад паспорта.
– Посчитайте… – Отутюженный гость полез за бумажником.
Спустя минуту вновь прибывший прыгал через лужи, высматривая шестой номер и умудряясь при этом покручивать ключом. Как он и предполагал, в хостеле не только удостоверения личности – имени не спросили.
* * *
Зепп Мюллер, торговец системами автоматизированной упаковки из Мангейма, не хватающий с неба звезд, зато преуспевающий, высокооплачиваемый агент восточногерманской разведки, дешифровал «заказ» анонимного Манфреда без особых усилий. Но, оказалось, не в плоть донесения, а в промежуточную шифровку-полуфабрикат.
Зепп служил информационным ретранслятором особо секретных операций Восточного блока, требовавших сверхнадежного информационного обеспечения. При этом ни с какими тайнами он не соприкасался, поскольку донесения к нему шли дважды закодированные. Его функция – раскодировка первого уровня. Если доступнее, Зепп обладал лишь дужкой дешифровочного ключа. О чем шифровки, Ретранслятор даже не догадывался.
Полученный сырец Зепп через полчаса преобразовал в милую беседу, которую, используя промежуточный шифр, доверил телефонным проводам. Позвонил по номеру, зарегистрированному в телефонном справочнике Восточного Берлина. Абонент – Томас Мюллер, официально – владелец маленького кафе. Важно отметить: никакой не однофамилец, а самый что ни на есть по линии отца родственник, двоюродный брат Зеппа. В придачу к семейным узам, сотрудник Штази.
Око восточногерманской разведки пало на Зеппа неспроста. Его поездки за железный занавес, частые телефонные звонки кузену представлялись естественным движением родственных чувств и, по крайней мере внешне, выглядели невинно. Находилось оправдание и частым международным звонкам, беспокоившим офис посредника, – две трети продукции он сбывал на экспорт. Нелишне заметить: с некоторых пор – себе в убыток. Был бы товарооборот…
Через два часа застенографированная беседа раскиданных войной кузенов поступила в центр связи Первого управления КГБ. Пройдя предварительную селекцию, оказалась на столе капитана Сорокина, подлинного асса шифровального дела.
В отличие от Зеппа Мюллера Сорокину пришлось изрядно попотеть. Из многочисленных повторов «Взялся ли наконец Фриц за ум?», «Как здоровье тетушки Ингрид?», «Какие лекарства ей привезти в следующий раз?» «Страшно по вам скучаю» и прочих фамильных реверансов капитан – через мудреный лексический дешифратор – составил короткий, но довольно нетипичный для шпионской текучки текст:
«Чем вызваны широкомасштабные меры, нацеленные на мою физическую ликвидацию? Малейшего повода, указывавшего бы на измену, не давал. К сведению: на днях меня стала разыскивать структура, как видится, ворвавшаяся со стороны, извне операции. Представляет ее не кто иной, как начальник Полицейского управления Йоханнесбурга. В его распоряжении – мое современное фото и фото моего связника, что и подтолкнуло к догадке. Вам, несомненно, известно, что связник выжил и, судя по газетным сводкам, следует варианту «Б» задания. Создается впечатление, что авария внесла неразбериху, перевернув все вверх дном. И, похоже, сцепились конфликтующие интересы. Получив гарантии личной безопасности, готов приступить к реализации последней фазы проекта. Крис».
Сорокин закрыл футляром машинку, отодвинул ее от себя. Размял онемевшие от полуторачасового бдения шейные мышцы, потянулся к стопке папок – слева от него – несколько раз перебрал, задумался.
В его богатом служебном опыте ничего подобного не припоминалось. По классификатору – шифровка максимального уровня секретности, что означало: вручить исполнителю операции лично. Именно в руки, под расписку, где будет фигурировать лишь дата, время и код донесения. Либо лицу, назначенному Главным в приказном порядке вместо выбывшего или замещенного сотрудника.
Исполнитель операции – Куницын, заместитель Главного, внезапно исчезнувший две с половиной недели назад. Причем не по причине должностного перемещения, а фигурой умолчания. В тот самый день, когда Управление облетела весть о трагической гибели ревизора Ефимова.
Вместе с тем приказ о переводе Куницына на другую работу или смещении с должности пока не доводился. Слухами же и домыслами в аппарате не пробавлялись, не то учреждение. Тот самый случай, когда «язык мой – не враг и не прокурор, а председатель «тройки».
Между тем на днях Главный поднял в полночь на уши весь центр и в нарушение элементарных норм устройства разведки ошарашил вводной: отобрать досье информационных мероприятий, которые курировал либо непосредственно вел Куницын. Вычленив таковые, перекрыть выходящую составную.
У сослуживцев прямо глаза полезли на лоб. Что бы ни случилось, зачем рубить с плеча? Одним махом гробит добрый десяток проектов. Но главное – подставляет агентов, а то и целые резидентуры!
В ту злосчастную ночь капитан раскопал четыре досье, где в той или иной мере фигурировал Куницын в роли заказчика информационного обеспечения. Контакты перекрыл и своему непосредственному шефу, подполковнику Лисовскому, отрапортовал.
Нынешняя адресованная Куницыну шифровка подпадала под категорию «входящие». То есть приказ Остроухова на ее формально не распространялся. Но по инструкции, пока никем не отмененной, могла быть вручена лишь Куницыну лично. Разве что…
Сорокин раздул щеки, одновременно двигая челюстью, будто полощет водой зубы. Потянулся к верхней папке, помеченной буквой «Н» (сокращение «Начальнику»), раскрыл, просунул в нее шифровку. Набрав номер приемной Главного, представился и сказал:
– Дело к Рему Ивановичу, срочное. Если на месте, доложите.
– Не так быстро, капитан. Появится окошко – вызову. – Помощник Остроухова разъединился.
На лице шифровальщика обозначилось скорее недоумение, нежели досада. Должно быть, переваривал услышанное, а скорее, просто задумался. Лики розмыслов столь обманчивы…
Вариться в соку самоощущений Сорокину долго не довелось, в считанные минуты помощник к нему вернулся.
Неся на себе печать архиважной миссии, капитан с папкой заторопился в приемную.
По пути ему встретился полковник Кривошапко, активно ассистировавший шефу в ночь охоты на ведьм. По их частым летучкам с Остроуховым угадывалось: назначение полковника замом Главного – вопрос времени. Соответственно отдавали и почести.
– Послушай, Сорокин… – остановился полковник. – В ночных бдениях как-то выпало из виду. А входящие Куницыну поступали? В последние недели…
Капитан источал априорную готовность услужить. При этом, казалось, тужится вникнуть в озвученное, а зажигание чуть запаздывает. Перебросил папку с правой руки в левую, мельком взглянул на нее. Несколько театрально вскинул голову и простодушно молвил:
– У Лисовского все… Я человек маленький.
– Маленький… хм… да удаленький! – Кривошапко возобновил движение, не прощаясь.
Спустя минуту Сорокин располагался напротив генерал-полковника, протягивая папку с вензелем «Н».
Ровно в 15:00 капитан вновь засел за «верстак». Задача – ничуть не проще, чем прежняя: передать ту же спецификацию, поступившую сегодня из Претории в Мангейм. В расфасовке, правда, иной. И опять, пользуясь словарем семейного быта.
– Отвечаешь головой, не напутай, – напоследок напутствовал Сорокина Остроухов.
Депеша-ответ отдавала не меньшей драмой, чем вошедшая: «Неприкосновенность гарантируем. В качестве гарантийного векселя готовы перевести премию в размере 50.000 долларов США – на любой указанный вами счет. Гипотеза о вторжении незваных гостей верна. По мере возможностей, их нейтрализуем. Предостерегаем: гости – крайне влиятельны и оснащены. По техническим причинам связь с курьером пока отсутствует. Если передача груза состоится, обеспечьте сохранность, немедленно сообщите координаты. Делать вложения в проект между тем запрещаем. От сотрудничества при этом не отказываемся, переносим на более поздний срок. Удачи».
* * *
В последующие двое суток на европейском театре действа свершились события, от внимания широкой публики ускользнувшие, но судьбоносные для развития сюжета.
Полковник Кривошапко вновь совершил головокружительный прыжок, но приземлился на сей раз не в Вене или, скажем, в Ля Рошель[95], а на азиатском материке – в Душанбе, столице Советского Таджикистана. Под стать крутой смене координат Кривошапко взмыл ввысь и по карьерной лестнице: был назначен на генеральскую должность, первым заместителем Председателя КГБ республики, а фактически, его головой, поскольку подобрать из местных кадров достойную кандидатуру не получалось.
Предшественник Кривошапко на пару с председателем «доловили басмачей» до того, что из соседнего Афганистана протопталась опиумная тропа, причем задолго до вторжения. Кроме того, ходили слухи, топфункционеры имели с нее еженедельный навар, измерявшийся в годовом исчислении многими нулями. Ну а то, что сам Таджикистан сподобился в огромную опиумную плантацию – при полном попустительства властей – с этим, похоже, все смирились. В результате СССР, один из немногих в мире наркотически чистых заповедников (южные окраины не в счет), неуклонно подсаживался на иглу…
К вящему удивлению подчиненных, новый хозяин, хоть и с приставкой ВРИО, никаких инаугурационных речей произность не стал. Не созвал даже совещание с начальниками отделов, дабы, как водится, постращать чисткой и кровопусканием. Напротив, как и вверенный ему контингент, растворился на своем рабочем месте, затаившись тише воды и ниже травы. За первый рабочий день покинул стены кабинета лишь единожды – и то по нужде. Выглядел бледным, растерянным, если не сказать более – подавленным.
Ближе к вечеру, так и не дождавшись распоряжений, помощник решился на знак внимания: заварил местный чай и наполнил вазочку сладостями нежнейшей выпечки. Постучался и, не дождавшись ответа, открыл дверь, но тут же закрыл ее.
