Хаим Калин
Под солнцем и богом
Площадь практически пустовала. Рабочий люд схлынул, а для туристов, похоже, время еще не наступило: в округе – ни одного туристского автобуса и даже завалящего зеваки с фотоаппаратом. Присутствие людей все же ощущалось, но спорадическое, к тому же размытое легким туманом и моросящим дождем.
Избранное место и время для столь серьезной, возможно, исторической встречи в правила элементарной конспирации не вписывались. Но ничего, кроме как в 9:00 занять оговоренные координаты, не оставалось.
Полковник поправил шапочку «Аустрии», приобретенную вчера в одном из сувенирных магазинов, и поднял воротник куртки. Зябко, хоть и плюс два. Задрал голову, точно изучает табличку. Позже выяснится: не без пользы.
Брови конспиратора вздернулись, лоб озадачился рисунком морщин. Казалось, полковник вспоминает что-то, но в своих мыслях путается. Две нижние строчки вывески указывали на интервалы между рейсами, а чуть выше выделялся тариф: «Короткий маршрут – триста шиллингов, длинный – пятьсот». Рядом – перечень достопримечательностей, в них входивших.
Кривошапко в уме перевел шиллинги в более привычные для него марки и фунты, вычленил сегмент, отличавший один маршрут от другого, но по-прежнему был не в своей тарелке, рассеянно витая от одного полустанка аллюзий к другому.
Донесся топот копыт и звон бубенчика, Кривошапко – скорее на шум – непроизвольно повернулся. Но в диапазоне зрения – ничего, экипаж, по-видимому, только приближался к площади. Понимая, что он торчит как шест на безлюдном плацу, стал прохаживаться по тротуару.
Фиакр остановился строго перед знаком, укрытая попоной лошадь чуть гарцевала, по целлофановому плащу кучера стекали дождевые капли.
Футбольный фанат «Аустрии» поежился, просовывая руки в карманы куртки. С ликом неустроенности повернулся к фиакру спиной, будто изучает дворец.
Вновь прошелся. Вокруг никого, кто бы двигался навстречу. Поймав взгляд возницы, стрельнувший из-под капюшона, демонстративно отвернул голову: на меня, мол, не рассчитывай.
Вытащил руки из карманов и, задрав обшлаг левой перчатки, посмотрел на часы – 9:02.
– Вам короткий или длинный? – услышал болельщик команды, распущенной, как и вся лига, на зимние каникулы. Но чей это голос – возницы, смотревшего на него вполоборота, или свой внутренний, смешавшись, взять в толк не мог.
Наконец медленно повернулся, пытаясь подавить изумление. На него смотрели умные, явно не кучерские глаза, в которых чуть посмеивалось напутствие: «Просыпайся, давай». Кривошапко просквозило: возницу где-то видел.
– Длинный, если уложимся в полчаса. – Казалось, за Кривошапко ответила аудио-пленка, включившаяся на нужный сигнал или по таймеру.
– Без проблем! – Освободив правую руку от вожжей, кучер, пригласил в фиакр.
Съевший зубы на оперативной работе – и ни где-нибудь, а в высшем эшелоне разведки – Кривошапко в слезшей набекрень шапочке покачивался на волне рессор, напоминая скорее шута, нежели высокую договаривающуюся сторону, пусть теневых, но крайне влиятельных сил. И в самом что ни на есть нарицательном смысле отвечал своей фамилии…
Не успел полковник переварить событие, как фиакр остановился у первой достопримечательности, откуда, согласно рекламе, начиналась обзорная экскурсия по Вене. «Капюшон» повернулся.
– Экскурсию вести на каком языке? Немецком, английском? На вашем, увы…
Не добавь возница «на вашем», полковника доконала бы дикая, неотступно преследующая мысль: он не кто иной как статист некоего не перевариваемого спектакля, где, онемев от зауми, а скорее, изощренного сюжета, силится озвучить состоящую из единственной фразы роль. Все же, справившись с оторопью, по-немецки ответил:
– Предпочитаю английский.
– Мне поручено выяснить следующее. – Кучер картинно указал на туристский объект. – Вопрос первый: кто вы, кого представляете, должность? Учтите: вашу информацию проверят. Второй: суть проблемы, которую намерены затронуть. Ответ – к следующей остановке.
Проехав сотню метров, Кривошапко все еще не определился: фантасмагория это или, может, тефлоновое дно сковородки, где жарят котлеты по-венски? При этом жесткая, точно сформулированная вводная подсказывала: на связь вышла отнюдь не случайная, более того, уверовавшая в свое всесилие структура. Похоже, такая, на действенную поддержку которой Остроухов и рассчитывал, когда творил эту поражающую смелостью и прозорливостью комбинацию.
– Прежде чем ответить, хотелось бы убедиться… – Кривошапко разбил фразу длинной паузой. – Те ли вы, с кем запланирована встреча?
– Откликнувшись, вы получили допуск… – неопределенно начал пресс-секретарь с кнутом и вожжами. – По правилам этикета проситель представляется первым. У вас нет выбора. – Тон возницы изменился, обратившись из безапелляционного в ледяной.
– Я высокопоставленный госслужащий… – еле выдавил из себя Кривошапко, озвучивая кислую, растекшуюся на лице мину. Сразу потупился.
– У меня широкие полномочия… – Возница приподнял кнут. – В том числе свернуть встречу, если она войдет в неконструктивное русло. Готов простить утаивание страны, откуда вы – скорее всего, неумышленное – неистребимый русский акцент здесь в подспорье, но попытка навязать партию в пинг-понг указывает на неготовность или, что еще хуже, неспособность вести диалог. Как вашу личную, так и силы, которую вы представляете. Мы, признаться, были иного мнения…
Кривошапко, приподняв голову, внимательно посмотрел на ключника ворот, в которые ему и Остроухову надобно непременно достучаться. Смотрел, не отрывая глаз, с достоинством, но без всякого вызова, обретя не только уверенность, но и лоск бывалого служаки. Ключник постукивал кнутом по свободной ладони и отвечал полковнику тем же – спокойным, не насаждающим себя взглядом тертого калача, повидавшего на своем веку всяких…
– В прошлом году мы неплохо поработали в Италии, прочих местах, хоть и сотрудничество завязалось вследствие удара в промежность… – Кривошапко непринужденно забросил ногу за ногу. – Каждый делал свое дело, отталкиваясь от аксиомы: отношения между партнерами такого ранга могут строиться лишь на основе равенства, пусть и инициированы они шантажом. Столь достойную, а главное, естественно сложившуюся традицию негоже ломать, передергивая акценты. Это первое.
Второе. После такого числа агентов, перебежавших в последние годы на Запад, ведущие спецслужбы НАТО, а вместе с ними и вы, давно завели досье на руководящее звено советской разведки. Несложно предположить, что в эти минуты проявляется пленка с моим фото. И его – не далее, как завтра – пропустят через компьютер – где-нибудь в Лондоне, нет, скорее, в США. И мою персоналию вычислят.
В память о нашем недурном почине облегчу вашу задачу. Я полковник Андрей Кривошапко, начальник Оперативного отдела Первого управления Комитета госбезопасности СССР. Именно я курирую направление, где столь тесно, а главное – плодотворно переплелись ваши и наши интересы. И не думаю, что открою большой секрет, сообщив: меня делегировали по-настоящему влиятельные люди. Но, ради бога, не спрашивайте, кто именно. На данном этапе, убежден, вопрос неуместен.
– У вас, русских, все-таки неистребимая склонность к демагогии, – скорее сокрушаясь, нежели вынося суждение, откликнулся возница. Фиакр возобновил движение, как только «микрофон экскурсовода» Кривошапко перехватил. – Кажется, чего проще: кто, от кого и с какой целью? Оставьте ваши домыслы историкам, коллега! И разъясните наконец: что вас побудило к контакту?
– Как всегда непредвиденное… – переждав вой серены скорой помощи, нехотя заговорил экскурсант. – Засветилась «мухобойка», наделавшая в Италии столько шума. И ни где-нибудь – на нашем самом верху! Но… с проколом мы справимся, проблема не в этом… Нам понадобилась кругленькая сумма, в сжатые сроки причем…
– Wieviel?[50] – Возница подтвердил закономерность – считают всегда на родном языке.
– Два миллиона долларов. Их нужно вложить на наши европейские счета… – Подтянув перчатки, Кривошапко продолжил: – Для покрытия готовы передать нескольких «оптиков». Возможны и иные взаимозачеты, в здравых пределах, разумеется…
– Суть проекта или проблемы, то есть, деньги на что? Надеюсь, не для эскалации афганской кампании или разработки нового чудо-оружия? – Возница ухмыльнулся.
– Все же воздержусь от подробностей… – чуть подумав, заключил Кривошапко.
– Тогда воздержимся и мы, коль вас одолел комплекс недоверия! Причем соглашусь – после года недурственного сотрудничества.
– Вы не удосужились и представиться, а требуете от меня Franco port policy,[51] – парировал стремительно набирающий форму полковник.
– Вот что, господин Кривошапко, ваш полемический задор – как бы это поточнее – отзванивает скорее задиристостью маргинала, нежели верой в могущество клана, чьих вы корней. Кроме того, ваша склонность к морализаторству напрочь исключает переговоры на фискальные темы. Мораль – в любом ее проявлении – категория неэкономическая. Создается впечатление, что вы нацелились прикупить «Роллс-ройс», предлагая в качестве покрытия стихотворение Пушкина, озвученное в узком кругу, но не перенесенное на бумагу из-за злосчастной дуэли.
«Пока не узнаю, какую брешь должна заткнуть ссуда, которую попросим у каменщиков, в Вену не сунусь!» – Кривошапко вспомнил свой ультиматум, вынудивший Остроухова поделиться его сакральной тайной.
– Уважаемый, склонен поддержать ваш тезис. – Кривошапко, сама загадка, сложил руки на груди. – Несколько, правда, обобщив его. Разговор и правда не клеится. Согласен: виной тому неготовность. Только не моя, а нас обоих… Предлагаю прерваться для консультаций. Ваши требования я выполнил: представился и изложил суть дела. Возможно, в меньшем объеме, чем вам хотелось бы. Но с первого взгляда понравиться, влюбить в себя – в мои задачи, старого солдата, не входило. Встретимся завтра, если не возражаете… Время и место за вами, равно как и пароль с приметами, если вместо вас командируют другого.
Тут Кривошапко вспомнил, откуда ему знаком возница. Вчера, фланируя по Вене, он несколько раз с ним пересекался. Делал кучер абсолютно то же, что и сейчас: катал с ветерком экскурсантов. Только вместо капюшона, закрывающего половину лица, на голове красовалась тирольская шляпа.
* * *
– Думал долго, как меня спровадить?
– Дина, что с тобой? Не надо так…
– Как с гуся вода… Когда только успеваешь: заниматься любовью и слушать радио. Вскакиваешь каждый час – в аккурат к новостям. Рань какая, и семи нет!
– Спи, sweetheart[52], извини, что потревожил.
– Может, ты с того самолета, о котором масс-медиа трезвонит, – «Мюнхен-Йоханнесбург», разбившийся в Ливии? Откуда свалился, сердцеед без роду и племени?
– Honey[53], самолет здесь при чем? Нам так здорово…
– Выключаешь приемник, едва сводка об аварии прочитана, не дожидаясь конца выпуска. И, конечно, тебе невдомек, что мужчина, снующий между возлюбленной и радио, бесит!
– Беда со сном, одолевают кошмары. Новости успокаивают, потом засыпаю вновь.
– Прохиндей, признавайся! Ты был на том борту? Передавали: обнаружены признаки выживших.
– Говори медленнее, переоцениваешь мой английский.
– Умели бы все так врать – женщины плакали бы реже… Слушай, поговори со мной на литовском!
– Зачем? Не понимаешь ведь… – Сидевший на краешке кровати Шабтай резко обернулся.
– Ну, признайся в любви… Нет, лучше расскажи о жене, детях, из тебя не вытянешь. Хоть по-литовски…
Шабтай, точно сбрасывая изморозь, передернул плечи, но сразу обмяк. Медленно опустился на спину, к Дине не прикасаясь. Руки безвольны, слабы.
Он никуда не смотрел – ни в потолок, где собиралась азбука рассвета, ни в будущее, скрытое за свинцовыми тучами, не перелистывал путанное, суматошное вчера. Весь его мир, сжавшийся до размера тюремного окошка, заполонила детская головка, кудрявая, беззащитная, льнущая.
Она перекатывалась по груди, щекоча завитушками. Капельки сладкой испарины ребенка цеплялись за волосяной покров, оставляя светящийся след. Грудь мерно колыхалась – ей в такт переливалась и влажная дорожка.
И до безумия хотелось прикоснуться к шелку волос, приголубить. Но он удерживал себя от контакта, понимая: все это – игра воображения, мираж.
Между тем наваждение не отпускало, пробуждая розмыслы.
«Этот колышущийся изумрудом след и есть мой генетический код, застолбленное в природе начало. Именно здесь копошится, тянется к свету моя непохожесть, выплеснувшийся из чрева жизни, но столь уязвимый, как все живое, побег. Вся моя сверхзадача, священный долг – не позволить этому ручейку выбиться из русла, чтобы провалиться в океан безликой повседневности и «величайшего» западного блага overdraft[54]…»
Тут у него едва не перехватило дыхание.
«Неужели это я? Не верю! С тех пор, как залег на дно, о дочери, родителях, супруге и не вспоминал. Что это со мной? Жена, поди, извелась, а родители просто воют! Прежде, куда бы не заносило, домой звонил не реже раза в неделю».
Опустившись, веки отекли тяжестью угрызений, раскаяния.
Почему-то напрашивалось: дай Бог, чтобы не в последний раз…
«С чего ты взял, что домой звонить смерти подобно? – продолжал стегать себя Шабтай. – И откуда эта идея: взять и раствориться. Ни одного очевидного симптома, зовущего в подполье, не было. Все – плод твоего воображения, взыгравшего из-за случайной фразы! Нужен ты кому, слабак-неудачник! Лишь в раздутом самомнении могло произрасти такое: встал поперек дороги всесильным, кровожадным мафиози, свившим гнездо в верхушке советской разведки. Стало быть, считал, не повязанным и уставом столь неразборчивой в средствах гильдии…
Но, предположим, не ошибся, никуда не деться от вопроса: доколи хорониться? Месяц, год, всю жизнь? Ведь рано или поздно, оступившись, где-то да засветишься. Решайся: либо к американцам с салатом из одних умозаключений, либо двигай к семье в Израиль. А там будь что будет, суждено уйти – уйдешь, зато своим хоть напоследок подмога.
Самолет теперь… Скакать к радио каждый час – чистое ребячество, из преисподней не ворочаются. В книгах гражданского состояния такой графы нет. То, что самолет найден, а в нем оборваны какие-то провода – якобы их извлекли живые – утешение слабое. Главное – выживших нет. И пусть несколько раненных из хвоста самолета выползли… Прочих-то жертв пережили всего на день-два. Недокомплект тел – есть здесь, несомненно, что-то… Но ливийцы могли элементарно напутать, недосчитаться! Тлен все, чепуха! Как и сам мой проект – накипь баланды отчаяния!»
– Ты, несомненно, женат, хоть и не признаешься в этом. – Черная копна Дины заслонила «окошко». – И дети у тебя есть… Что в тебе нашла, не знаю, в толпе и не заметила бы. Лучшие парни общины не дают мне проходу. Джейкоб, из отдела прогнозирования «Де Бирс», родственник самого Оппенгеймера, – телефон плавится! Но ты и ложью очаровываешь, слушать и слушать до утра. И, конечно, не тот, за кого себя выдаешь… Так я и поверила, что ты советский офицер из Анголы!
– Я говорю по-русски, Дина, русский – мой второй родной, вместе с литовским, разумеется.
– Не знаю, в западных реалиях ориентируешься играючи. С дедушкиной медицинской страховкой в два счета разобрался. Кроме того, заметила, биржевые новости читаешь, у русских-то и биржи труда нет…
– У женщин – любопытство, а мужчины – пытливы. Так устроен этот мир, и меня он устраивает. – Чуть ли не философскому подтексту своей сентенции, выплеснувшейся то ли с переляку, то ли спонтанно, Шабтай подивился, но щеки надувать не стал. Взял паузу, откашлялся.
– Ты простыл? Чертовы кондиционеры! – всполошилась Дина.
– Darling[55], тебе на работу. Я сделаю кофе, – поспешил свернуть неудобную тему Шабтай.
– Говорила: минуты считает – чтобы отделаться! Угораздило меня…
– Тост или бутерброд с яичницей, как Баруху? Да! После работы – сразу к нам, буду скучать. – Быстрые шлепки босых ног Шабтая прошелестели по полу.
Дина перевернулась и, утопив локти в подушке, прислушалась: голос знакомого диктора, очередной выпуск новостей… В кухонной раковине плещется вода, потрескивает сковородка – Шабтай стряпает.
На Дину попеременно накатывались противоречивые чувства. Ей страшно хотелось вскочить и выключить возненавиденный за ночь радиоприемник – любая конкуренция женщиной купируется зародыше… При этом ее магнитом влек густой, нежданно пьянящий запах плотской страсти, въевшийся в постель. Он возвращал в жаркую, бесстыжую ночь, которую ей суждено до скончания века помнить.
Шабтай тем временем мыл посуду, испытывая схожее раздвоение, но без всякой сумятицы чувств – вслушивался в утренний выпуск новостей, одновременно вспоминая кадровый табель о рангах «Де Бирс».
Глава 22
– Герр Айзенкрот!
– Просил не беспокоить, Марта!
– Нечто из ряда вон…
– Что за экстренность: русские танки в Варшаве или новый Гильом[56] затесался в доверие к Шмидту[57]? Все прочее может подождать!
– Ни то и ни другое…
– Кто-то из Бонна?[58]
– Кто-то из Африки, если мне не изменяет интуиция. По крайней мере, представился так.
– Интуиция вам, Марта, не изменяет, насколько мне известно. Без интуиции в «Зюддойче цайтунг»[59] и в посыльных не задерживаются, не говоря уже о завканцелярии главного редактора. Что за скуп, выкладывайте!
– В ливийской авиакатастрофе – след выживших. Абонент на проводе, настаивает тет-а-тет.
– Марта, шутки в сторону! Причем здесь я, главный редактор, выпускающего недостаточно? О чем бы ни шла речь!
– Не знаю, право… Почему-то кажется, вы должны ответить.
– Переводите, интуиция…
– Приготовьтесь: абонент не говорит по-немецки. Судя по акценту, англичанин.
– Здесь не Вестминстерский дворец[60], Марта! Господа, обсудим проблему завтра. Впрочем, лучше докладная записка.
– Слушаю вас! – Конрад Айзенкрот, главный редактор «Зюддойче цайтунг» прижал телефонную трубку к уху.
– Здравствуйте, господин Айзенкрот.
– С кем имею честь?
– Харви Ачерсон, спецкор лондонской «Дейли Миррор» в Чаде, Нигере и Мали.
– Надеюсь, вы не ищете работу? У нас что в Лондоне, что во французской Африке полный комплект.
– В каком-то смысле…
– В каком же?
– Прицениваюсь. Начал с тех, кому моя бомба – истинный Клондайк, в соизмерении с прочими игроками рынка…
– О чем речь – «Мюнхен-Йоханнесбург»?
– Именно.
– Вы кого-то взяли в заложники?
– Мой заложник – на пленке фотоаппарата…
– И он – снежный человек, летевший в багажном отделении без билета? Или клетка от него?
– Почти угадали, хм…
– Выкладывайте.
– Господин Айзенкрот, с чего бы начать?… Ах, да! В молодости я увлекался альпинизмом, в моем послужном списке несколько семитысячников. Как правило, альпинисты к прочим стихиям равнодушны, но не всегда…
– Харви, перебью вас, вам понадобился компаньон для покорения Эвереста? Или, быть может, спонсор – профинансировать экспедицию? Разочарую: после пробуксовки на Кавказе немцев в горы не затащишь и не только в горы…
– Чуточку терпения, господин Айзенкрот… Меня давно подмывало совершить марш-бросок по пустыне, хотелось адреналина с песчаной пудрой на зубах… Льдом и снегом, можно сказать, пресытился… В последние годы тянет на солнышко, возраст сказывается… Так вот, не далее, как вчера, мечту удалось реализовать. Запасшись водой и даже провизией, я с водителем пересек на джипе границу между Чадом и Ливией. Обнаружив удобный рельеф, углубился в Сахару. Отъехали не более двух километров, когда Мишель, будто без всяких причин, остановившись, спешился. Повернувшись, вижу: водитель присел и, зажимая ноздри, рассматривает что-то. Подхожу. Из песка торчат человеческие руки, они заломлены за спину и связаны в кистях проводом. Судя по внешним признакам, смерть наступила не более двух суток назад. Состояние тела – крайняя дистрофия. И не вызывало сомнений: покойный – европеец. Пытаюсь вникнуть: зачем понадобилось такого доходягу вязать? Разве что уморить голодом? Присматриваюсь: сонная артерия перерезана. Все еще ничего не понимаю. Из-под жертвы выглядывает край какой-то дерюги, вытаскиваю: вся в запекшейся крови. Хотел было отбросить, но замечаю припыленные буквы. Оттираю – «Люфтганза». Обыскиваю одежду усопшего и во внутреннем кармане пиджака нахожу деформированный паспорт, словно вымочен в воде. Фотография, надписи, печати – все размыто. С трудом разобрал первые буквы имени – Гельм… и год рождения – 1942. Но немецкий орел и Bundesrepublik Deutschland на титульной обложке очевидны. Там же, в паспорте, обнаруживаю посадочный талон. Число не разглядел, зато почти полностью прочитывается – Йоханнесбург. Освобождаю запястья от проводов, изучаю. Производитель – американская фирма.
Если думаете, что упомянутые признаки размели последние сомнения в том, что покойный – пассажир разбившегося в Сахаре «Боинга», вы глубоко ошибаетесь.
– И? – Айзенкрот невольно вздрогнул от собственного голоса. Мгновением ранее ему казалось: дара речи, по крайней мере на ближайший час, он лишился.
– Понимаете, как и вся журналистская братия, я пристально следил за развитием событий вокруг катастрофы, особенно после обнаружения самолета и трупов нескольких пассажиров, выбравшихся из хвоста. Те пережили катастрофу, но из-за серьезных травм без врачебной помощи через день-два скончались.
Я смотрел на паспорт покойного и не то чтобы не верил редкой профессиональной удаче, отказывался воспринимать случившееся вообще. Был бы на моем месте иной журналист, кинулся бы к ближайшему телефону. Я же впал в настоящий ступор. Пусть окрашенные чудовищной трагедией факты и были налицо, мой мозг, профессионала, познавшего законы выживания на себе и полжизни изучавшего накопленный в этой сфере опыт, осязаемое не принимал: преодолеть более двух сотен километров по огнедышащей пустыне без воды и пищи невозможно. Даже полностью экипированным и натренированным туристам – тяжелейшее испытание.
Да, мне было известно, что редкие оазисы в том квадрате имеются, но зона совершенно нежилая, стало быть, еду не раздобыть. Перед глазами, конечно, зиял надрез на сонной артерии усопшего, но… до него – как бы это доступнее – нужно было утилитарно доползти, не окочурившись в самом начале пути. То есть, иными словами, из схемы выпадали две сотни километров – они будто исчезли во времени и пространстве.
Конрад Айзенкрот нагнулся к селектору и переключил прием на громкую связь.
– Какой надрез? – перебил главный редактор.
– Вы что, прослушали? – смутился Ачерсон.
– Более чем внимательно… – вздохнул Айзенкрот. – Хорошо, что не знаете немецкого. Иначе посчитал бы вас психопатом и разъединился бы давно. Но в одном ваша заслуга несомненна: я избавился от вредной привычки ерничать, по-моему, надолго. Вместе с тем, приблизительно с середины ваших полевых заметок, отказываюсь что-либо понимать. Удивляться здесь нечему: в горы не ходил и в почитателях псевдонауки бессмертия не числюсь. Полагаюсь больше на Всевышнего… Все же вернемся к надрезу. Н-да, судьба: дважды вернуться с того света и в конце концов наложить на себя руки. Вы это называете следом выживших?
– Господин Айзенкрот, самоубийство здесь ни при чем. Вы, похоже, не обратили внимание: руки жертвы были связаны за спиной. Ногами сонную артерию не перерезать, равно как и не связать себе руки в таком положении. Для мало-мальски сведущего тут совершенно очевидно: к той точке, где я обнаружил труп, добрались, как минимум, двое. Тот, кто оказался сильнее, высосал у несчастного кровь, заправившись бесценными калориями. Причем сделал это прижизненно – для кровяного напора сердце должно работать. Теперь, надеюсь, понимаете, для чего закручивались руки?
– Дальше.
– Это «дальше» и есть предмет моего звонка, а вернее, интереса, самого что ни на есть меркантильного…
«Люди все одинаковы, включая рвущихся ввысь. Знают, что исход неизбежен, но в могилу предпочитают лечь с золотым ледорубом», – чертыхнулся про себя Айзенкрот.
– По всему выходит, что, как минимум, один из пассажиров рейса выжил, – продолжил Ачерсон после красноречивой паузы. – В километре от упомянутого места – оазис, а еще в нескольких – крохотная чадская деревушка. За ней жилая, хоть и малонаселенная зона. И сей пассажир, поверьте мне, не то что необычный, а обладающий особыми, присущими лишь узкому кругу профессионалов навыками.
– Харви, большой поклон за интерес, проявленный к «Зюддойче цайтунг», равно как и за сведения, подлинность которых сугубо на вашей совести. Так сказать, отдавая должное памяти жертв… Стало быть, приняв на веру ваш сногсшибательный репортаж, осталось дожидаться, пока великомученик объявится. Ну и, как говорится, из первых уст… Не сложно предположить, что произойдет это совсем скоро. И то, что в самолете летели лишь трое граждан ЮАР, говорит: странник на 99 % немец. Следовательно, обречен обратиться в ближайшее представительство ФРГ. Мы же об эксклюзиве позаботимся…
– Ах, вот вы о чем, господин главный редактор! Простите за скабрезность – рассмешили. Администраторская текучка, весьма похоже, отбила у вас журналистский нюх. Тьфу, неточно – ощущение социального пространства, как такового.
– С манерами у вас не густо, коллега, – отчитал Конрад Айзенкрот.
– Манеры к черту! – выругался Ачерсон. – Лучше выслушайте до конца… Прибыв домой, я за час-другой изучил все помещенные в открытой прессе материалы об аварии. Даже предварительный осмотр останков показал их некомплект списку пассажиров. Пока все списывается на халатность или даже прямой саботаж Джамахирии[61], но только пока… Кроме того, единственный допущенный на место крушения немецкий эксперт обнаружил несколько поразительных фактов: вырванные из-под обшивки самолета провода – раненным это было явно не под силу – и опустошенный отсек питания, откуда вымели даже пищевые отходы. По графику полета, технологическая цепочка завтрака цикл свой завершила, гораздо раньше падения. Эти факты почему-то тоже отнесли на счет банального воровства и нерадивости ливийцев. Но… узнай о них наш пока анонимный покоритель Сахары, то явиться под юпитеры масс-медиа, в лучшем случае, повременит. По моему же прогнозу, не станет этого делать вообще и, скорее всего, сменит личность.
– Почему? – в голосе Айзенкрота мелькнул испуг незадачливого врунишки, пойманного на горячем.
– Потому что наш Хейердал пустыни, с точки зрения прикладной юриспруденции, обычный убийца. И запредельные обстоятельства происшествия вины с него не снимают, не служат даже смягчающим обстоятельством! Для общего развития поясню: даже во впавшей в правовой маразм Советской России тридцатых каратели расстреливали каждого, кого уличали в каннибализме. При этом целые графства вымирали от искусственно вызванного голода, задуманного как агитационный проект по вступлению фермеров в колхозы. Кроме того, как видится, обсуждаемая персона – человек явно не публичный и, не исключено, действующий или вышедший в отставку soldier of fortune[62], благодаря спецнавыкам и выживший в этом аду. Кстати, отсутствие питьевых и пищевых припасов в хвостовом отсеке, о чем я вычитал по прибытии домой, мне почти все разъяснило, окончательно убедив: обнаруженная жертва не химера и не задуманная кем-то мистификация. Взорви вы такую бомбу – тираж ближайших номеров «Зюддойче цайтунг» вырастет вдвое. И барыши по рекламе соответственно…
– И во сколько вы оценили свой скуп? – прервал борзописца Айзенкрот.
– Сто тысяч.
– Деноминация?
– Марки.
– Ха-ха-ха! – Газетный воротила смеялся долго и от души. Порывался нечто сказать, но не выходило. Наконец, зажав носоглотку платком, погасил взрыв гомерического хохота.
– Харви, теперь вы меня рассмешили. Надо же, слезы ручьем… – Айзенкрот попытался высморкаться, но, продолжая содрогаться, убрал платок.
– Задержитесь с «да», поменяю деноминацию на фунты. Откажетесь – обращусь в «Ди Вельт»[63]. Убежден, с кругозором у них полный ажур. – Своей невозмутимостью Ачерсон напрашивался на комплимент.
– Кругозором?! – Судя по интонации, Айзенкрота нечто осенило. Выждав паузу, он добавил: – А не набрать ли мне «Дейли Миррор» и на вас настучать? Не сомневаюсь: в вашем контракте ниши для халтуры не припрятаны. Особенно на благо конкурентов, хоть и заморских. В итоге: взамен затмивших рассудок барышей – пинок под зад без выходного пособия. С волчьим билетом в придачу.
– Зря стращаете, к диску не притронетесь, – холодно возразил борзописец. – И причина здесь до банального проста: вы газетчик какой-никакой. Пройти мимо такого скупа – безумие, а сознательная уступка материала конкурентам – предательство интересов компании и ее акционеров. Договориться с «Дейли Миррор» за моей спиной вы тоже не сможете. Никаких редакционных заданий по теме я не получал, так что юридических прав на добытый материал у редакции нет. Этические нормы… мною, безусловно, нарушены, но в нашем свободном от всяких комплексов братстве этим не удивить. Все, что можно мне реально предъявить – недонесение властям о погибшем и удерживание паспорта, ведомственной собственности немецкого МВД. Но тут… возникает проблема: труп на территории Ливии. Кого информировать? Даже вас, немцев, они на место аварии две недели не подпускали. Вдобавок ко всему, до ближайшего полицейского участка Джамахирии – десятки километров. Касательно паспорта, то до немецкого МВД – четыре часа лету.
Далее. Воспользоваться моим аудио-репортажем вы тоже не сможете. Без вещественных доказательств символ респектабельной Германии – «Зюддойче цайтунг» – рисковать своей репутацией не станет. Они же, как известно, у меня…
При всем при том ваша несговорчивость исходит скорее от недопонимания масштаба сенсации…
– Как это? – Айзенкрот чуть не поперхнулся.
– В случайно обнаруженной жертве вы видите пусть громкий, но последний аккорд трагедии, который, как вам представляется, вызовет краткосрочный читательский интерес. Ваше внимание не фокусируется на выжившем. Иными словами, недооцениваете, с каким размахом можно раструбить компанию по его обнаружению и поимке. Кроме того, не учитываете, что после ареста инкогнито суд над ним или ними может затянуться на годы. Скуп будет интриговать широкую публику вплоть до приговора, принося вам, закоперщикам темы, огромные дивиденды.
То, что я предлагаю, не просто сенсация на номер-два, выкладываю на блюдечке сюжет, потенциал которого сложно оценить даже. Разверни вы журналистское расследование «А убийца где?», компании-распространителю «Зюддойче цайтунг» грозит экстренное обновление парка на бронированный. Та же участь ждет и владельцев газетных киосков. Но прибыль с лихвой покроет все расходы…
– Харви, вы верно подметили: «Зюддойче цайтунг» – один из столпов буржуазной, в лучшем понимании этого слова, Германии, а не дешевая бульварная газетенка, – парировал Айзенкрот. – Вас заносит…
