Хаим Калин
Под солнцем и богом
При этом не преминут лягнуть: «Смотрите, куда вы докатились с вашей доктриной, держащей демос за тупых баранов или детей. Святая святых – элита разведки, разочаровавшись в тоталитарном режиме, компании создает. И не фиктивные – для финансирования операций за рубежом – а самые что ни на есть коммерческие, сугубо свои. Не сложно догадаться, на чьи деньги обустроенные… И не со скуки или эксперимента ради, а дабы наравне с капитанами мирового бизнеса встретить новый, оставивший коммунистов за бортом прошлого день, который – мы не перестаем повторять – не за горами. Так что, пока не поздно, меняйте вывеску и пристраивайтесь, пятачок между Мальтой и Турцией, найдется».
Хотя москвичи играли втемную, но не могли не принять в расчет: я рано или поздно просеку, что проект финансируется частными лицами, сподобившими государственный бюджет в кормушку. Да, они страшно рисковали, случись я решу переметнуться. Но пока нас объединяла общность цели, риск, можно сказать, соизмерялся. Между тем после потери «подъемных» и крушения всего проекта единственной выигрышной стороной, как ни странно, оказался я, правда, не сразу разобрался в этом. Вышел из истории с той же баранкой в кармане, что и вошел в нее. Но секретик завалялся, американцам очень даже интересный…
А из Габороне дал деру, скорее, интуитивно, спинным мозгом учуяв магнитные колебания беды. Струхнул, что раздавят как вошь, опасаясь утечки, но не понимал даже какой. Инстинкт, слава богу, на месте, и это пока все, что радует.
Значит, американцы. Но план каков? Хоть знаешь? Вроде бы…
Hi, I am Shabtay. Род мой старинный, по торговой части все мы, так что, едва дернув из Совдепии, сразу записался в бизнесмены. Но Израиль стана маленькая, давно поделенная, тесно, как в подмосковной электричке. Киснул меж тем не долго, решил за жар-птицей в Африку слетать. Там, напротив, сплошное Эльдорадо, берег левый, берег правый… За что хвататься, не знаешь – глаза разбегаются. Но, обжившись малость, определился. Проект – солидней не бывает, но без «горюче-смазочных», как везде, ни шагу… Где только деньги не клянчил: в Израиле, ЮАР, Европе. Под любым предлогом футболили. Клерки разные, но апломб одинаков. Из-под пластмассовых улыбок так и прет: сидел бы в своем Ковно и на профсобраниях штаны протирал. Без рекомендаций – чего глаза мозолишь?
Отчаявшись, вспоминаю вдруг: дай-ка на историческую черкану, смотришь, откликнутся. Тут – кто бы мог подумать – настоящий почтовый роман завязался. В каждой строчке – страсть да любовь до гроба.
На встречу в Берлин не то чтобы на крыльях летел – парил, как сокол. Ведь для них я золотая рыбка. В мир чистогана отведу, не без условия, конечно: под венец! Встретились: жених как жених. Пообщались о любви да дружбе, к семьям перешли. Говорю: «Свекру дражайшему, товарищу Косыгину, привет, млею познакомиться. Где он, кстати? Свадьба без него не свадьба! Счет кто оплатит, да с шалашом нам, голубкам, подсобит?» Отвечает: «Забудь, дурочка, сирота я. Не реви, спокойно! Хоть и сирота я, но при бабках. На свадьбу, однако, не рассчитывай. В Африку свою вали, но приданное, так и быть, получишь. Доставим.»
Обманул аферист брачный! То рейс откладывали, то самолет в Сахаре сгинул, в песках растворившись. В какой-то момент скумекала: аферистов – бригада, раз шафера с приданым снаряжают. И врут, врут без продыху! Безотцовщина? Так и поверю! Отца обнес и скрылся. Носится теперь по белу свету – дурочек таких, как я, потрошит». «И это все?» – спросят янки, если не идиоты. «Все, наверное…» «А факты, факты, где?» «Факты? Милости просим! В душу мою загляните! Натоптано там галошами, изгажено все. А отпечатков клешней – тьма-тьмущая, за неделю не управитесь!» «Нам бы вещественного чего, душа – вотчина потустороннего…» «Взять, что с меня – душу излить да выплакаться?… – попробую взять на жалость. «А чего это тебя, отпрыска кровей гонимых, к большевикам-юдофобам потянуло? Не маленькая ведь…» – спросят со всем резоном. «Не школьница, но в девках засиделась… Прикажете, всю жизнь одной палец сосать?! – попробую отбиться. «Что-то трефным попахивает, а мы в нем ни бум-бум… Видать, адресуем тебя по месту прописки – в ваш достопочтимый интернат! Вот там с души отпечатки и снимут! Семье, как никак, сподручнее… Где у вас душу сканируют и прочий интим? Вот-вот – в Абу-Кабире».
Шабтай стоял перед ерзавшим от невидимых колючек раввином и колебался, куда путь свой держать. Не знал он и зачем сюда явился, предвидя еще в ночлежке, как ребе отреагирует. На его месте девять из десяти законопослушных граждан, услышав о советской секретной миссии в Анголе и пистолетных дуэлях, кликнули бы полицию или, в лучшем случае, предложили бы убраться подобру-поздорову.
– Вот о чем я подумал, ребе… – проговорил в задумчивости Шабтай.
Погруженный в бумагомарание раввин замер и со злостью зачеркнул несколько последних слов. Брошенная на стол ручка покатилась по поверхности и упала на пол.
– Может, сиделка кому нужна? – продолжил неудобный визитер.
– Какая сиделка? – Раввин опустил очки на нос.
– Одинокий старик… Дети же измотаны жизнью, не справляются, – разъяснил Шабтай.
– Точно из Советской Литвы! В Южной Африке белая сиделка – все равно, что апельсиновые плантации под Вильно! – причащал к местным реалиям слуга божий.
– Я не гордый, да и выбор невелик. Перекантоваться бы месячишко, а там посмотрим. – Гость на глазах менялся, воодушевляясь.
– Устроиться – как себе пред… – Раввин запнулся. – Постой, постой… Барух! Родственница звонила, просила навещать. Старик как перст, дочь недавно преставилась. В дом престарелых на отрез, а двух чернокожих сиделок – в шею. И среди нас расисты…
Глава 17
В эти минуты генерал Остроухов, незримо перекликаясь с йоханнесбургским раввином, тоже марал свой блокнот. Только зачеркивал не слова, а чертил квадратики, соединяя их пунктирной линией.
Один из квадратиков – чуткий как птица перекати-поле Шабтай. Возможно, оттого самый законспирированный в СССР «чертежник» приземлил его на границе листа – и без всякого пунктира.
На самом деле в рабочей схеме Остроухова Шабтай не затерялся, а претерпел лишь переоценку профиля, сниженного волею обстоятельств. Приоритетный же эшелон занял Иоганн, разжалованный из охотника в зайцы, причем в разгар охоты на иного зайца – многострадального Шабтая, которого, по иронии судьбы, был снаряжен, выследив, закопать.
Перетасовка мишеней произошла позавчера, когда в кабинете Андропова всплыла пушка Иоганна, за последний год так славно прополовшая сицилийцев. Именно так криминальное сообщество именуется в Италии, а не мафией – ярлык, приклеившийся к единоутробным братьям на континенте и в США.
Смена диспозиции Шабтаю дала, к сожалению, мало, поскольку, падая с нового, хоть и более низкого этажа, тоже костей не собрать…
– Связывать лучника с нами пока оснований не вижу, – невозмутимо начал Остроухов, явившись сегодня утром к Андропову на доклад. – Без спектрального анализа пули, а точнее, пуль – остается разводить руками. Такой калибр мог кто угодно вылудить и, как утверждают специалисты, в том числе в кустарных условиях. Не исключаю и провокацию. Мы хоть и работаем чисто, но в некоторых акциях наш интерес, пусть нечеткий, но просматривался. Разыгрывая русский след, калибр дублировали и, начав пулять направо и налево, перевели стрелки на Москву, одновременно сталкивая нас здесь лбами. Распорядитесь продолжить расследование – дам команду добыть спектральный анализ пули. Надеюсь, он у макаронников имеется…
Андропов промолчал, но его лицо скептически сморщилось и до конца аудиенции не меняло выражения.
«Как станете выкручиваться, пока не знаю, зато не сомневаюсь, что на выходе – очередная ладно скроенная липа, – рассуждал председатель. – Вы, служба внешней разведки, почти не контролируемы. На вас работает сама общественно-политическая система, провозгласившая изоляционизм своей внешней политикой, что лишь укрепляет ваш статус священной коровы. Без независимой ревизионной структуры любое расследование в вашей епархии – профанация, так как проводится самими подследственными. Единственное, что подслащивает пилюлю, разведслужбы на Западе, несмотря на нарастающую критику, точно такие, как и вы, не подотчетные обществу «каменщики».
Воспользовавшись паузой, генерал сменил тему, перейдя к иной актуалии – убийству Ефимова. После краткого обзора подытожил: на службе покойный в основном кропал диссертацию, а своими прямыми обязанностями пренебрегал. За сим и расстались.
Остроухов продолжал колдовать над схемой. Шабтай замер в изголовье листа, вокруг же прочих фигур разверзлось грозящее оползнем ненастье. Одна вариация сменяла другую, кубики то затушевывались, то обводились кольцами, кибитка разбитных фантазий генерала в конце концов замерла.
Генерал откинулся на спинку кресла и, сложив руки на коленях, расслабился, утихомиривая сумбур, но через минуту потянулся блокноту. Подобрав со стола, сжал тремя пальцами карандаш и, нацелившись, словно указкой, перечеркнул центральный кубик – двумя жирными линиями накрест. Встал, сверился с часами, отстучавшими обеденные тринадцать, и отправился в столовую, даже не удостоив взглядом помощников.
В столовой генерала дожидался начальник Оперативного отдела Кривошапко, обретший после выхода в тираж Куницына статус правой руки. В ближний круг полковник входил давно, но в ботсванский проект приглашен все же не был…
Завершив аудиенцию у председателя, Остроухов позвонил Кривошапко и пригласил отобедать. Как правило, за трапезой коллеги решали самое насущное – то, что не могли доверить стенам своих кабинетов, опасаясь как внешней электронной прослушки, так и ведомственной.
– Привет, – буркнул Остроухов, усаживаясь. Он хмурился, что выдавало в нем нацеленность на серьезный разговор. Впрочем, иных он и не вел – как никак начальник канцелярии, уполномоченной вершить судьбами мира.
– Здравия желаю, товарищ генерал-полковник! – по уставу откликнулся Кривошапко, приподымаясь. Судьба давно повязала их крепче сиамских близнецов, но дистанцию блюли неукоснительно. Не последняя здесь причина – конспирация. Чем меньше окружение знает, тем лучше.
Выросший как из-под земли официант записал заказ Остроухова.
– Об Иоганне – что нового? – Генерал разломил кусок хлеба.
– Зигфриду заказ передан… – расстелилось многоточие.
– Не запутался бы. Да и мишень Иоганн, один из наших лучших… – Ложка в руке генерала замерла.
– До сих пор не путался… Думаю, ломать голову особо не станет – его нынешнему напарнику и поручит… А, собственно, что стряслось, поинтересоваться можно? – вдруг врезал вопрос Кривошапко.
– О чем?
– До сих пор такого класса мочилу с задания подсечкой не снимали…
– При чем здесь класс, полковник? А хотя… как раз и при чем. Пушка его всплыла!
– Сюрприз ли это, Рем Иванович? Итальянская полиция давно зубы на него точит, подбираясь все ближе, – хмыкнув, откликнулся Кривошапко.
– Пушка у нас всплыла, а не в Риме! – уточнил, повысив голос генерал.
– То есть как у нас?! – Кривошапко чуть не поперхнулся. – Где?…
– Знать тебе зачем, Андрей?
– Ах, вот откуда экстренность с Иоганном, теперь понимаю! Тогда лучше Африки для «вычитания» места не найти… – протянул Кривошапко.
– Кстати, где он сейчас? Если еще… – запнулся Остроухов.
– Узнав, что Шабтай ни в одном из аэропортов не засветился, планировал обосноваться в ЮАР. Чем руководствовался, правда, не знаю… Даже Арина не вынюхала ничего… – информировал полковник.
– Для новой бригады досье по Калмановичу готово? Надеюсь, не такое, как в прошлый раз? – пророкотал Остроухов.
Полковник сгорбился и, перестав жевать, казалось, формулирует ответ. Очистил рот и заговорил, едва сдерживая сарказм:
– Своими сведениями вы тогда почему-то не поделились, товарищ генерал-полковник. Подбросили вводную, словно Колонный зал в огне! В картотеке отдела Шабтай – полуспящий агент. Старое фото, данные по вербовке и разная дребедень. За восемь лет после внедрения связные встречались с ним лишь дважды. То, чем потчевал, можно было и в газетах вычитать, пусть между строк. Пустышка, коих в загашнике сотни! И вообще, как он нам дорогу перешел?
– Пока не перешел… Но перейти не должен, понял! – брызнул злобой Остроухов. Но тут же, возобладав над собой, степенно продолжил: – Вот что… держи его на мушке, но новую бригаду не снаряжай, отбой. Наймем детектива, кого-то из местных, пусть его из бантустанов и выковыривает. Шабтай уже не приоритет, как и Иоганн впрочем… Статус, тем не менее, у обоих прежний!
Воззрившись на шефа, Кривошапко ребром вилки вгрызался в отбивную, норовя отслоить кусок. При этом нож в другой руке бездействовал. Не справившись, полковник отложил вилку и нож в сторону.
– Догадываюсь, наверное… Иоганн Иоганном – Зигфрид уберет его не сегодня-завтра, но сама инфраструктура «Цюрих-Вадуц» цела и невредима. Но разворошить то гнездо – даже не риск, не знаю что это… – Казалось, Кривошапко и впрямь не в силах объять проблему.
– Потому и позвал, куратор как-никак, – подбодрил генерал.
– Дела, Рем Иванович, хуже некуда… Говорите, в Москве о пушке прознали, но умалчиваете кто.
Тут Кривошапко пронзила дикая, сложившаяся из нескольких, на первый взгляд, не связанных между собой составляющих мысль. Гибель аудитора Ефимова, внезапная болезнь Куницына и команда «списать» безвестного ему Шабтая, изумившая несвойственной Остроухову горячностью – производные какого-то непоправимого хоть и остающегося пока втуне провала генерала, масштабом и драмой способного потрясти основы советского общества. О самом внешнем сыске и заикаться не приходится – их с генералом тандем за последний год наворотил такое, что в истории мировой разведки, возможно, аналогов не найти.
«Но Остроухов, скорее всего, пошел дальше, отринув последние самоограничения в своем вызове режиму, – принялся анализировать Кривошапко. – Судя по картине, генерал агонизирует, коль, чтобы выжить, задирает всех подряд».
Сформулировав проблему, полковник налетел лбом на невидимую преграду и похолодел.
«Ведь разоблачение генерала автоматически влечет и мое, – дико запаниковал Кривошапко. – Попав в оборот, Остроухов сдаст меня, не моргнув глазом, пусть я лично к каким-то «разработкам» и не причастен. Ему не то что нет резону выгораживать сообщников – раскопают-то или расколют по любому – в нашей структуре благородству не бывать в принципе. В цеху, управляемом законами стаи, самопожертвование противоестественно или нефункционально, как теперь модно говорить. Иоганн же, мой многолетний подопечный, снаряженный по команде Остроухова убрать темную лошадку Шабтая, жертва еще одного провала. А какого – мне ли не знать, ибо по большому счету я сам его смотритель и архитектор».
– Решение примем сейчас, – выплыл словно из дымки Остроухов. – Пока ясно лишь по Иоганну, остальное – непредсказуемо…
– Нет здесь решения, – протяжно вздохнул Кривошапко. Да так, что свежий огурец в его тарелке, казалось, окрасился в бочковой.
– Пушка так впечатлила? Привыкать ли нам, Андрей?… – успокаивал полковника генерал.
Кривошапко более чем тщательно пережевывал очередной кусок, его глаза при этом не двигались, точно одеревенели.
– В армии, только призвался, – наконец очистил рот полковник, – по первой отказался за дедами пол вытирать. Мыл, раскорячившись, а они внаглую затаптывали. Бросил тряпку, ушел. Ухмыльнулись, да и только – офицер болтался неподалеку. Ночью же избили пряжками… – запнулся Кривошапко, похоже, настигнутый старой, вернувшейся болью. Чуть погодя, резко поведя головой, продолжил: – И, не дав зализать раны, тот же пол заставили драить до утра. Думаете, в те секунды, размазывая слезы и кровь, строил планы поквитаться или, напротив, к мамке, тянуло под подол. Дудки! Стать старослужащим! И не на призыв-два, а так, чтобы на всю жизнь. Как понимаете, сбылось… Да, шел к тому годами! Одно мое движение – и начинают драить хоть на Аляске…
– Ведешь счет? – встрял Остроухов, но как-то робко, приглушенно. Казалось, его заинтересовал именно счет – ни нотки сарказма или сомнений в вопросе не прозвучало.
– К счету и клоню. Но позвольте закончить вначале. Драят-то драят… однако пряжками работает далеко не всегда. Где-то да вылезет. Отомстил я тогда, не врубились даже. Еще в бытность салажонком…
– Андрей, это бунт или как понимать? – насторожился Остроухов.
Сменив за минуту-другую с дюжину ликов – от прободной паники до образа прыщавого юнца, тужащегося что-то доказать в этом безнадежно спертом мире, – полковник обрел окладистый вид. И не на вынос, а органичной уверенности в своей правоте.
– Что стряслось у тебя, не знаю, – Кривошапко впервые обратился к генералу на «ты», – но цепочку «Цюрих-Вадуц» не тронь, страшнее трибунала!
Многозначительно помолчав, развил мысль:
– Случись свои захомутают нас, в газетах, как не сложно предположить, ни сточки. Но машина правосудия отмотает свой цикл: следователи, прокуроры, протоколы, прошение о помиловании и даже заключение врача. Здоровая, небесполезная для обреченного на смерть бюрократия. Даже родственников об исполнении приговора известят, взяв расписку о неразглашении. Те же ребята – только наступи им на хвост – протоколов вести не будут. Железный занавес для них – марля да и только. Они нас не то чтобы из Лубянки или охраняемых жилых зданий достанут, из спецбаз, если захотят. И достав, распилят живьем и так утилизируют, что, обнаружь какой следопыт, останки не опознать!
Остроухов взял в руки давно им допитый стакан и, покручивая в разные стороны, рассматривал остатки прилипших ко дну фруктов.
– Вот что тебе скажу, – Остроухов вернул на стол стакан, – прописные истины не гони, время дорого. Никто на твоих масонов не замахивается, но цюрихский агент… Сплоховал я, да и ты тоже! Спешка все…
– О чем вы, Рем Иванович?
– Давать через него Зигфриду команду «списать» Иоганна – ошибка! Агент ведь знает: он единственное связующее звено между нами и Корпорацией. Удивляюсь даже, как до сих пор удочки не смотал? Коль убирают Иоганна – и причина здесь не важна – он второй после него и даже первый по важности свидетель!
– Что-то ты совсем, Рем Иванович… – Кривошапко бросил на генерала совсем не ернический, скорее, снисходительный взгляд. – Ну, куда ему сматываться? Не в пример Иоганну, прекрасно осведомлен, кто его сохозяева, и сечет, что, пустись он в бега, достанем, если не мы, так смежники. Более того, будучи единственным контактом между Корпорацией и нами, он под двойным колпаком, о чем ему, конечно же, известно. Кстати, передав Корпорации прямой канал связи с Иоганном, я побаивался как бы не подстроили ему чего – инфаркт, к примеру, но, если честно, то не очень. Время Дикого Запада и мировых войн – в прошлом, все мало-мальски влиятельные силы сегодня договариваются или стремятся договориться. Пока хартия соблюдается, жокеев в заезде не меняют. В конце концов Зигфрид стал выходить на Иоганна напрямую, а наш агент жив-живехонек, исправно работая на нас и как-то на них, конечно… – Поток красноречия вдруг оборвался.
Остроухов, хотя и в упор глядел на Кривошапко, казалось, думал о своем, мало-помалу вытесняющем все прочие раздражители. Оттого, учуяв в какой-то момент отстраненность генерала, Кривошапко, потупившись, умолк.
Генерал изобразил на лице нечто среднее между досадой и извинением, после чего жестом подбодрил: продолжай, мол, не злись. И до конца беседы прилежно полковника слушал.
– Значит так, Рем Иванович, – нехотя заговорил Кривошапко, все еще дуясь, – Корпорация нам не враг, утечки опасаться не стоит. Лишнее им втолковывать, что малейший прокол в структуре «Цюрих-Вадуц» – узнай о нем советское руководство – для нас смерти подобно. Здесь мы можем рассчитывать не только на понимание, но и на взаимовыручку. И совершенно зря, действуя по коммерческой схеме, перевели Зигфриду за Иоганна гонорар. Достаточно было ввести в курс дела цюрихского агента, и тот, выйдя на Корпорацию, договорился бы о безвозмездной услуге. Кроме того, само решение «утопить» Иоганна, скорее всего, тоже ошибочное, ну, на худой конец, поспешное – агент-то он глубокой лежки. Даже если у нас перевернули бы все вверх дном и сумели его персоналию вычислить, попробуй разыщи удальца – в Копенгагене он нечастый гость. Да, после стольких лет «покоса» он узнал многое, а раскопав иудейство Андропова, недопустимо много. С учетом его «подработки» на Корпорацию, будто «заслуженный отдых» скулит по нему, подвывает. Когда же пушка всплыла, сам по себе напрашивается. Но, право, дешевле и, убежден, надежнее было его вернуть домой. Он же своей «ущербностью» еженощно преет и не хуже нашего петрит, что и почем. Почти убежден: впрягшись в проект «Цюрих-Вадуц», заготовку припас, чтобы с того света с неверными хозяевами поквитаться. И сюрприз этот – конвертик, сданный датской метелке, нам неизвестной, на хранение, да инструкция: «Пропаду на квартал, нашей любви изменю – слюни марки, не морщась. Любовь до гроба, значит, до гроба, клятвами не разбрасываются!»
Кривошапко прочистил горло, готовясь к заключительному аккорду, который спустя секунду-другую прозвучал:
– Вот, что я тебе скажу, товарищ генерал-полковник, ты, конечно, гений, спору нет, но талант твой по большей мере системно-стратегический. В мутных водах мировой политике – как на приусадебном участке, обзор перспективы – словно пророк, подбор кадров – всегда самых лучших. Впору при жизни памятник ставить, по крайней мере в музее мировой разведки, когда учредят такой. Но зачем, ни с кем не советуясь, лезть в оперативные наработки, которые у нас высиживают годами, а порой – десятилетиями. Треснуло, разошлось где, не темни, не нам ли с одной миски хлебать до гроба. И баланду – не худший удел.
Лицо генерала окрасил румянец, но был ли он реакцией на трапезу или предвестием заката легенды Остроухова, строить догадки не пришлось.
– Корпорация все-таки, что это такое? Надеюсь, уяснил за этот год? – задал какой-то простецкий вопрос Остроухов, особенно на фоне умственных редутов, только что возведенных обер-сыскарем. Таким же по-мужицки незатейливым был и голос генерала.
Кривошапко, так вдохновенно, хоть и по-дружески, стегавший самолюбие шефа, потянулся за салфеткой, притом что в его тарелке высилась, чуть ли не горка едва использованных. Беспокоясь, что Остроухов его грубо оборвет, восстанавливая дистанцию, а главное – осадит тыкать, полковник коверкал одну бумажку за другой. Вытащив последнюю, хотел было вернуть ее обратно, но, не оприходовав, бросил в тарелку. По всему чувствовалось, вопрос застиг его врасплох.
– Обед заканчивается… – после прелых раздумий отбоярился Кривошапко. Глаза его рассеянно блуждали, должно быть, опасаясь пересечься со взором генерала, непринужденно его разглядывавшего.
– Тогда на узле связи поговорим. – Остроухов уверенно встал на ноги. – Встретимся в семь. Готовь всю картину, в полном объеме.
– Вы же в курсе… – Кривошапко восстановил дистанцию сам.
– В семь! – Генерал устремился к выходу, не прощаясь.
До шести Остроухов провозился с начальником сектора внедрений. Отклонив под разными предлогами все подобранные для засылки кандидатуры (причина – дефицит им же разворованного бюджета), он задумался, как с пользой для дела провести остававшийся до встречи с Кривошапко час. Размяв кисти рук, потянулся к сводке текущих событий, начал читать. Но, дойдя до раздела «Польша», страны, в тисках острейшего политического кризиса, захлопнул папку. Ни один советский аппаратчик высшего звена, включая его самого, не знал, как эту раковую опухоль рассосать, ибо танки на сей раз вводить не отважились. Чтобы отвлечься, генерал взял в руки папку с грифом «Подборки», формируемую аналитическим отделом службы. В ней – вырезки из западных изданий по темам, представляющих Главному как долговременный, так и преходящий интерес.
Сверху – статья-обзор о военной кампании СССР в Афганистане из «Вашингтон пост». Взглянув на название, генерал стал курсировать по статье с такой скоростью, что даже восприятие по вершкам представлялось сомнительным. Однако, не пройдя и половины, остановился и, подобрав со стола ручку, подчеркнул несколько цифр. По сведениям американцев, те отражали потери Советской Армии во все разрастающемся конфликте. Судя по вздернувшимся уголкам губ, американские цифры расходились с данными, поступавшими к нему из Министерства обороны.
Последующие несколько заметок – пестрая мозаика международных новостей и сплетен: кадровые перемещения в электронном гиганте IBM, клубничка об интимной жизни британских парламентариев, прогноз о перспективах режима Пиночета и статья под броским титулом «Космос против диктатуры» из «Зюддойче цайтунг». Но последнюю заметку генерал читать не стал, отстранившись и забросив руки за голову.
Остроухову стало казаться, что в диком галопе последних недель он впервые ухватился за стремя. Двумя пальцами только, но то был первый, вселявший надежду контакт. И, воплотись он в полный хват, намечался не то чтобы новый диапазон потянуть резину, чем генерал пробавлялся с недавних пор, а реальный шанс выжить. Более того, все вернуть на круги своя.
Разговор с Кривошапко – каким бы нелицеприятным, хоть и справедливым, он не был (Остроухов не мог этого не признать) – вдруг разложил на ладони эту возможность, а чуть позже – поставил ее на попа. Расставшись с полковником, генерал в торопливом, но преисполненном оптимизма копошении обыгрывал обретение и даже по-детски упивался им, хотя и работал, не переставая. С момента крушения ботсванского проекта Остроухов уже не помнил себя прежнего, растеряв исполинские силы, еще недавно – под стать производительности спаренного экскаватора. Жил утилитарной биологической потребностью уцелеть и… плодил одну ошибку за другой.
Ближе к концу аудиенции Остроухов поймал себя на мысли, что его подмывает прекратить прием, вызвать к себе Кривошапко, все обсудить, уладить. Но еще больше, чем обрести спасательный круг, он жаждет возродить свое «я», вытеснив устойчивую дрожь приятной тяжестью в плечах и помыслах.
Звонок прозвучал сигналом к действию: генерал почему-то подумал, что абонент – Кривошапко, освободившийся раньше условленного часа. В несвойственной ему манере Остроухов дернулся к столику с аппаратами. Но, увидев, что звонит Цвиркун, курирующий его зампредседателя, изменился в лице. Просветленность сменило недоумение с оспинами опаски.
Состоявшийся разговор во многом напоминал американский экзамен, правда, в устном исполнении: Цвиркун спрашивал, а Остроухов односложно «да», «нет» отвечал. В какой-то момент речь генерала раздалась за счет отдельных, чисто диалоговых слов «невозможно», «для чего?», а в эпилоге – нехотя снизошла к лаконичным предложениям, типа «За врачами слово» и фразам-диагнозам.
Цвиркун, назначенный главой комиссии по расследованию причин гибели Ефимова, настаивал допросить сына Куницына, обнаруженного неподалеку от места трагедии, Остроухов же прилежно отсылал начальство к врачам.
В какой-то момент беседы, явно не ложившейся, генерал левой рукой поддел верхнюю отвергнутую им заметку и резко поднес к глазам. Бумага загнулась, но первая колонка осталась в поле его зрения. Глаза забегали и, орудуя пальцами, Остроухов выпрямил остальную часть статьи. Осилил ее в два счета.
Разговор с Цвиркуном заканчивал некий подключившийся полуавтомат. Остроухов, ярко вспыхнув, зажил отдельной, отмежевавшейся от текущего момента жизнью.
Трубка лежала на столе и мерзко пикала, никак при этом главу разведки не тревожа. Он держал статью уже обеими руками и в пугливом волнении перечитывал вновь.
На часах 18:15, генерал щелкнул на селекторе тумблером. Дожидаясь ответа, нетерпеливо постукивал кулаком.
– Да, товарищ генерал, – донесся голос Кривошапко.
– Если свободен, встретимся сейчас, – предложил Остроухов.
– Свободен, уже давно, – безлико, пустым голосом ответил полковник.
– Как договаривались… – Генерал щелкнул тумблером.
Вытаскивая на ходу ключи из кармана, Остроухов дошел до двери, но, вспомнив о чем-то, остановился. Размашистыми шагами вернулся к столу и водрузил телефонную трубку на аппарат.
Узел связи функционировал в круглосуточном режиме, являя собой объект, оснащенный суперсовременной радио, теле- и электронной аппаратурой. Сюда стекались донесения от сотен агентов, некоторые из которых даже не догадывались, кто их истинный дирижер. Радиошифровки поступали из советских посольств, существующих под различными личинами резидентур и многочисленных кротов. На узле архивировались и многочисленные издания: газеты и журналы, где в невинных, на первый взгляд, объявлениях агенты передавали закодированную информацию. Открыт был доступ и ко многим телевизионным каналам мира.
В помещении узла всегда толпилась уйма народу – как обслуживающего персонала, так и всевозможных пользователей. Появление в любое время суток высших чинов управления, как и самого главы, никого удивить не могло. Разведка как никак элитные, круглосуточные часовые родины.
Остроухов появился в узле ровно в 18:45, чтобы Кривошапко, примелькавшись, слился с пейзажем. Сам же – якобы прибыл на совещание-летучку сориентировать подчиненного.
Полковник сидел в операционном зале, держа в руках папку со свежими, недавно полученными депешами и внимательно их изучая. Увидев начальство, встал и дожидался патрона, пока тот не подойдет, стоя.
Остроухов предстал перед Кривошапко в очередном новом обличье. В каждом движении проглядывали сигналы освобождения от бремени и кристаллизующийся цели. Можно было предположить, что он вышел на прогулку с самим собой, дабы посмаковать посетившую накануне удачу, чья животворная энергия так сладко морит душу, зовет…
– Где посидим, в спецкомнате? – спросил Остроухов.
– Здесь. На виду, но в гуще… – окинув взором зал, определил Кривошапко.
– Конспиратору виднее… – согласился генерал.
– Начинать с выводов, товарищ генерал-полковник?
– Начинать буду я, изменилось кое-что…
– Как прикажите, Рем Иванович. – Кривошапко передал папку с донесениями, разыгрывая деловую встречу.
– Десятого января на территории Ливии, в Сахаре, разбился «Боинг», летевший по маршруту Мюнхен-Йоханнесбург. Слышал? – отложив папку на соседний стул, сообщил Остроухов.
– Да, но как это к нам? – пожал плечами Кривошапко.
– Еще как! – Восклицательный знак вспыхнул скорее в глазах генерала, нежели в озвученном.
– Любопытно… – молвил полковник, подумав: «Вот сейчас он и выложит все…»
Остроухов задумался. Казалось, прикидывает, что приоткрыть, а что утаить от сыскаря. Будто решившись, продолжил:
– В самолете летел наш парень и вез кое-что. Скажешь: до сороковин еще далеко, а поминки справлять уже поздно. И будешь, должно быть, прав. Только самолет разбился не вдребезги, а раскололся на две части, то есть боролся за живучесть до последнего. Судя по снимкам, передняя часть, правда, сгорела. В совместной поисково-спасательной операции ливийцы немцам отказали, сославшись на суверенитет своих границ. Сами же, скорее всего, и не искали. Отчаявшись, бундеса[36] обратились к американцам, и те через спутник засекли место аварии. С минуты на минуту разразится скандал, потому как Каддафи, несмотря на снимки, упирается пускать немцев в Ливию. Но деваться ему некуда, рано или поздно международному давлению уступит, что нам не улыбается вовсе… Чуть позже поясню, почему.
