Хаим Калин
Под солнцем и богом
Глава 10
Вторые сутки Шабтай метался по Йоханнесбургу, хоронясь то у свалок, то на брошенных стройках. Столь многотрудным способом он норовил ускользнуть от осьминожьих щупальцев своих бизнес-партнеров, ему чудилось, тянущихся отовсюду. Судя по всему, небезосновательно…
От непрерывного сидения в джипе тело Шабтая онемело настолько, что перестало и ныть, но мысли неистовствовали, порой хватая друг друга за портки.
Его рывок из Ботсваны поначалу обнадеживал. Границу ЮАР Шабтай проскочил незамеченным, без отметки в паспорте. В уже досмотренном и получившем добро на проезд грузовике, стоявшем перед ним, взорвался радиатор. Пограничники бросились в будку КПП, должно быть, проконсультироваться. Ведь «Mack» блокировал проезд и без тягача его было не сдвинуть. При этом шлагбаум захлопнуть забыли…
Между грузовиком и границей высветился зазор, на глаз – точь-в-точь габариты его джипа. В его раскладе риск будто бы излишествовал, но, действуя выучке наперекор, Шабтай медленно сполз в кювет и, исчезнув за грузовиком, прошмыгнул через разделительную полосу.
На этом участке границы юаровский КПП отсутствовал – функция контроля возлагалась на Ботсвану. Беспрепятственно проникнув в ЮАР, Шабтай помчался в Йоханнесбург – мегаполис, где рассчитывал обрести приют и затеряться.
Радикальная перегруппировка – всего за какой-то час: понарошку продлил бронь в отеле, бросив вещи в номере, кинул подружку Барбару как вредный балласт, инкогнито пересек границу. Провернул все это не куража ради, а внезапно прозрев, что он самый что ни на есть смертник, дожидающийся мобильной гильотины. По аналогии с французской, доставляемой с оказией…
В конце концов цели своей достиг: получил фору в несколько дней, пожелав воображаемым преследователям поднапрячь мозги и попотеть немного…
Ныне, спустя сутки, в мозгу Шабтая – сплошная беспорядица: что предпринять и куда деть себя, не имея в ЮАР знакомых и связей? Лишь одно очевидно – чего делать не стоит. Смерти подобно хорониться в Ботсване, небольшой стране, где белых наперечет, опасно возвращаться в накаченный советской агентурой Израиль, рискованно и перебираться в старушку-Европу, давно оседланную КГБ.
Правда, эта геостратегия – анализ иного, более позднего порядка. Чтобы сегодня, в век системной информации, накинуть мишени на шею удавку, нужно немного. Достаточно вклиниться в банк бронирования билетов и дожидаться тепленького, уплетая хот-дог. Стало быть, для смены координат воздушный и морской транспорт – западня. Причем куда угодно, хоть в Штаты, своими размерами и «не освоенностью» у КГБ мелькнувшими на дисплее надежды. Кому, как ни выпускнику разведшколы, этого было не знать.
Чем-то второстепенным, но не менее важным переминались и другие «нельзя»: не снимай отель, исключи кредитку, воздержись от звонков – ни жене, ни друзьям, никому…
«То, что проскочил границу ЮАР без отметки, сулит лишь выигрыш времени, – вдруг запнулся Шабтай. – Серьезные ребята – а мои оппоненты таковы – отрывая гвоздодером одну доску логического настила за другой, рано или поздно скумекают, что рыть нужно рядом. И совершенно необязательно пускать по следу целый отряд. Даже пары нанятых частных детективов хватит. Ну а исполнитель прибудет, если на рейде никого… Другое дело, барражировать, чем я ныне пробавляюсь. Но как долго коптеть в автомобиле? До пролежней или звонка ретивого гражданина, кому лягу бельмом на глазу?! Стучать властям на соседа – не то что на беглеца-взломщика, на кого я со своим джипом смахиваю – на Западе норма. Швартоваться и как можно скорее! Да и для «дрейфа» наличных в обрез, кредитку же поглубже спрячь…»
Шабтай сомкнул ладони на затылке и, побродив глазами по потолку джипа, улыбнулся, вполне добродушно причем. Его диспозиция, обрамляемая частоколом сплошных «нельзя», показалась ему комичной. Шабтай вновь улыбнулся, на сей раз шире.
Тело ожило, воспрянуло. Выхода Шабтай по-прежнему не видел, но с мохнатой хандрой распрощался.
Тут беглеца посетила весьма парадоксальная для статуса гонимого мысль: за последние восемь лет он впервые двое суток бьет баклуши, бесцельно слоняясь по Йоханнесбургу. И генеральная задача – выбиться в люди, которой беззаветно с младых лет служит – ни разу о себе не напомнила, растворившись в склизком страхе. «Как бы там ни было, – принялся размышлять он, – штольня, откуда, отметая вариант за вариантом, я тщусь выкарабкаться, все же не завалена. Хоронить себя рано, если проблема не «переперчена» вообще. Более того, представляется частностью на фоне тернистой миссии, которую я на себя взвалил. Какие бы гориллы не дышали мне в спину, возвращаться им не солоно хлебавши, лижа обрубленный хвостик. Как бы они не сужали мой вольер, я выберусь. И жажда жизни здесь ни при чем. Мое злоключение – всего лишь одно из бесконечности препятствий, которые мне до скончания дней объезжать, перекатывать…
Ну а теперь – за дело! Смертнику самолюбование в убыток! Причаливай, гнездись! Без зацепок не бывает, кто-нибудь, да откликнется! Хоть черные, хоть африканеры, а хоть…
Wow… В иерусалимском университете со мной учились ребята из ЮАР. С тех пор не пересекались. Не исключено, кто-нибудь да вернулся на родину, так и не вкусив прелестей средиземноморского «Артека». Как всегда, путевки лишь для избранных…
Вспоминай фамилии, города, сколько по молодости травили! А хотя… что это даст? Фамилии, может быть, те же, а имена, скорее всего, другие, как у меня, сподобившего прежнее имя на ивритский манер. Дома же, в ЮАР, числятся под прежними…
Но, если и выловишь кого, чем обрадуешь? Квартира неприметная нужна, переждать немного… «Для чего?» – спросят со всем резоном. «Так, ничего серьезного» – открещусь. «Все-таки, не зубочистку просишь», – будут настаивать. «Э-э… ну… жена на хвосте… алименты, долговой ямой грозится» – стану мямлить. «Ну, если так запущено, то прямиком в Совдепию, не достать ей там. За железный занавес, в Ковно, родимый, если не запамятовал чего. В Литву, брат, в Литву! От большевизма мутит? Ближайшая гостиница в трех кварталах, такси – вызову. Определяйся, бегу!»
Что это со мной? Даже пацаном от зеленой дички нос воротил. Постой-постой… Литва… Надо же, забыл… Знал еще в детстве… С двадцатых литваки в ЮАР валили, тысячами. И цель столь знакома – за длинным р… рандом, так сказать. Вспоролось наконец!»
Двигатель взвизгнул от передозировки газа, Шабтай устремился к ближайшему жилому массиву.
Въехав в жилую зону, он остановился у телефонной будки, но, внимательно осмотрев ее, поехал дальше. Минул еще несколько телефонных будок, каждый раз высматривая какую-то примету, которая, судя по всему, отсутствовала.
Шабтай добрался до первого благополучного квартала, когда, наконец, спешился. Прошел к свежевыкрашенному телефону-автомату, открыл покоившийся на полке телефонный справочник, принялся в запальчивости листать. Не дойдя до середины, замер, вернулся к началу гроссбуха – к оглавлению. Там перекинул листов десять, на букве S заскользил пальцем сверху вниз, в самом конце раздела – впил взор.
Искомое оказалось номером нужной страницы, зашелестел листами вновь. Через минуту перебрался в джип, вытащил из бардачка карту города. Поглядывая на адрес, занесенный из справочника в записную книжку, путешествовал из одного квадрата карты в другой, пока не откинулся на сиденье, будто с чувством удовлетворения.
Спустя час Шабтай остановился у одноэтажного здания с табличкой The Synagogue of the Lithuanian Jewry[17]. Небоскребы downtown Йоханнесбурга, нависавшие вокруг, заслоняли от лучей солнца серебристую шестиконечную звезду, то ли покровительствуя ей, а, может, в упор не замечая.
По двое, но чаще поодиночке в здание храма входили нарядно одетые мужчины возрастом от пятидесяти до восьмидесяти лет. Наступали сумерки. Судя по активности посетителей, близилось время вечерней молитвы.
Стоянка на этой улице, как и во всем downtown, запрещена. Заметив оглянувшийся на него полицейский патруль Шабтай, тронулся. Пристрой джип, подумал он, сей момент он твой единственный союзник.
Вскоре он припарковался на ближайшей платной стоянке. Намеревался было двинуться в храм, но передумал. Решил дожидаться конца молебна в джипе, дабы не шокировать нарядно одетую публику двухдневной щетиной и разящей потом сорочкой. Да и светиться без надобности особого смысла не видел.
Из всей конгрегации Шабтаю нужен был один единственный человек – ребе[18]. Полагал, что лишь у него, слуги божьем, может рассчитывать на взаимность, без всякой гарантии, разумеется.
Ко всему прочему, не имея продуманной стратегии разговора, толкаться в синагоге – прок маленький. Нужно было все обмозговать, нащупать верную нить.
Шабтай прилег на заднем сиденье, вдруг ощутив, что глаза слипаются. Принимая самые немыслимые позы, предыдущую ночь не сомкнул глаз. Последний раз он так корячился двенадцать лет назад, угодив худосочным юношей на «нары» ГРУ, где его до черноты в глазах гоняли по пересеченке, порой сутки напролет. Повзрослев и возмужав, все-таки не понял зачем. Будто не догадывались, каких нулей он агент…
Какой-то цепкий, но невидимый гребешок ухватился за его густую шевелюру и извлек из хлопка-сырца сна, заставив принять горизонтальное положение. Короткой, но яркой вспышкой мелькнули фигуры входивших в храм соплеменников. Субтильностью и почти детской незлобивостью черт они взывали к сочувствию в этой ощетинившейся ненавистью стране.
Тут Шабтая огрело: задумка направить стопы к покинувшим Литву полвека назад землякам-соплеменникам – серьезное, а может, и непростительное заблуждение. Пущенных по его следу гончих, вне сомнения, снабдят досье. Рано или поздно вскроется, что в ЮАР обитает крупнейшая в мире община литваков, исключая, конечно, Израиль и США. Вынюхав зацепку, начнут охоту с той же точки, что и он, то бишь с храма.
Лицо Шабтая сморщилось, заиграло желваками. Но вскоре, разгладившись, округлилось – какой-то вечной, лунной простотой.
Откуда-то выплыл бетонный саркофаг «Абу-Кабира»[19], почему-то напоминавший ему Мавзолей. Он сотни раз проезжал мимо этого «шедевра зодчества» в городской черте Тель-Авива, и неизменно ежился. Не раз пробовал представить себя за этими стенами, понимая, что те по нему давно плачут или точат на него зубы, но фантазия пасовала, вязла в дрожи.
Открытие обескуражило: случись ему невредимым сесть в самолет, единственный угол, сулящий гарантии его разменянной на игровые жетоны жизни, – этот мерзкий, давящий своим уродством саркофаг. В прободной безнадеге, где, как раненная птица, он трепыхается, прочие перспективы, включая разрабатываемую, грош в базарный день.
Получается, подумал он, не прибившись к берегу, все что остается, явиться в Лоде[20] с повинной к дежурному ШАБАК[21].
Блеклым, припыленным взором Шабтай окинул окрестности. На близлежащей к стоянке улице увидел вначале одного, а потом еще нескольких чернокожих, торопящихся и то и дело озирающихся. По виду – обслуга. Время до наступления комендантского часа, должно быть, таяло.
«Торопиться и мне… – определился Шабтай, – в храм. Молебен допевает последние псалмы. Ну а в «Абу-Кабир» я всегда успею, и суток хватило в восточно-берлинской одиночке, чтобы упираться рогом…»
С учетом недавней двойной переадресовки в синагогу он решил не заходить и дожидаться ребе снаружи – в представившейся кстати кондитерской-кафе. Потягивая пепси-колу, Шабтай наблюдал, как прихожане покидают храм, стихийно кучкуясь и возбужденно беседуя. Подумал: «За этим живым словом, то бишь духовным плечом, их сюда и тянет. Не исключено, кто-нибудь из них – мой родственник, пусть дальний. По крайней мере в этом городе, не говоря уже о стране, такие найдутся. И как им повезло, что, гоняясь за адреналином перемен, они (а скорее, их предки) из Литвы вовремя дернули, ведая о безвременье газовых камер, расстрельных рвов и концлагерей лишь понаслышке».
Основная часть молившихся рассосалась, но Шабтай знал, что некоторые еще внутри, кто получить совет, а кто – излить ребе душу. Рассчитавшись в кафе, он подтянулся ближе к синагоге. Фланировал по тротуару, реагируя на каждый звук, как чуткое животное. За полчаса из синагоги с интервалом в пять-десять минут вышли последние прихожане. Воцарилась пауза, досаждавшая то неизвестностью, то побуждавшая рвануть куда подальше…
Шабтай знал, что судьба столь непростого разговора во многом зависит от первой фразы или, по крайней мере, от первых нескольких фраз. И, конечно, не вызывало сомнений: если в конце концов он не бросится в аэропорт, поддавшись эмоциям, то с ребе будет изъясняться на мамэ лошн[22], воспроизводя свою драму, но сюжет – никуда не деться – нафантазирует…
Как Шабтай и предполагал, ребе вышел не один – со свитой из двух габаев[23]. Если отмести столь немаловажную составляющую, что контакт тет-а-тет со жрецом под вопросом, возраст ребе обнадеживал. Ему за семьдесят. Следовательно, наиболее вероятно, родился в Литве. Был бы раввин лет на двадцать моложе, литовского наверняка бы не знал или же владел им поверхностно, почерпнув вершки от родителей.
– Привет вам из Литвы, ребе, – по-литовски обратился Шабтай. По реакции обернувшихся в недоумении габаев, он понял, что переориентировался верно. В отличие от ребе, чья спина застыла как плита, литовский габаям, весьма похоже, не знаком.
Белые космы раввина пришли в движение, чуть приоткрывая профиль. Он с опаской взглянул на Шабтая.
– Кто это, ребе? – спросил на идише один из габаев. Увидев, что Шабтай снисходительно улыбается, растерялся вовсе.
– Что вам нужно? – откликнулся по-английски раввин, явно взволнованный.
– Мне нужен совет, ребе, – по-литовски продолжил Шабтай. Похоже, на сей раз слово «ребе» у габаев отложилось – недоумение на их лицах сменил интерес.
– Я служу Господу и… своему народу, – сказал по-английски ребе, игнорируя литовский пришельца. Подкрепил сказанное кивком в сторону храма. – Хм, советы… – Ребе все-таки выдал себя.
– Займу всего минуту, уважаемый, – прибег к мамэ лошн Шабтай.
От сытного винегрета языков лица габаев дружно поглупели.
– Кто вы, молодой человек? – спросил раввин, пристально всматриваясь в визави.
– Мы можем поговорить наедине? – вновь прозвучал литовский.
Раввин скривился в лице и нескладным движением плеч. Отделился от эскорта и двинулся к Шабтаю, казалось, через не могу. Габаи устремились вслед, но незаметным движением раввин осадил свиту.
Сдабривая навеки застрявший в еврейском местечке идиш литовским и прикусывая прорывающиеся английские и ивритские слова, Шабтай в один заход вывалил свою историю, будто с юных лет оттачивал искусство сказочника, но, скорее, детектившика. Раввин слушал, не перебивая. Время от времени лишь снимал очки и протирал платком диоптрии. В итоге засунул очки в боковой карман лапсердака и уже не вынимал, подслеповато щурясь.
Оказалось, Шабтай ни много ни мало майор Советской Армии, командированный в Анголу советником военной миссии. Тяжкие бытовые, но в еще большей степени – природные условия на нравственном климате советской колонии сказывались пагубно: махровым цветом расцвели блуд, картежные игрища и запойное пьянство. Один из партнеров-картежников задолжал Шабтаю крупную сумму. Когда Шабтай потребовал сатисфакции, тот, в стельку пьяный, изложил свою версию окончательного решения еврейского вопроса, в запальчивости заметив – немцами безнадежно проваленного. Получив в физию, незадачливый картежник выхватил пистолет, но Шабтай его упредил – выстрелил первым, пока тот, шатаясь, снимал предохранитель. Убил его или нет – он не знает, поскольку, допетрив, что, в лучшем случае, ему ближайших лет десять гнить в остроге, оседлал первый попавшийся автомобиль и дал деру. Проявив чудеса изворотливости, пересек ботсванскую, а затем и юаровскую границу. В результате оказался здесь, в Йоханнесбурге.
Шабтай остановился, посчитав, что для начала с ребе довольно, в столь почтенном возрасте перегрузка воображения вредна. Пусть за длинную жизнь раввин наслушался всякого, несложно предположить, что советского гражданина до сих пор не встречал. Особенно такого, кто, как в крутом боевике, перемахнул две границы, предъявляя вместо паспорта жетон с солдатским номером.
– Как зовут тебя, парень? – спросил раввин, дав Шабтаю отдышаться.
– Настоящее имя – Арон, но в советских документах числюсь Александром. Подмазав, родители справили мне новое свидетельство о рождении. В нем я русский.
– Вот-вот, спрашиваю я себя, как это еврей в сверхсекретную советскую миссию попал? – озадачился раввин. – В детстве… за нами присматривала литовка-подросток. Родители-пропойцы прокормить ее не смогли, передав моим родителям на содержание. Через год чесала на идиш не хуже нас, евреев. Случайные гости дивились даже: откуда это у Йоселе и Ханы белокурая девочка?
– Нет той Литвы давно, ребе, да и евреев почти не осталось. В Штутгофе да в Понарском рву почти все… – хмуро вклинился герой-картежник.
– Благословенна их память. Н-да, похож ты, конечно… – оттаивал, казалось, раввин. – Но многого понять не могу. Во-первых, откуда знаешь, что в Йоханнесбурге община литваков? Возникла она задолго до того, как Господь произвел тебя на свет божий. Это не все… В начале семидесятых я часто навещал Израиль, когда Советы шлюзы приоткрыли. Многие из моих литовских родственников тогда перебрались на Землю Обетованную. Гостя у них, неизменно поражался, насколько они беспомощны в условиях западного рынка, то есть конкуренции. Им так мозги промыли, что выветрили и намек на самостоятельность. А тут через три страны и прямо в храм, точно на военных картах он изображен…
– Ребе, жить захочешь – и не такое учудишь… – прогундосил Шабтай.
– Родственники даже иврита не освоили, – пропустил реплику мимо ушей ребе. – Живут, как в гетто, общаясь только друг с другом… А ты английским владеешь, каждое мое слово внимал – я видел. В школе так не выучить! Говорить – одно, а понимать – намного сложнее…
– Да способный я к языкам! – выпалил Шабтай, казалось, опрометчиво…
– Вот что, Арон, – откликнулся раввин, – что у тебя стряслось, не знаю. Но если принять сказанное на веру, тебе нужен не я, а Департамент по делам эмиграции. Им и объяснишь все…
– Поначалу я и сам так думал, когда на всех парах сюда летел, – преспокойно возразил сказочник. – Намеревался сдаваться как беженец. Но, поостыв немного, вник: лучше объявить себя новоявленным Джо Слово[24], нежели беглым офицером-коммунистом. Ребе, если вы мне не верите, хотите, чтобы они поверили! Засадят за решетку или вышлют в двадцать четыре часа – чтобы и духа здесь не было!
– Джо Слово… – задумался раввин. – Ты слишком умен, мой мальчик… что настораживает не меньше, чем твой рассказ. Да и как прикажешь понимать: картежник, стрельба, если ты еврей. Антисемитов не перестреляешь, другой путь у нас…
– Защищался я…
– А ноги для чего, голова-то у тебя в порядке. Вон наплел тут чего…
– Не поможете – пропаду, ребе, – канючил Шабтай.
– Родители твои где? – В интонации раввина впервые мелькнула нотка участия.
– В Ковно, ребе.
– Помогаешь им?
– Непременно, о чем речь!
– Сын преступник, как они теперь?
– Сестра с ними, поможет… Да и устроюсь рано или поздно, а там посмотрим…
– Документы хоть в порядке?
– Все бросил, рванул, сломя голову…
– Тогда не знаю… Отпадает и Израиль, без документов не возьмут и туда, да и записан ты русским. Право, не знаю…
– Ребе, я не спал трое суток, в себя бы прийти, да и денег ни гроша! – взмолился сказочник.
Раввин окинул Шабтая безразмерным, как толща времени взором, полез за очками в карман. Одев их на изящную, явно не семитскую переносицу, молвил:
– Сходи проветрись, минут двадцать. Позвоню пока…
Точно на крыльях, Шабтай понесся к припаркованному на стоянке джипу. Забравшись в него, вытащил из бардачка паспорт, бумажник и еще несколько бумажек. Полез под сиденье и извлек нечто оттуда. Рассовав все по карманам, чуть осмотрелся и выбрался наружу. Запер авто и заторопился обратно. Его преследовала мысль: «Перегнать джип, завтра же, как можно дальше от храма!»
Раввин, уже с одним габаем, стоял у дверей синагоги и с нетерпением посматривал по сторонам. Казалось, вот-вот отчалит. Увидев поспешающего Шабтая, о чем-то распорядился. Спутник убыл, дабы, как окажется, пригнать ко входу автомобиль.
Через сорок минут в наибеднейшем, но белом квартале Йоханнесбурга из фешенебельного «Линкольна» высадились необычные для этой округи пассажиры: почтенный старец в шляпе и длинном лапсердаке (невзирая на духоту), мужчина средних лет в дорогом костюме и с экзотическим головным убором-блюдечком и помятый, встревоженный молодой человек, то и дело озирающийся. Троица двинулась к двухэтажному, обшарпанному зданию с поржавевшей, полуоторванной вывеской «Dutch Reform Church оf Johannesburg – Homeless Asylum»[25].
