Хаим Калин
Под солнцем и богом
О чем ты? Блажь да и только! Все метки-то против!
Собственно почему? Не скажи… Разгневался бы Владыка, давно бы призвал к праотцам. На пару с Пржевальским. Ан нет! По звездам гонец вышел, по звездам дальше идет. Над тобой лишь туман… Выведут ли светила тебя?
Все-таки, была ли черная метка? Долблю себя постоянно, а пользы, как и зримых признаков, никакой!
Даже если компаньоны к теме вернуться готовы, как убедишь, что две недели хоронился по ночлежкам, а не строчил в Лэнгли покаянную, толкнув ее по сходной цене? Материал для янки и правда на вес золота. Измену Пеньковского низводит до съезда рассеянного велосипедиста в кювет, тут погнутой спицей не отделаешься…
Долой заумь, тягу до всего докопаться, самого себя упредить!
А что ты хотел? В крольчатнике всю жизнь мыкаться и чуть что – на рагу к хозяйским именинам?
Уф, кипит тыква, трещит, раскалывается. То гремит гонг, к подвигу зовущий, то подвывает похоронный марш на упокой.
Ну и перекресток – судьба вывела! Куда не сунься, всюду блин, но не маслом, а охотничьей дробью приправленный. Язык только высуни, облизываясь, мигом россыпью кумпол снесет.
Но… не той… дробью, приятель… Совсем не той, что казалась! Другой, совсем иной… Хоть из того же арсенала, только калибр, как ядра. И настоящий, не гипотетический… Проглядел, дятел! Проблема не в скаковом жеребце – домчит жокея-джокера до финиша или сбросит на полпути – а уцелели ли устроители скачек? Разоблачение цеховиков от разведки автоматически набрасывает лассо Всевидящего Ока и на тебя. Как это в голову не приходило?! Для советского истеблишмента ты не кто иной, как подельник, бросивший вызов Системе. И, находясь с Системой в конкретной связи, будешь осужден по ее законам. Отличие от прочих фигурантов лишь в том, что приговорит тебя не трибунал, а военно-полевой суд – и без оглашения приговора. После чего за выкорчевывание примутся не разрозненные, хоть и удалые молодцы, то бишь твои, якобы сверхбдительные подельники, а тупой, обезличенный государственный механизм. Специфика же его конструкции такова: любой заскочивший в его недра инородный предмет, даже мельчайшая песчинка, – залог необратимого саморазрушения. Оттого и увешен агрегат оптикой, а половина полезного объема – дробильная камера. Стереть посягателя в пыль, чтобы, не приведи господь, другим повадно не было!
Так что? Паруса долой? До нового чуда? Поскольку нынешнее чудо в решете. В придачу могилой тянет! Хоть и на семи ветрах…
Н-да, на газеты зря тратился, радиосводок бы хватило, пусть в них мякоти никакой.
Чертов радиоприемник, на свалку давно пора! То работает, то глохнет – по ящику тумака ждет! Подожди-подожди… Ящик… Да-да, ящик!
Что за заноза? Зацепилось почему? И газеты… Связь какая?
Газету в ящик? А куда – в форточку?! Почтовый ящик на Западе – заборник всех дурных вестей и бед.
Ну, вспоминай, где-то рядом… Газета и почтовый ящик…
«Таймс»! Вот, «Таймс»!
Как мог упомнить?! Вариант «Б» инструкции о передаче груза, на случай, если бы моей встрече со связником десятого января что-либо воспрепятствовало, помимо разоблачения, разумеется. Подельники потрудились на совесть, создав резервную схему для непредвиденных обстоятельств и форс-мажора, как-то: внезапная болезнь с госпитализацией, случайный арест, который в ЮАР схлопотать раз плюнуть, забастовка в аэропорту, прочее… Причем неважно с чьей стороны – моей или связника.
«Таймс» ищи! Где она?
Покупал же, помню! В этом журфаке и археолог ногу сломит!
Нашлась, слава богу! Вчерашняя…
Объявления в конце. Не торопись, порвешь еще. Здесь было… Нашел!»
Шабтай водрузил подшивку «Таймс» на полусогнутые руки и, словно ребенка, бережно отнес на стеллаж. Не выказав малейшего намерения раскланяться, двинулся на выход, держа свежий, приобретенный утром номер «Таймс» у себя подмышкой.
Соседи даже не покосились в его сторону. Словесный диспут недавно перетек в обмен эпистолярными уколами. Черкая ручкой, аспиранты марали лежавший посередине стола блокнот цифрами и всевозможными комментариями. От общих прогнозов схватки за президентское кресло перешли к оценкам предполагаемого разрыва. Шуметь не шумели, но гримасничали и жестикулировали отчаянно.
Увидев, что Шабтай уходит, библиотекарша привстала, щурясь. Похоже, высматривала, что у визитера в руке: не спер ли чего из зала? С миной неразвеянного подозрения села и углубилась прежнее занятие – чтение. По странному совпадению – последнего номера «Таймс», того же, что Шабтай уносил с собой. С незримой подачи спорщиков просматривала заметку о мытарствах американских заложников в Тегеране[76].
Общественно-мотивированные йоханнесбуржцы не могли и предположить, что убывающий посетитель – один из вестовых, если не сказать более – промоутеров новых социально-экономических процессов, подспудно вызревающих в чреве мирового жизнеустройства, а точнее, в широтах двух сверхдержав. И почин, зачатый им на юге Африки, совсем скоро сольется с прочими сходными по вектору подвижками. В считанные годы он обретет ускорение паводка, который поглотит одну из грандиознейших в истории империй, кажущуюся ныне незыблемой. Смыв эту мертворожденную постройку, паводок заскочит и в их склеротичную, помрачившуюся на сегрегации страну, и переиначит ее на свой, по крайней мере внешне, справедливый лад.
Сам Шабтай в эти мгновения ни о каких свершениях, актуальных для судеб мира, не помышлял, поскольку о будущем планеты и даже его нескольких родин, никогда не задумывался. В известной мере потому, что родился лавочником, пусть калибра крупного и интуиции козырной. Единственное, что его в эти секунды ворожило – его собственная судьба, которая нежданно-негаданно развернула горизонт, совсем недавно скрывшийся из виду. Как прежде казалось, надолго, если не навсегда…
Во всех номерах «Таймс», просмотренных им в библиотеке с десятого по двадцать шестое января, он обнаружил идентичное по содержанию объявление: «Разыскиваю родственников Самюэля Вокера, родившегося в 1878 году в Портсмуте. Заранее благодарен откликнувшимся. Гарри, п.я. 6142, Йорк».
Вчерашнюю «Таймс» за двадцать седьмое и сегодняшнюю за двадцать восьмое он изучил с интервалом в сорок минут еще утром, обнаружив в них того же Гарри, тщащегося восстановить генеалогическое древо. Правда, не вполне ясно чье.
«Таймс» за восьмое января Шабтай в подшивке не проверял. Этот номер читал еще девятого, накануне встречи со связным. Оказавшийся на поверку столь настырным Гарри, объявился со своим почином именно восьмого января. Смутил ли он своим семейственным зудом кого-либо, были ли откликнувшиеся – значения не имело. Объявление извещало Шабтая: связник прибудет рейсом Мюнхен-Йоханнесбург десятого января. Встречай. Руководствуйся подразделом «А».
Объявления, помещенные с десятого по двадцать восьмое января, предписывали как связнику, так и реципиенту: операция остается в силе, следуйте варианту «Б».
Хотя настырность Гарри с десятого по двадцать первое января (день, когда просочились сведения о сохранившемся фрагменте самолета), смахивала на форменный бред, поскольку отпевание инструкция не оговаривала, Шабтаю ничего не оставалось, как подчиниться. Служивый как-никак! Но, оглядываясь на игру втемную, в которую его угораздило вляпаться, как представляется, крайне осмотрительно…
Глава 26
Богданова звали лики молодости, но недобро как-то: подшучивали над ним, паясничали. Он конфузился, дулся, но на сближение шел. Недолго, правда, застыв вдруг как вкопанный. Оглядевшись, открыл: он на нейтральной полосе. На просеке между чистотой помыслов в истоках и недостроенным клозетом сущего.
Вместе с тем его фасад ни на какие метания в пространстве и времени не намекал. Богданов читал журнал «Economist»[77], внимательно, не отвлекаясь. Впрочем, где щеколда между настоящим и прошлым, зрелым и юным? Не ложна ли та граница, не надумана ли вообще? Вопрос непредсказуемо серьезен, в тесные рамки жанра не вписывающийся.
Богданов читал стоя, прислонившись к печке на даче Остроухова, куда прибыл вместе с шефом полчаса назад. Свежий «Economist» он прихватил на работе, когда генерал, приглашая к себе, уточнил: «Кривошапко пока задерживается, весь в трудах. Обсуждать будем в кворуме, когда прибудет».
– Махнешь? – предложил Главный, пристроив их убранство на вешалке у входа.
– Не, – помотал головой Богданов, после чего достал журнал из портфеля.
Пил он мало, принимая алкоголь как крест, нагрузку к своим славянским корням. Жил бы на индивидуалистском, рачительном к физическому здоровью Западе, не употреблял бы вообще. Водка дурила, мутила, шла не впрок.
– Ладно, когда сядем… – Остроухов отправился на кухню.
– Тебе помочь? – бросил вдогонку казначей, скорее из вежливости.
Генерал хлопнул дверью, по-мужицки оборвав этикет. Подчиненных он ангажировал только по службе. В быту же слыл хлебосолом, в доску своим.
С момента «аудита наследства» Ефимова Богданов общался с генералом лишь дважды, на следующий после события день. Утром в коридоре, на расстоянии, изображая презрение, если не афронт, а в обед – уже непосредственно, в своем кабинете.
Разговор с первых минут не заладился. Предыдущую ночь оба не спали, не сомкнув глаз. Выглядели и вели себя соответственно: больше зевали и морщились, нежели общались.
Отнюдь не бессонная ночь служила тому виной. Вывалявшись в слякоти душевных мук, им было тошно. Друг от друга и от самих себя. Казначей все еще глядел в дуло пистолета, который под утро едва не примерил к виску, а генерал впервые переваривал в муках убийство – событие в их епархии будничное, воспринимаемое по большей части статистически, сводкой.
В том, что Ефимов ложная мишень, Остроухов разобрался сам, еще до встречи с казначеем. То ли вчитался в доклад ревизора, на поверку оказавшийся пустышкой, по крайней мере на ближайшее время, то ли драма момента растрясла его извилины, залипшие от страха. Просмотрел, конечно, и архив ревизора. Еще не зная, изымал казначей компромат или нет, интуитивно прочувствовал, какую непоправимую ошибку совершил.
Генерал впервые грохнул не врага, а своего. Хоть и пришлого надсмотрщика, но не злокозненную сволочь – однозначно. Рядового службиста, оказавшегося на поверку смотрителем музея, где хранился один заслуживающий внимания экспонат – недописанная диссертация.
С этой убылью, чуть ли не естественной для устоев столь неразборчивого заведения, как внешний сыск, Главный наверняка бы свыкся без терзаний, не возложи он на жертвенник обоих Куницыных. Алексея Куницына Остроухов считал своим другом – насколько выходит дружить в разведке – гербарии-обсерватории порока, первобытных страстей. Убил бы его физически – в приступе аффекта или по неосторожности – переживал бы, несомненно. Столько лет вместе, не зачеркнешь. Но со временем рана затянулась бы, заросла лопухами неистребимого эгоизма, умудряющегося двигать по стезе прогресса этот короткой памяти мир. Ан, нет! Остроухов сподобил Куницына в ходячий труп, сросшийся сиамскими узами жертвоприношения с собственным сыном. Единственным отпрыском, необратимо ослепшим, которого так по-иезуитски вынудил без вины виноватого убить.
Как ни удивительно, эта трагедия минула для Богданова почти незамеченной. Скорее всего, в силу своей вторичности. Накануне, в ту роковую ночь, он сам смотрел в глаза смерти. Но в червивую бесконечность не провалился: ухватившись за скользкий поручень малодушия, удержался на последней черте. Тяжело дыша, прошелся по периметру, пропуская через себя прерывистый пунктир бытия.
Заглянув в царство мертвых, Богданов сник, утерял интерес почти ко всему: службе, семье, любовным утехам на стороне, к чему был горазд. Судьбу снарядил в режим ожидания, но не потливого, со вскакиванием по ночам, а безучастного – к своему будущему, после ливийской катастрофы, считал он, не стоящему и ломаного гроша. С тех пор ни разу не задумывался, как скоро накинут на него браслеты, когда и на какой сковородке изжарят.
Службу Богданов не просто запустил, откровенно ею пренебрегал: за последние десять дней не завизировал ни одного документа, не удосужился даже отправить годовой отчет за семьдесят девятый, притом что из Госплана дважды звонили, подгоняя.
Приходя на службу, полковник обкладывался профильной литературой и творил, не считая перерыва на обед, до конца рабочего дня. Экономика, как наука и ремесло, была его призванием, смыслом существования. В религию вместе с тем обратиться не могла, поскольку, как таковой, экономики в СССР не существовало. Она, безусловно, бытовала, но, мягко говоря, условно, по большей мере в головах своих идеологов-прародителей. Не звать же экономикой чугунный корсет с поясом верности, не подлежащий ни починке, ни регламенту. Дитя-то мертворожденное…
В силу большой занятости на изучение западной научной литературы прежде у него времени хронически не хватало. Подчитывал лишь иногда и через периодику следил за новостями. Ныне же, пережив крах карьеры и судьбы, хоть и отсроченный, навострился наверстать упущенное. И не спортивного интереса ради – твердо решил оставить после себя зарубку. Хорошо знал: на расстрельных делянках таблички не всегда, не говоря уже о памятниках.
Иностранные журналы, книги, доклады научных конференций сменяли друг друга в фокусе его взыскательного интереса. Когда, по изучении оглавления, захлопывались, но чаще привлекали внимание – на час-два, а то и несколько дней.
В отличие от компаньона Шабтая, на днях подсевшего на газетный жанр, и, как и он, травившего зрение, Богданов сочетал упорное чтение с письмом: то и дело делал выписки, которые в конце дня систематизировал в гладко исписанные страницы, бегло, почти без помарок. Творил по-английски, никогда не задумываясь над нормативностью фразы и не сверяясь со словарем, ибо владел языком на уровне родного.
За полторы недели листов исписал немало, порядка полусотни. На первой странице мерно пухнущего манускрипта выделялось жирное заглавие: «Фондовая биржа. Акселератор или тормоз экономически ориентированного общества?» Чуть ниже – подзаголовок: «Альтернативы».
Дня через три помощник напомнил о делах, заброшенных и требующих экстренного вмешательства. Их телефонный аппарат плавился, но Богданов свою трубку упрямо не подымал. Капитана на полуслове оборвал: «Я здесь решаю, что важно, а что нет!»
– Слушаюсь, товарищ полковник! – вытянулся помощник, секундой ранее буравивший взором букинистические редуты. Кабинет Богданова выглядел именно так.
До недавних пор на столе у шефа одна текучка: распечатки счетов Конторы в оффшорах, документы компаний-прикрытий и запускаемых в разработку подложных фирм. Трех-четырех папок хватало.
Полковник подчинялся напрямую Остроухову и Куницыну, даже перед начфином Комитета не отчитывался. Оттого и развернул лабораторию, ни от кого не таясь. На то она и разведка – практически бесконтрольная, автономная структура, по большей мере работающая на саму себя. Но главное, до фонаря стало все!
А вообще, отметая все частности, именно с подачи Богданова разгорелся весь сыр-бор. Полковник был никем иным, как протеже ботсванского проекта, разнюханного и доведенного до фазы воплощения пронырой Калмановичем. (Дух прямо захватывает: где весьма продвинутый, но поделенный давно Израиль, а где убогая, правда, непаханой целины Ботсвана).
Впрочем, Богданов заразился подметной идеей почти случайно. Бизнес-план Шабтая залетел в его форточку по неразберихе. В Агентурном отделе, где он первоначально всплыл, откровенно растерялись от шапки «В Совет Министров СССР». Что за тропический овощ такой, как надкусить? Кстати, на каком материке Ботсвана и с какого боку к советской разведке эта «Ода чистогану»?
Вместо засолки, то есть сдачи в архив, хранилище по большей мере бесплодных донесений и идей, переправили цидулку казначею. О деньгах ведь речь! Ему и флаг в руки! Пусть в свои анналы и вносит, наверняка у него с архивными площадями полный ажур.
Отфутболивая опус Богданову, куратор Шабтая чертыхался:
– Предлагал бы партию суперкомпьютеров, этот новоявленный Арманд Хаммер, так нет, избитое все. Конкурентоспособность, мировой рынок, новые рубежи, охренел на вольных хлебах! На колымскую переэкзаменовку нарывается?! Чтобы мышей ловил лучше… В Тулу со своим самоваром, умник… От своего добра закрома ломятся!
К концу семидесятых институт советской бюрократии сбился в стройную коррупционную систему. Фазы – ранней зрелости, с побегами седины на висках. Не секрет, что и во времена усатого террора брали…
Этому порядку еще предстояло вызреть, загустеть, заматереть. В тесноте телефонного права не разгуляешься, масштаб слабоват. Эпоха мировой паутины, глобализация – это размах! Да и комар носа не подточит. Поди в виртуальном пространстве разберись: от кого – кому? Да и времена другие, гуманные, с мораторием на дворе… А не приведи господь, на хвост сядут – на первом же рейсе и налегке! В голове все коды…
Маразматическое безвластие позднего брежневизма, сиречь круговой клановой поруки, развязало вольницу поборов. Так уродливо материализовался экономический механизм, коего, как известно, в СССР по определению не было. Иными словами, рынок, который, вопреки усилиям по его удушению, должен был рано или поздно возникнуть, что и произошло. В каком виде? Конечно же, в образе мутанта. А каком еще? Ни тебе родословной, ни тебе бабки-повитухи…
На рубеже нового десятилетия брали очень многие, превратив должность в товар. Ежели аллегорически, то каждая властно-имущественная единица оперилась в Ltd, компанию с ограниченной ответственностью. Иллюстративный пример: даже судьи растопыривали карман – за десять годовых зарплат скашивали годик с верхнего предела. Скажем, вместо пятнадцати – четырнадцать. Убитой горем семье было невдомек, что начинать следовало с прокурора, а то и рядового опера. А насытишь – не насытишь всю ораву, спрашивается, зачем по мелочам воровал? Гешефт с толком выбирать надо!
За какие-то годы мздоимство обрело размах эпидемии, распалив аппетиты всех подряд – как мелких щук, так и настоящих акул. Докатилась бубонная чума и до внешней разведки. Упаси боже, никакие привилегии там было не купить. Хватит, что подкуп заблудших – их излюбленный прием. Без спартанского духа, продвижения одаренных в разведке никак! Все-таки высшего пилотажа структура.
Выбитые Андроповым у Политбюро дотации, потребность в которых нарастала день ото дня – по мере того, как СССР опускался на дно технологического коллапса – Минфином придерживались, припрятывались. А как же? Товар – всем товарам товар – валюта, золотой запас державы! Никуда не денутся – отстегнут…
– Собственно, чем вы, комитетчики, от всех прочих разнитесь? – прозрачно намекали Остроухову капитаны Минфина. – Что там у вас вообще? Надо еще посмотреть… Расшифровка расходов? Обоснований от вас не дождешься! Тайны, видите ли, государственные, неизвестно какие…
– Свой видик не тычь! – распаляясь, на встречный намек. (К слову, дивная редкость для Москвы середины 70-х) – Иванушку-дурачка нашел! Иванушка, но не былинный, а земной. На хрен мне твой списанный видик сдался! Машину менять пора… Что, последнего проспекта «Мерседеса» не видел? Для таких недотеп и держу. Вот, смотри…
– Не знаешь, как доставить? Рассмешил… Какой ты, к лешему, шпион-разведчик? Моя внучка, школьница, и та смекнула. Дед, «коня» через посольство проведи, на днях поучала. Вон сколько их по Москве натыкано!
– Неужели против посольских ничего? Или бабули им лишние, на худой конец? Это сказать хочешь?
– Правильные говоришь… Не верю.
– Что-что, не расслышал? Мямлишь чего? Как оформить? Не твоего ума дело, задача: пригнать и оплатить…
– А то до чего дошло! Певички да лабухи по Москве на «Мерседесах» гоняют! Власть чтить надо, на то она, Рем Иванович, и власть! Смотри, репутацию свою не роняй, коль, говоришь, Конторе зелененькие позарез.
От воцарившихся в столице нравов Андропов поначалу разводил руками, но по мере угасания Брежнева, все чаще молчал в тряпочку, чуть поблескивая зрачками. Казалось, транслировал: придет время – разберемся, приструним. А пока играйте по правилам, какими они бы ни были. Мы слуги этого общества, не имеется другого. Нравится вам статус-кво – не нравится, задачу выполнять!
А может, и не транслировал, очки так отсвечивали… Пойми-разберись, что у карьериста было на уме. Всех обставил, хитрюга! В стране государственного антисемитизма он, типичный, в десятом поколении еврей, дослужился до императора. Взойдя на престол, почти сразу исчез. А через год тихо почил в Бозе, не заимев ни одного врага и оставив после себя лишь непроницаемый шлейф загадки – как с такими корнями возвысился. Толкователям от истории – одни фотки да передовицы, тужьтесь господа! «А архивы?» – резонен вопрос. Вглядываясь в зрачки реальности, рядящейся хоть и в проветренные от нафталина, но до боли знакомые костюмы, не верится что-то…
Не видя альтернатив, Остроухов стал играть по уложениям распоясавшихся феодалов. Приблизил к себе Богданова, уникального специалиста, с блеском интегрировавшего фонды разведки в западную реальность. Свить надежное фискальное гнездо и отложить яйца отката мог только он. Вскоре полковник вырос в фигуру, особо приближенную к Главному, и вместе с Куницыным составил ближний круг.
На первых порах разведчики лишь поклевывали свои активы в Европе, почти безболезненно для дела. Пятьдесят-семьдесят тысяч долларов в квартал – сумма в бюджете разведки, можно сказать, смешная, тонула без пузырей.
Иные шарады доставляла хлопоты и немалые. Как переправлять «борзых» через непроницаемую границу обнаглевшим тварям на блюдечко? Пару раз проскочило, под видом якобы встроенных в чрево меринов тайников. Но, когда в Минфине затребовали комплект оснастки казино с рулеткой и игровыми автоматами (вон куда слуг народа занесло!), Железный Остроухов приуныл.
Опасаясь слива со стороны таможенников, генерал в конце концов нашелся: задействовал французского резидента, с которым чекисты сотрудничали порой. Совпало это или нет, но в сущности, употребил патент внучки замминистра финансов, как представляется, в рейдерском угаре вымышленный…
Вникнув в суть дела, лягушатник лишь улыбнулся и потрепал контакт по плечу, участливо, с сочувствием. О диком взяточничестве в Москве уже слагали легенды…
В качестве компенсации резиденту скормили одну из американских наседок во французском Генштабе. За этот секрет в свое время изрядно потратились – с прицелом выторговать у французов уникальный локатор. И, сняв джек-пот, торжественно отрапортовать наверх. Теперь же джек-потом забавляться взяточникам-мироедам.
Со временем нужда в отступных возросла – как в объеме, так и в силу размножения интересантов. Мзда Минфину подскочила вдвое. Инфляция набирала темп, но не макроэкономика продиктовала скачок. Основная причина – грубый просчет Остроухова. Не желая мириться с ролью дойной коровы, Остроухов навел на одного из клерков Минфина Петровку, проще говоря, подставил. Но замахнуться на верхушку в последний момент спасовал. У разведчиков, как и у саперов, золотое правило: прощупай вначале, голову скрутить успеешь. Если дотянешься…
Взяточника арестовали, судили и в назидание прочим мелким несунам – расстреляли. Копать вширь и вглубь Кремль не дал, свернув следствие. Раскачивать устои, травмировать трудовой народ – не позволим! Паршивая овца стадо не портит… Скальп с отщепенца снять и дружными рядами на субботник!
Результат подкопа оказался прямо противоположным задуманному. На брошенную Остроуховым перчатку Министерство финансов отреагировало симметрично. Не просто поиграло бицепсами, а одним махом указало, кто в стране хозяин.
Валютный краник перекрыли. Заморозили не только внеплановые дотации Управлению, но и половину его бюджета. Тыркнувшись без пользы туда-сюда, Остроухов поплелся в Каноссу, шаркая ботинками и глотая валидол.
Никаких подвижек в Министерстве генерал не встретил – прежний вельможный тон, та же заносчивость. И небольшая, но очень болезненная новость: готовим докладную в Совмин. Намерены известить: Управление расхищает казну, неоправданно засекретив все статьи расходов.
Не дав поникшему визитеру очухаться, свели в кинозал, где попотчевали ловко склеенным роликом. Сюжет ошеломляющий: генерал, хоть и повернут спиной, подсовывает заместителю министра взятку. И не одноразово, в трех эпизодах.
Остроухову стало ясно: клан активно вооружается, обзаводясь частными спецслужбами – отделами внутренней безопасности, на современный манер. Хапуги, еще недавно разрозненные, сбиваются в стаю, формируя грозную политическую силу, пусть пока закамуфлированную.
Через неделю генералу поступает письмо, подписанное министром финансов. Тема: проект докладной записки в Совмин, вскрывающей мотовство, укоренившееся в Первом управлении. В исходящем номере Остроухову режет глаза чем-то знакомая цифра, не давая покоя. В ней запятая и точка, как принято на Западе. И двойка в конце, отделенная дробью.
«Ба, да это же счет за «Бьюик», недавно «поставленный» их третьему заму. А двойка? Просто, Рем, все просто… Умножай на два!»
Больше генерал с Минфином не цапался – себе дороже. Лишь торговался нещадно, но, заключив очередную конвенцию, сроки и слово держал.
Не успел Остроухов перевести дух, как в тело впились новые пиявки. К счастью, не столь опасные для организма разведки, как капо национального пирога. Так, мелкие грызуны, норовящие хапнуть при случае. Краюхой давясь, торопятся в нору обратно – лапу сосать.
Экспертные оценки закрытых НИИ, нужда в которых у Управления периодически возникала, без сувениров в виде путевок в ведомственные дома отдыха, прочей престижной атрибутики задерживались, вязли в бюрократическом болоте. Схоже вело себя и министерство транспорта, благо, их услугами пользовались от случая к случаю.
Чаще интересы Управления пересекались с таможенниками. С этой хамоватой братией, к счастью, удавалось расходиться, не разоряя смету. Расчет, правда, не дармовыми путевками, а фондами на дефицитное жилье.
В илистую заводь исподволь складывающейся рутины неожиданно ворвался новый могучий игрок-рэкетир – Министерство обороны. Безусловно, не владыка морей в лице линейного корабля «Минфин», но, по меньшей мере, эсминец.
По негласному modus vivendi советской надстройки армия – фундамент власти. На политическом манеже СССР Комитет госбезопасности в ее тени терялся, словно под слоном моська. В расстановке политических сил страны СА – грозная сила, на ведущих позициях. Уездным ячейкам КГБ со штатным расписанием в один-два сотрудника – не дотянуться, кишка тонка.
Между тем СА до недавних пор КГБ палок в колеса не ставила и дорогу не перебегала. Более того, тесно с ним сотрудничала. По идее, после наметившейся в сфере вооружений стагнации интерес к чекисткой охоте за западными технологиями у военных, будто бы должен был бы возрасти. На практике же произошло обратное.
Собственное сыскное ответвление – Главное Разведывательное Управление – высокопрофессиональный, эффективный механизм, Министерство обороны засекретило напрочь, свернув все его контакты со смежниками. Как вскоре выяснится, формально. При случае намекнули: о ваших закулисных сделках с Минфином мы в курсе. Большие расходы и у нас, делайте выводы…
Взаимообмен информацией между двумя сыскными структурами – славная традиция с довоенных времен – канул в Лету истории. Взамен воцарилась практика биржевых спекуляций и торга. В конце концов ГРУ изловчилось до того, что своих перспективных агентов уступало Управлению по методу футбольных трансферов или аренды, а любые ценные сведения приоткрывало за валюту.
Своему коллеге, заместителю начальника ГРУ, Куницын как-то бросил в сердцах: «Когда припрет, и ты явишься. Что тогда?»
– Объявишь… – выдал сквозь зубы смежник, уточнив: – Свою цену.
Тем временем бюрократы прибирали национальное достояние к рукам, преображаясь по ходу дела в плутократов. Жить на широкую ногу, распутничать, бравировать клановым иммунитетом становилось нормой.
Мало-помалу «борзые» стали выходить из моды, растворяясь в прошлом как примитив бартерной экономики. Взгляды новоявленных патрициев устремились за кордон – в мир частной инициативы, мерно жиреющий и, представлялось, навсегда разобравшийся со своим жизнеустройством. В итоге «покровителям» из Минфина Богданов открыл в Швейцарии и Люксембурге счета на предъявителя, регулярно их пополнял.
Между тем ничего революционного, принципиально нового казначей этим не сотворил. К тому времени все крупные чины Министерства внешней торговли, ГКЭС[78], прочих госинститутов, державшие под контролем валютные потоки Запад-СССР и наоборот, обзавелись за бугром всевозможными нишами, планомерно набивая мошну.
Судя по всему, Остроухов знал свою страну намного хуже, чем обкатанное и активно им третируемое зарубежье. Иначе не проморгал бы ползучий переворот, сподобивший СССР в притон казнокрадов. По крайней мере встретил бы его во всеоружии. Неизвестно, правда, как, ибо элитарная, оторванная от советских будней разведка никакой пользы обществу начальной фазы накопления не несла. Причина – до икоты прозаична.
С именем Конторы не связывался никакой товар – единственный меновой эквивалент в мечущемся из стороны в сторону, обанкроченном социализмом обществе. Пока режим держался на плаву, щедро финансируя разведку, ее участь в дни смуты оставалась незавидной – безропотно мириться с тем, что тебя обдирают как липку…
Вдоволь насытившись кодексом дня, трио Остроухов-Куницын-Богданов в один далеко не прекрасный момент, осмыслило: они служат державе, неизлечимо больной раком и переведенной бесстрастной историей на режим химиотерапии.
Остроухов и Ко хорошо знали: большая политика делается обычными, если не заурядными людьми, которые подвержены человеческим слабостям не в меньшей степени, чем простые смертные. От подданных их отличает лишь одно – безмерное честолюбие.
Амбиции при этом двигают лишь по служебной лестнице, не устраняя ни один из изъянов разума, заложенных природой: страх перед неизвестностью, меланхолия сомнений, боязнь кардинальных перемен и прочие кривые человеческой души.
Советской верхушке, пусть не в той мере, как чекистской элите, было известно: страна буксует, а где и откатывается назад. Но партийная элита не ведала главного: паритет холодной войны стремительно тает. В страхе накликать гнев горстка посвященных эту тенденцию скрывала, что означало: не за горами, лет через десять-пятнадцать, качественный переворот, который умалит советский ядерный потенциал до самых что ни на есть конвенциальных, уязвимых вооружений. Оружие нового поколения, к примеру, «звездных» войн их нейтрализует лазерным «сачком». А, проведав о пробуксовке, трио не сомневалось, старцы заторопятся за стол переговоров, где, блефуя и юля, примутся канючить у Запада уступки. Борясь за урну в колумбарии истории, пойдут на что угодно – даже на демократические перемены – лишь бы еще порулить, пусть одной, мелко трясущейся рукой.
