Хаим Калин
Под солнцем и богом
Теперь о самой персоналии. Едва вчитался в его коммерческое предложение, как увидел: автор – незаурядная личность. Почему? Я усек сразу: он нигде серьезно не учился, одним наитием берет. И действительно – выяснил из дела – что-то там в Каунасе и какие-то коридоры в Иерусалиме, везде бросал на полпути. Командируя в Израиль, мы ему даже диплом об окончании вуза справили. В любом случае, его ученичество от экономики и финансов – как мы от бразильцев в футболе. Однако, хватая по вершкам, но звериной хваткой, составил цельную картину западного бизнеса. И не воображением выстроил, а ориентируясь в реалиях, будто Гарвард за плечами и не одна пара штанов просижены в Международном банке реконструкции и развития. Заметь, всего за восемь лет жизни вне совкового диктата. И не в Лондоне, финансовой столице мире, а в окраинном Израиле, полусоциалистической стране, где доля государственной экономики близка к пятидесяти процентам.
В его идее и намека на прожектерство, все выкладки с двойным запасом прочности. То есть при идеальной состыковке компонентов – выход на два-три порядка выше им прогнозируемого.
– Ты закончил? – прервал казначея Остроухов. – А то хотел Кривошапко шепнуть: не ровен час, засну – толкни под бок. Так ты гладко, на одном дыхании декламировал. – Остроухов от души рассмеялся. – Ой, Дима, пока ты свой ультиматум-меморандум зачитывал, я отвлекся. Со стороны на нас захотелось взглянуть… Прелюбопытная акварель получается: стоим в очереди в заготконтору, сдаем шкуру неубитого медведя. Собачимся, локтями лупим – где друг друга, а где самих себя. Только Эрвин по большей мере святой дух, витающий в запуганных, чуть отошедших душах. Наших, разумеется. Вначале пусть человеческое обличье обретет, на свет божий выкарабкается. И себя вспомнит, пример такой имеем. – Остроухов вздохнул. – Смотришь, и сумка инкассатора найдется… А сейчас по домам, для нас с Андреем – с пересадкой на Лубянке. Хорошо бы не до утра…
Богданов жал на газ, но в меру – чуть более ста. По обыкновению же гонял без оглядки, приструнивая себя лишь когда хандрила или, как сегодня, беспризорничала душа.
После двухнедельного провала в склеп безучастности полковник вновь ощутил себя Казначеем. Тем прежним, с заглавной буквы. Воскрес вкус жизни. Его хотелось слизывать, вдувать в легкие, им дышать. Взбудоражил позыв плотского, не навещавший с той самой злосчастной ночи. Тотчас обуяло: доехать до автомата и позвонить Леле, его последней пассии. Знойной татарке или башкирке – справиться не успел или, скорее, до фонаря было.
Что с волочилы взять? Леля – так Леля, лишь бы в именах не путался…
Взглянув на часы, Богданов фыркнул: почти полночь. Хозяйка, у которой квартирует Леля, если и ответит, то пошлет. Полковник усмехнулся – в Ботсвану. Нарушителям норм риска, хоть и резиновым, там место…
С новым витком событий Богданов почувствовал себя на порядок лучше, но на зыбком перепутье зашустрил, суя нос в щели, коих в картинке дня растрескалось множество.
В первой засветился Шабтай, взлохмаченный, в мыле, семенил по подворотням, озираясь. Начфин хотел было его окликнуть, но передумал. Люди дела из пустого в порожнее не переливают. Было бы чем…
Вспомнил поганый взгляд Кривошапко, брошенный исподтишка, когда прощались, он жег его до самой машины. Взявшись за руль, в некоем озарении ущучил: опер – опасный враг проекта. А значит, его самого, Шабтая, и, не исключено, Остроухова. В том, что склонит генерала вернуть все на круги своя, Богданов почему-то не сомневался.
Объявилась внезапно Зина. Стоит у своей двери, простоволосая, прислушивается, щелкнул ли замок? Пошлепала к кровати обратно, показалось.
Завалился к Куницыну на поминки жены. Алексей чернее тучи, водка не берет, хоть и челюсть отвисла. Рядом с отцом сын дивной, былинной красоты, блондин с голубыми, умными глазами. Неужели всем на зависть орел безвозвратно ослеп?
Богданов вздохнул – своих детей Бог не миловал. И уже не одарит – Зина бесплодна. Вместе с тем подружки, коих без счету менял, от него регулярно залетали. Воспринимая, как недоразумение, лично водил их на аборт. Данный перед богом обет – не расставаться с Зиной – колики отцовства глушил в зародыше.
Незаметно Богданов вернулся к реминисценциям, нахлынувшим на даче Остроухова, в истоки, наивное, но столь вольготное для души далеко. В автомобильную и гангстерскую столицу Штатов – Чикаго, куда его судьба забросила в шестидесятом, двадцать лет назад.
Он прибыл в США по студенческому обмену с подачи самого Никиты Сергеевича, первого владыки Всея Руси, отважившегося пересечь океан. То ли носками щегольнуть, то ли ботинками домашних умельцев – из кожи, поставленной еще по ленд-лизу…
Где-то в перерыве между банкетами и поиском рецепта, как свою страну прокормить, подмахнул Хрущев и договор об обмене студентами.
– Почему бы и нет! – воскликнул Никита, ознакомившись. – Кто, как не я, отчизну на всеобщее среднее образование благословил!
Группу отбирали недолго – всего-то тридцать мест. Зампредседателя Совмина, утверждавший список (надо же – других забот не хватало!), изумился: одни знакомые фамилии! Что за ералаш? Откуда сброд переростков, заматеревших еще в горниле Большого террора и коллективизации? Вознамерился было вызвать помощника, когда сообразил: соискатели – чада высокопоставленных номенклатурщиков, не они сами. Чертыхнулся, посопел и с молниями в глазах черкнул резолюцию: «Половину отчислить, доукомплектовав представителями рабочего класса и крестьянства из глубинки!»
Доукомплектовали, заменив всего-навсего одного. Тот и так выбыл по болезни. Для галочки призвали Диму Богданова, четверокурсника пермского пединститута, сына потомственного рабочего и швеи.
Областному отделу образования директива из Москвы поначалу не давалась. Ну и вводная: студент-экономист, свободно владеющий английским, из рабочих в придачу. Институт экономики и финансов – откуда он в Перми?
– Всем молчать! – заорал начальник отдела в разгар дискуссии. – В пединституте – английское отделение, две группы, по двадцать в каждой. Немедленно туда! Гегемон-отличник не отыщется, биографию с зачеткой переписать. Но не позднее завтрашнего – кандидатуру на стол! Стипендию за полгода и до Москвы провожатого! Чтобы глаз не спускал и сдал под расписку! Экономисты – эка невидаль! В Союзе любая кухарка, как минимум, управдом потенциале! Безъязыкие, только мы… Было бы желание – решение найдется!
К превеликой радости чиновной братии, гегемон-отличник нашелся, хоть и в единственном числе. Все, что оставалось, довезти до столицы и отрапортовать.
Ознакомившись с досье Димы, в Нью-Йорке пришли в замешательство: как быть? Отправлять обратно? В контракте-то об отчисление ни-ни… И за чей счет? Обмен по взаимозачету, русская группа на американскую в СССР, в смете – только общежитие и питание. Да и парень, в общем-то, ничего, угловат только. Но горит, ученым рвением так и пышет. И главное: в руках не «Теория восстания», а пачка рекламных листков. В метро, пока ехал, видать, насобирал. Ох, уж эти русские! На карманные расходы поскупились! Вот вместо газет и читает…
– Learn American, rookie[81] – вручая билет до Чикаго, благословили в офисе Регистратора[82]. Подальше от столицы свободного мира, но на факультет экономики все же.
Чикагцы долго ломали голову, в какую группу определить. Фактически, у парня один аттестат зрелости. Английским – не то чтобы не блещет, заголовками изъясняется, казацким гиком отдает. Неужели Совдепия одной риторикой кормится? «Daily Worker»[83], по сравнению со слогом парня, буржуазная газетенка. Что такое insurance policy[84] не рубит…
Посовещавшись, администрация его определила в подготовительное отделение для иностранцев. С тайваньцами и пакистанцами английский зубрить… Контракт – святое дело, кровь из носу выполнять.
За каких-то три месяца Дима исправно зарычал. American ухватил не в университете, а в закусочной, куда устроился мойщиком посуды. Выделялся тем, что был единственным белым среди чернорабочих. В дни зарплаты закупал учебники и пособия, а все свободное время – грыз университетскую программу по экономике. В свои планы при этом никого не посвящал. К концу года поразил ректорат: готов экзаменоваться по половине учебной программы. Те чуть не офигели: не просквозило ли на ветрах свободы? Может, подвох какой? Красный как-никак…
Впрочем, уставом университета экстернат не воспрещался, но с оговоркой: на усмотрение деканата. Экономисты выкаблучиваться не стали, экзаменационное место выделили.
Отстрелялся Дима с блеском, одним махом перепрыгнув с подготовительного отделения на третий курс. Причем не в общий поток, а в группу золотых мальчиков, подобранных для Мильтона Фридмана, восходящей звезды новомодной экономической доктрины – монетаризма. Собственная альма-матер, так сказать.
Мильтон на первых порах морщился. Не понимал, о чем в деканате думали. Ему визажисты гримас капитализма нужны, плоть от плоти американской вольницы, а не потомок отрядов продразверстки. Одно дело заучивать километры текста, и даже щелкать, как семечки, формулы, чем паренек – не отнять у него – блещет, но совсем другое – продуцировать смелые, новаторские идеи.
Между тем Дима освоился и среди вундеркиндов. Более того, выдвинулся в число лучших. Фридман часто ставил его в пример, щеголяя: «Наш Дмитрий – вовсе не false[85], посредством таких, как он, русские весь мир перестроят. Если с себя начнут…»
Через год Димину научную статью тиснул «Economist», разумеется, под псевдонимом. Протолкнул Мильтон, он и редактировал.
Тем временем бакалаврские экзамены приближались. Университет снесся с Москвой, рекомендовал продолжить учебу, взяв курс на докторат. Минпрос откликнулся без проволочек – отправил Диме обратный билет. Вылет – на следующий после инаугурации в бакалавры день.
Одному Диме было известно, каких сверх усилий диплом Summa cum Laude[86] ему стоил. Не потому, что нормативные четыре года он втиснул в два, не считая года в подготовительном. На способности не жаловался – мудреный, перегруженный статистикой материал прочитывал всего раз, большего и не требовалось. Но для того, чтобы постигнуть многообразие западного уклада, проникнуться его духом, ему, эскимосу из страны полутюремного волюнтаризма, пришлось все свои органы заменить на транспланты и запустить организм по-новому.
В ученичестве Диму никто не поддерживал, разве что Фридман. Да и тот по большей части морально. Группа функционировала, как сугубо организационно-административная единица. Духа бескорыстного товарищества, к чему он привык в родном институте, и в помине. Дима не обижался. Видел: так устроен этот мир. Индивидуум в нем погружен в самого себя, сконцентрирован на достижении цели, сугубо личной. Общинное в нем не более, чем оглядка на условность, традицию. Совсем не как у русских – щедрая, хоть и безалаберная душа.
Попав в золотую группу, Богданов бросил подработку – из-за плотного графика занятий времени хронически не хватало. Скоро Дима основательно обносился. О карманных расходах в Москве то ли позабыли, то ли сознательно нацелили на подножный корм. Дескать, и без того облагодетельствовали, крутитесь.
Впрочем, кроме как в самолете, с соотечественниками он больше не пересекался – учились они в других городах. Как обстоят дела у них, понятия не имел.
Сосед по комнате в общежитии подсказал: обратись в благотворительный фонд для неимущих.
– Я не гражданин, – возразил Дима.
– При чем здесь гражданство? На то она и благотворительность! – внушал компаньон-американец.
И на самом деле помогли: одели с головы до пят на складе поношенной одежды.
На следующий день Дима шел в университет грудь колесом. Одежки все, правда, не по размеру – где трещат по швам, а где топорщатся. Зато фирменные, американские!
У соучеников из группы на лицах ехидные улыбки, за спиной переговариваются, кивая в его сторону.
Что за слова такие «агой, ахохем»[87]? Какие-то необычные, будто не английские. В одном не сомневался – терпкие, обидные.
Вернувшись в общежитие, Богданов перелопатил все словари, пальцем даже водил, но слов таких не обнаружил. Спросил компаньона: «Может, сленг какой?»»
– Отстань, спать хочу, – тот отвернулся.
Диме, напротив, спать не хотелось. Им завладело малоизведанное, но интригующее чувство. Оно конфликтовало с его натурой, зацикленной на одержимости преуспеть. При этом залог успеха – опираться только на самого себя и главное, не искать на стороне виноватых. Втемяшившиеся, не несшие смысловой нагрузки фонемы подтолкнули к открытию: его соученики по группе, как и сам гуру Фридман, на американцев не похожи, являя собой в корне отличный от англо-саксонского тип. Не задумывался он об этом по одной причине: ему, рожденному в русской глубинке, на все этнические различия и оттенки от природы наплевать.
Пройдут годы. Богданов проникнет во властный бомонд Страны Советов, узнает: небезуспешно культивируемый режимом интернационализм на некоторые этносы распространяется лишь декларативно. Родиться евреем, немцем или, скажем, греком означает всю жизнь нести клеймо изгоя, быть меньшинством, негласно, но продуктивно выталкиваемым на задворки.
Повзрослев и набравшись житейского опыта, нежданно-негаданно для себя откроет: его американские соученики – не кто иные, как евреи, потомки выходцев из Белоруссии, Украины, Молдавии.
Со временем он заведет знакомство с некоторыми из их советских собратьев. Один из них, наконец, утолит его любопытство, поведав смысл слов «агой, ахохем». Открытие глубоко ранит, но отношения к евреям, как нации, не изменит. Осознание их огромного вклада в мировой прогресс, дивная подвижность мышления, в чьей среде сформировался как экономист экстра-класса, подомнут обиду, которая со временем присохнет коркой, а потом и вовсе рассосется.
Богданова занесло в американские дали неспроста, совсем не случайно. Брошенная генералом в адрес Шабтая «закорючка», разворошила прежние, будто давно увядшие сомнения, привнесла в них новый, националистический, привкус.
Полковник проталкивал ботсванский проект, опираясь исключительно на свой авторитет. Если Остроухов слыл идеологом, организатором советской разведки, то он – ее легкими. За фондами КГБ за рубежом велась не затихающая ни на день охота. Более того, в середине семидесятых западные правительства объявили войну капиталам сомнительного или криминального происхождения, равно как и образованиям, вовлеченным в их отбеливание, легализацию.
Несмотря ни на что, Богданов любые контр-меры просчитывал, неутомимо изобретая новые схемы внедрения «черных» финансовых потоков, в чем разведка, как в воздухе, нуждалась. И никогда не ошибался, выбирая единственно верный путь.
Полковник скрыл от компаньонов, что ботсванский проект зиждется на голых, пока чисто гипотетических способностях Шабтая, капитализированных за счет его неукротимой энергии. Никаких прочих подпорок у инициативы не было и быть не могло.
Казначей дожал подельников откровенной лапшой, вывалив ее ведрами на их непрофессиональные уши. Главная препона проекта – ни сейчас, ни в обозримом будущем заговорщики не могли перебраться на Запад. Случись им свалить за бугор, беглецов объявили бы в розыск как заклятых врагов режима. Кремль, несомненно, поквитался бы, чего бы это ему не стоило, выследил бы хоть на краю земли. И совершенно неважно, вернули бы в казну «заем» или с собой прихватили бы.
Дискуссию вокруг «переезда» Остроухов недавно раз и навсегда свернул, обезоружив железной логикой: «Нужна заварушка, хотя бы ведомственная. Улизнем под шумок. И не скопом, а по очереди. Первый – Богданов, замыкающий кто, догадываетесь…»
Итак, все отдавалось на откуп одной персоналии – Шабтаю, не обладавшему ни реальным опытом, ни связями. Но таланты сподвижника, не вызывавшие у Богданова сомнений, без стерильной порядочности значили немного, суля корпоративным интересам скорее вред, нежели пользу. Как разносторонне образованная личность полковник знал, что евреи отметились в истории не только гениальными банкирами и предпринимателями, блестящих аферистов и проходимцев произвели на свет не меньше: Стависски, Рейли, Парвус, прочие. Богданов понимал: он страшно рискует. Но неукротимая тяга к живому делу, то бишь к свободному предпринимательству, о чем мечтал со студенческой скамьи, размела тревогу.
Тот факт, что Шабтай в первую голову советский агент, а значит, в курсе, каков расчет с предателями, в эти минуты уже не казался Богданову надежным предостережением дезертирству. В какой-то момент начфина посетило: «Исчез с концами… То, что струсил, совершенно необязательно. Не исключено, ноу-хау приторговывает, разобравшись, кто и почем».
Богданов въехал в жилую зону, остановился на светофоре. Бросил руль, протер глаза и, неизвестно, к кому обращаясь, молвил:
– Евреи, не евреи… Черешня с огурцами… Нюх, обсчет, кураж – и в дамки!
Глава 27
В Миланском соборе Дуомо было людно и шумно. Сновали туристы со всех концов света, звучала какофония языков, если охи и ахи национально окрашены. Не каждый прислушивается…
В своей основной массе экскурсанты напоминали больных, защемивших шейный нерв, но симптоматики необычной: искривляясь, их шеи тянулись вверх – к сводам одного из величайших сооружений культа.
Немногочисленные прихожане терялись на фоне непрерывного хода охавших от изумления туристов. Крикливый восторг мешал их общению с Творцом, а десятки вспышек, ежесекундно осквернявших Храм Господний, гневили. Впрочем, смиренность, долготерпение – богоугодное дело.
В пестром раскардаше, где мирно уживались безбожники и верующие, затерялись двое господ, своего присутствия особо не выказывавшие. Один лет пятидесяти, явно тевтонских черт, другой – возраста почтенного, типичный южанин. Корсиканец, испанец, но, наиболее вероятно, макаронник. Господа, в полуметре друг от друга, читают молитву. У каждого в руках – по Святому Писанию.
Ничто не говорило о том, что соседи общаются. Не со Всевышним – в этом сомнения не возникало – а между собой. Они беседовали, изъясняясь на латыни и вкрапляя диалог в паузы молитвы. И, конечно, молитву читали на том же языке.
Прародитель романской словесности изредка фыркал от непривычных своему фонетическому строю сочетаний – Йоханнесбург, Киншаса, Москва. Где по старости запамятовал, а где – как средство языкового общения исчез, прежде чем эти географические названия зазвучали.
Андрей Кривошапко, скорее всего, подивился бы, узнав, что под сводами Дуомо уже дважды прозвучало его имя, пусть под псевдонимом, к слову, весьма узнаваемым. И наверняка, обалдел бы, рассмотрев в пятидесятилетнем господине возницу, неделю назад катавшего его с ветерком по Вене. Настолько на себя прежнего тот не походил. Одет как с иголочки, будто только из салона моды: одежда коллекционного шика, безупречно выбрит, запах дорогих духов – ни дать ни взять великосветский лев на церемонии вручении «Оскара».
– Послушайте, Вальтер… – обратился к «вознице» сосед, завершив очередной абзац молитвы. – Залог успеха операции «Январский гром» – поимка экспедитора, удальца, оседлавшего тропу с того света в Йоханнесбург. Русские сами подкинули козырь, о котором мы лишь мечтать могли. Как всегда, его Величество Случай… Отныне меня интересует африканский театр действий да и только. Остановим курьера – с деньгами или налегке – значения не имеет. Остроухову ничего не останется, как подбросить доклад ЦРУ Брежневу, претворяя в жизнь «Январский гром».
– Все осложнилось, дон Перуцци. Русский переигрывает нас… Информация столь неожиданна, что, едва ознакомившись, тут же вылетел в Милан, – откликнулся «возница».
– Ультиматум исключает паллиативы, Вальтер, на то он и ультиматум. В противном случае, это бзик жены-истерички, в чем нас не заподозрить, – возразил дон Перуцци.
– Судить не мне, а Синоду, мое дело доложить, – кротко ответил Вальтер.
– В чем сыр-бор? Выкладывайте…
– Остроухов ломает схему, а точнее, ставит ее на попа. Мяч возвращает, ловко подменив на свой. Идея следующая: обзор ЦРУ передать – ни в какую, для него это, дескать, равносильно самоубийству. Взамен предлагает заключение медицинского консилиума…
– Надеюсь, не психиатров, Вальтер? Разыгрывает из себя умалишенного? В его положении не такая уж скверная мысль!
– Заключение о состоянии здоровья Брежнева…
Перуцци застыл, после чего уткнулся в библию и вновь забубнил. Но по его излишне суетящимся глазам угадывалось: лихорадочно переваривает услышанное.
– В каком виде? – сноровисто вклеил вопрос в молитву Перуцци.
– Оригинал. Подписан академиком Чазовым. Кроме того, генерал прилагает выписку из истории болезни Брежнева за два последних года. Копия, правда. Утверждает, документ – сугубо внутренний, сверхсекретный, из Кремлевской больницы. Ни у одной души извне к нему доступа нет. Звучит правдоподобно.
– А деньги, Вальтер?
– Какие? – искренне удивился «возница». – Ах, да? Нет, о мзде ни слова. Значит, условия прежние. Миллион сразу, по факту передачи, второй – через квартал. Собственно, это наши условия, предъявленные «Болельщику» в Вене.
Молельщики дружно углубились в Писание, когда на соседнюю скамью подсел турист с фотоаппаратом. Щелкнув нужный ракурс, он растворился в ходе экскурсантов.
– Да, это многое меняет… – подал голос Перуцци. – Ведь ни для кого не секрет: Брежнев тяжело болен. Но, сколько протянет, известно одним кремлевским врачам. Не опирающиеся на результаты обследования прогнозы – спекулятивны. Может, ему и правда немного осталось… Тогда подметный доклад ЦРУ – холостой выстрел. Если дни Брежнева сочтены, Остроухов скорее делает нам одолжение, нежели пытается надуть, вырываясь из силков «Январского Грома». Прогнозируемый срок кончины Брежнева, подпитываемый текущими данными, – категория не столь политическая, как экономическая. Разумеется, для нас. Зная более мене точно день «икс», можно заграбастать миллиарды, скупив или распродав те или иные акции на сырьевых биржах. А эквивалент, на который раскрутим Вашингтон, – воображение просто захлебывается… Вот что, Вальтер, контр-ход русского обсудим на ближайшем заседании Синода.
– Увы, дон Перуцци, на раздумья всего три дня. Деньги не переведем – Остроухов выходит на другого покупателя.
– То есть как? Нота? Правильно вас понял? Мат не признает? Неужели не ясно: демонтаж АК-80, беззастенчиво скормленный Лубянкой БНД, лишь прикидка. На русскую артель у нас столько всего, включая его самого!
– Врожденные политики, сиречь мистификаторы, умудряются играть и на ребре захлопнутой шахматной доски, – вознес руки к небу недавний возница.
Подавив гнев, Перуцци прочитал абзац. После чего с крайним раздражением в лике откликнулся:
– Послушайте, Вальтер. Ответ следующий: мы заплатим ему пятьсот тысяч и ни цента больше. Если диагноз подтвердит, что Брежнев обречен, добавим столько же, но при одном условии: отныне и до дня «икс» каждые две недели – выжимка о состоянии больного. Миллион – красная цена за товар, которым торгует дилер, одной ногой стоящий в могиле. Но торжествовать ему рано… Миллион брешь в бюджете не закроет, растянет агонию да и только!
Резюме. Мобилизуйте кого угодно, хоть весь Скотланд-Ярд, но экспедитора разыщите. Вытрясите из него все – будь то деньги или сведения о них. Перелопатьте Сахару с Океанией, но кислород Остроухову перекройте. Он закочевряжился, узнав о воскрешении связного. Ничего, поставим на место: свалку ядерных отходов присматривать или, в лучшем случае, счетчик Гейгера мониторить.
Теперь о последней депеше «Болельщика», перескажите ее слово в слово.
Сбивая градус беседы, резко скакнувший вверх, масоны помолились.
– Похоже, «Болельщик» оправдывает кредит доверия, притом что узловую задачу – подбросить в Политбюро доклад ЦРУ – пока не одолел. Но, как видите, нет худа без добра… Судя по всему, разгадка движения инкассатора на юг им найдена. Болельщик убежден: экспедитор здоров, имеется в виду психически. Следуя инструкции, путь держит к Калмановичу, архитектору их горе-проекта.
– Как это? Не пойму…
– В любой операции – две параллельные, взаимозаменяемые цепи. Основная и запасная – на случай форс-мажорных или непредвиденных обстоятельств. Иногда их бывает больше. Инкассатор следует варианту «Б».
– Маловероятно, после того, что с ним приключилось… – усомнился дон Перуцци.
– Не спорю, вся история действительно отдает потусторонним. Но, кажется, «Болельщик» нащупал пока единственное логически здравое объяснение, приоткрывающее мотив поведения инкассатора. Он убежден: технический директор проекта, Куницын, заместитель Остроухова, запуская операцию, дал свет как ее основному, так и резервному варианту. Скорее всего, по халатности. Выведать подробности не представляется возможным – техдиректор в глубоком ступоре.
Теперь вот что еще… «Болельщика» мы сориентировали на поиск экспедитора и, что самое комичное, Остроухов тоже. Цель у нас с Остроуховым одна, зато интересы разные, если не сказать диаметрально противоположные. При этом генерал ни сном ни духом не ведает: ближайший соратник и не думает экспедитора искать. За него это делает наша поисковая группа. Функция «Болельщика» в этом шпионском водевиле – собрать как можно больше данных по оборвавшейся в Сахаре операции и, безусловно, информировать о намерениях шефа. К чести «Болельщика», взаимообмен между звеньями поисковой цепи весьма эффективен.
На днях Болельщик принимает, на первый взгляд, рискованное, но оправдавшее себя решение: информирует босса о том, что экспедитор наконец опознан в Заире «его людьми». И не просчитался: босс тут же перекрывает информационное обеспечение операций, которые вел в последние полгода его зам. Всех, без исключения.
– Болельщику это зачем? – дался диву Перуцци.
– Чтобы предотвратить передачу денег, которую считает неизбежной. Совершенно очевидно: завладей капиталом израильтянин, у Остроухова появляется шанс его изъять, отстранив «Болельщика» или обойдя его на каком-то этапе авантюры. Последний же рвет подметки как можно раньше расквитаться с «Январским громом», не осилив который, ему нашего покровительства с предоставлением работы в Корпорации не видать. Для этого «Болельщику» нужен слабый Остроухов, стоящий с протянутой рукой. Кроме того, положение шефа настолько шатко, что чревато разоблачением в любой момент. Значит, и для него самого…
– Хорошо. Что практически сделано для блокировки связника?
– Если передача денег не состоится, связник, по инструкции, обязан вернуться с грузом в Германию. У его дома нами выставлен дозор. Остроухову «Болельщик» преподнес его как свой, сформированный из советских оперативников-нелегалов. Записал он на свой счет и ищущую экспедитора группу, которую снарядил я.
– Что ж резонно, и вправду простой, но продуманный ход. Только у бездорожья склочной реальности своя логика… Скажите, Вальтер, экспедитор – кто он?
– В смысле?
– Его послужной список, особености личности. Надеюсь, «Болельщик» его досье приоткрыл?
– Я, естественно, затребовал, – поторопился с ответом Вальтер. – Только досье как такового на Лубянке нет и никогда не было. Одно фото и закодированные данные его контакта-диспетчера. Это все, чем их архив богат. Он агент спецпоручений, законспирированный с тройным запасом прочности – любую внутреннюю утечку исключить. Им распоряжается Куницын самолично, в его потекших мозгах и весь гроссбух. Благо, Остроухов многое помнит – глава службы как-никак. Поручив «Болельщику» розыск удальца, генерал был вынужден поделиться.
Эскиз установочных данных таков. Экспедитор из фермерской семьи, от природы – очень вынослив и не менее смекалист. Подчеркиваю, именно сметлив, а не носитель мировоззрения, интеллекта. Психологический портрет: социально инертен, тщеславием и увлечениями не отягощен, на эмоции скуден и, как бы это не вязалось со смекалкой, в основе своей – прямолинеен. Этакий идеальный солдат. При всем при том в невод разведки попал волею случая. Рекрутировали по второстепенному признаку – знанию немецкого. Но после цикла наблюдений и тестов в разведшколе изумились: прямо-таки эталон!
За пару лет смастерили подлинного киборга. Подошли к делу творчески, изобретательно. Никакой идеологической обработки и ходульной риторики! Изъяли даже понятие Родины из методы оболванивания! Зато обострили чувство долга перед семьей, близкими, создав мощную поведенческую установку. Для закрепления мотивации родителям повысили пенсию, бесплатно дооборудовали жилье. Ко всему прочему, у суперагента то ли обнаружили, то ли развили – из донесения не совсем ясно – экстрасенсорные способности.
– Какие, не расслышал? – заморгал дон Перуцци.
– Экстрасенсорные.
– Вальтер… – Дон Перуцци сардонически улыбнулся. – Он не идеальный солдат, гораздо ценнее. Воин будущего. Хм, кажется понимаю, почему призвали именно его: телепатическая составная – создать контролеру помехи при досмотре ручной клади. Деньги-то в ней везли! Но теперь у нас сплошная парапсихология… Вот что, достопочтимый! Ознакомившись с профилем связного, пришел к выводу: остановить его, прежде чем он доберется в Йоханнесбург, не удастся. Как, впрочем, и развернуть домой в Германию. Суждение чисто интуитивное, но и ваши с «Болельщиком» наработки – одни предположения, хоть и убедительные. Думается, истина блуждает где-то внутри, между флажками нами говоренного. Но я пока не услышал главного: почему Калманович не взят до сих пор в оборот, упоминается лишь? Он действующее лицо, кому доводилась инструкция!
– Кто бы сомневался, дон Перуцци! – воскликнул «возница». – Только он исчез. Две недели как ищут, увы, безрезультатно…
– Две недели? Всей истории – неделя, чуть больше.
– Ищем не мы – Остроухов. И понятно зачем: свидетель…
– Ну и винегрет! Ощущение, будто все размагнитилось. Зацепиться не за что! Фетва хоть отменена? – тяжело вздохнув, спросил как бы между прочим Перуцци.
– Вроде бы, хотя… не уточнял.
– Послушайте, свяжитесь с «Болельщиком» и поставьте задачу: с головы Калмановича не должен упасть ни один волосок. Да, где он? Исчез, но в каком направлении?
– Неизвестно, но «Болельщик» считает, регион Ботсвана-ЮАР тот не покидал.
– Ваша недоработка, Вальтер! Посты, группа преследования, пикеты – замечательно! Но почему Калманович вне охвата? С тех пор, как обозначился курс на юг! Он не менее важная персона, чем инкассатор. По сути дела, живец, к которому плывет рыба-кит. Подключите резервы, какие только есть, у Корпорации влиятельный филиал в ЮАР!
И последнее. Проникнетесь, наконец, значимостью задания. «Январский гром» не рутинная текучка, отнюдь. Это инициатива, устремленная в будущее, платформа, где формируется двадцать первый век.
