Евгений Николаевич Бузни
Суданская трагедия любви
Чтобы дух в стране был здоровым, надо вылечить всю страну. Только кто же будет это делать? Кого у нас в стране интересуют не лозунги перед выборами, а человек постоянно и всегда? Вот о чём мне подумалось в этой больнице страны, которую я продолжаю чувствовать своей, потому что я в ней жил, потому что в ней живут мои родители. Но сейчас я сажусь за ноутбук и пишу о статью другом.
ПОЧЕМУ МЕНЯ УБИВАЛИ ?
Совсем недавно мне довелось быть в Судане. Совершенно случайно я оказался рядом с демонстрацией молодёжи, которая выступала против ухудшения жизни в стране. Мирную демонстрацию встретила полиция и начала стрелять. Погибли двести человек. Я по случаю мог оказаться в числе погибших. Мне повезло – шальные пули меня миновали. Но вот вопрос: как можно было стрелять в безоружных людей, вышедших с плакатами, в которых требовали от власти улучшения их бедной жизни? Ведь за окном двадцать первый век. Человечество ездит на шикарных машинах, летает в космос, пользуется интернетом. И вдруг те, кто не имеют всего этого, кто вынужден жить, подобно первобытным людям в соломенных хижинах без водопровода и электричества, кто продолжает оставаться нищим и обездоленным в наш двадцать первый век технического прогресса – эти именно люди подвергаются расстрелу только за то, что они хотят хотя бы на ступеньку приблизиться к тем, кто пользуется всеми благами нынешнего просвещённого века. За что их убивали?
Но читатель вправе спросить, зачем в заголовке статьи я пишу «Почему меня убивали?», а говорю об убийстве других. Да, в Судане стреляли не в меня, хотя могли попасть и в журналиста. Но дело в том, что месяц спустя в Киеве, где я родился и жил, на майдане именно в меня бросили бомбу. Вопрос: «Почему»?
Попробуем разобраться.
Я пишу эти строки, находясь в Киевской больничной палате после того, как взорвали мою машину. И смотрю я на эту больничную жизнь и переживаю. Столько изменений произошло в медицине. Столько новых открытий в мире науки. А здесь, в больнице, словно обратный отсчёт времени. Души у медицинского персонала будто высохли, как кусок хлеба черствеют.
Раньше, в советские годы, которые сегодня, как только не поносят, лозунг был «человек человеку друг, товарищ и брат». Конечно, не все придерживались такого правила, но это была идеология, которой старались хотя бы внешне придерживаться. Сейчас во многих странах бывших республиках Советского Союза процветает капиталистическая идеология. В прежние времена в нашей стране любили людей. В голову приходят строки Владимира Высоцкого из "Песни о друге", где он пишет о товарище, оказавшемся рядом в горах: "А когда ты упал со скал, он стонал, но держал…" Не за плату, заметьте, держал, а по причине дружбы. Сегодня у нас в стране лучший друг – деньги.
Вспоминается наш знаменитый всеми любимый поэт Сергей Есенин. В 1922 году он оказался в Америке и писал оттуда друзьям следующие строки: "Что сказать мне вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом? Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет, здесь жрут и пьют, и опять фокстрот. Человека я пока ещё не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде господин доллар, а на искусство начихать, самое высшее – мюзик-холл. Я даже книг не захотел издавать здесь, несмотря на дешевизну бумаги и переводов. Никому здесь это не нужно". И дальше поэт добавляет: "Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и людоедство, зато у нас есть душа, которую здесь сдали за ненадобностью в аренду под смердяковщину".
Не происходит ли то же самое сегодня у нас, когда деньги становятся главным мерилом человеческих отношений? Здесь, в больнице, эта тенденция проявляет себя в полной мере. Кнопки экстренного вызова помощи над кроватями больных есть, но они работали в прошлом веке, а в этом веке технического прогресса не работают. В больнице грязь из-за недостатка технического персонала, на зарплате которым экономят средства. На дорогих лекарствах тоже экономят, покупая только дешёвые. Хочешь хорошее обслуживание ради собственного здоровья – плати дополнительно к тому, что платишь в налоговую систему и страховку.
А какое это имеет отношение к поднятому в статье вопросу? Да, самое прямое. Коррупция, стяжательство захватили всю страну, начиная с самых верхов власти. И это видит народ. С этим он готов бороться. Именно это нежелание мириться с ворами, казнокрадами, мошенниками, заставляющими простой народ страдать в нищете и бесправии, толкнуло многих на майдан. Значит, получается так, что майдан прав? – спросите вы. И я отвечу – нет. В том виде, в каком он происходит, когда жгут и убивают людей, захватывают государственные здания, министерства, он не прав.
Конечно, революция семнадцатого года не прошла бескровно. Но это было именно революционное преобразование, при котором произошла смена строя. И этой смене предшествовали партийные съезды, съезды народных депутатов, на которых принимались жизненно важные решения. Переменам в жизни жёстко противостояла прежняя власть угнетателей народа. И потому проливалась кровь.
Сегодня другой век. Сегодня современные методы борьбы за справедливость требуют демократических подходов. А что мы видим на майдане? С чего всё началось?
На площадь независимости прибыли боевики с западной Украины и потребовали от правительства вступления в Евросоюз. Казалось бы, вопрос серьёзный, и для его решения нужно всенародное обсуждение. Ведь от того, с кем будет Украина, зависит судьба каждого украинца, а значит, нужен как минимум референдум. А что делают боевики? Я подчёркиваю боевики, специально привезенные, а не восставший народ Украины. До него ещё дело не дошло.
Президент Янукович спокоен. Он медлит, не зная, что предпринять. Ему и хочется в Евросоюз и не хочется, да и боязно, портить отношения с Россией. А усидеть на двух стульях трудно. Запад предупреждает не применять силу. Запад посылает своих представителей на майдан. И Янукович сдерживает своих силовиков, заставляет свой спецназ «Беркут» ничего не предпринимать.
А боевики раскладывают палатки на площади и устраивают бессрочное присутствие на деньги, которые платит им заказчик. Кто он, вопрос другой. Но к этим бессрочным демонстрантам присоединяются сначала любопытные зеваки, а потом и убеждённые сторонники смены власти по причине её коррупции, по причине того, что в больницах и поликлиниках плохое обслуживание, что народные деньги идут в карманы олигахов, а цены на товары растут, справедливости нигде бесплатно не добьёшься, да мало ли недостатков в жизни, в связи с которыми вдруг можно заявить, крича: «Долой правительство! В отставку президента!»
И вот площадь заполняется народом, искренне верящим, что они выступают за правое дело, и они хором кричат: «Долой!», ни мало не задумываясь над тем, кто и с какой целью начал этот шабаш. А зачинщикам-боевикам того и надо. Теперь при мощной поддержке толпы они начинают войну с полицией, вооружённой дубинками, против которых идут металлические цепи, коктейли Молотова и даже стрелковое оружие. На рукавах появляются фашистские свастики, которые встречаются молодёжью с ликованием в качестве символа проявления силы. Для устрашения жгутся автомобильные покрышки, пламя бушует на подходах к площади. Зловещая картина распаляет протестующих уже против всего. Лишь бы протестовать.
Боевики идут дальше – они захватывают здания министерств, бьют окна и двери, громят всё подряд. За ними и с ними идёт взбудораженная толпа. Её восхищает то, что можно безнаказанно крушить, бить, ломать. Она не слышит призывы правительства к переговорам. Не успокаивается частичными уступками. Ей теперь нужно всё и сразу. Она не замечает гибнущих солдат. А если замечает, то в пылу разбуженного гнева говорит: «Так им и надо, пусть не воюют против нас». Бушующая толпа бездумна. Глаза горят. Руки сами тянутся к камням, кирпичам, кольям, палкам, к оружию. Люди начинают упиваться смертями, разгромом.
Именно эта картина попадает в объектив моей камеры. Эти безумные глаза я снимаю, как свидетельство вакханалии. Со мной находится здравомыслящий человек, который пытается образумить мечущихся в трансе молодых людей, пытается объяснить, что нельзя убивать своих товарищей, таких же молодых, но одевших форму милиции, чтобы служить им же защитой. В ответ он получает пулю в спину.
Но и то, что я снимал это безумства своей камерой, не осталось незамеченным. Когда я сел в машину, её подожгли зажигательной смесью, так что произошёл взрыв. Это ли не фашизм чистой марки?
Я сумел выжить. Но меня волнует до сих пор вопрос: «Почему меня убивали?» Мне непонятно, почему на площади пустили пулю в моего друга, который хотел только остановить насилие.
В начале статьи я вспомнил о расстреле в Судане. Там шла мирная демонстрация. Молодёжь высказывала своё желание жить лучше, высказывала свои претензии к правительству, пыталась обратить внимание его на тяжёлые условия жизни. Это были законные требования, которые высказывают миллионы демонстрантов в других странах. Требования, которым в других странах правительства идут навстречу. В Судане эти требования были встречены пулями.
У нас на майдане всё совершенно наоборот. Здесь демонстранты беспардонно проявляют насилие. Два месяца бурлит майдан неповиновением властям, два месяца жжёт покрышки, не успокаиваясь, проявляя самые настоящие фашистские наклонности. А кто же платит за всё это?
Мы слышим выступления лидеров майдана. Тут и известный всему миру боксёр, и малоизвестные люди большого бизнеса. Но впечатление такое, что за всем этим стоит опытный режиссёр, который хочет сменить сомневающуюся шахматную фигуру короля на более твёрдую и в то же время более податливую. Просто нужно сменить одну олигархическую власть на другую. Что же до народа, который по недопониманию примкнул к боевикам майдана, то он, как всегда, будет обманут.
Нет, мы не хотим быть нищими, как, впрочем, не хотели этого и в прежние времена. Однако мы не считали возможным и нужным ради денег поступаться своими принципами, терять достоинство, терять душу, о которой так заботился Сергей Есенин.
Однажды я видел в телепрограмме, как её ведущий с упоением рекламирует на всю страну стремление к богатству. Глядя на него, казалось, что он готов встать на колени перед двадцатилетним юнцом, заработавшим миллионы, живущим теперь в Америке и небрежно дарящим бриллианты своей возлюбленной.
А через некоторое время перед телевизионной аудиторией появляется одиннадцатилетний бизнесмен. Он моет машины мокрой тряпкой, зарабатывая деньги на будущую платную учебу. Кто-то резонно спросил, не лучше ли тратить время на учебу, чтобы потом, обретя отличные знания, поступить по конкурсу в вуз на бюджетное отделение и стать хорошим специалистом. Но вместе с этим вопросом явился и другой: нужно ли вообще учиться малышу, если он с такого возраста приобщился к бизнесу. Кто-то даже глубокомысленно пояснил эту мысль: зарабатывая самостоятельно деньги с такого возраста, мальчик больше узнает полезного для себя, пройдет хорошую школу жизни.
Ах, как мудро! Это вписывается в современную концепцию выращивания безграмотных рабов, умеющих хорошо выполнять чёрную работу. А Коперники и Ломоносовы нам уже не нужны. Рабы будут обслуживать богатую элиту, которой доступно образование за деньги. Это образование не имеет ничего общего с настоящими знаниями и настоящей грамотностью. В нынешнее время отменили обязательное среднее образование. И стали объяснять, что, например, в сельской местности должны быть частные фермы, где своим родителям будут помогать дети. А то, что эта помощь будет за счёт учёбы, – это как-то перестало волновать и стало само собой разумеющимся.
Однажды мне довелось побывать на рынке в поисках детали для компьютера. Увидел за прилавком отца с сыном подросткового возраста. Мне понравился мальчуган с живыми глазёнками, легко ориентировавшийся в своём товаре. Я подарил книгу двенадцатилетнему пареньку. Он так обрадовался подарку, что решил продать нужную мне деталь дешевле. Находившийся рядом отец тут же сделал ему замечание, но мальчик спокойно отрезал: "Ничего. Вычтешь разницу из моих денег. Пусть это будет за мой счёт".
Мальчик не был скупым. Он не гнался за миллионами. Он помогал отцу в свободное от учёбы время, когда в школе были каникулы. И всё же мне было его жаль. В прежние годы дети во время каникул ходили в походы, собирали гербарии, занимались в авиамодельных и других кружках, получали дополнительные знания и были счастливы. А сегодня нам с телеэкранов, по радио и со страниц печати настырно внедряют мысль о том, что главное в жизни – деньги.
Я понимаю американцев. История США в том и состояла, что люди бежали из Старого Света в далёкие, открытые Колумбом места, где захватывали себе землю у местных индейцев, обустраивали фермы и вынуждены были жить ради самих себя, борясь с природой и местным населением за своё существование. Индивидуализм стал основой их менталитета. Отсюда и жажда к наживе. Им трудно теперь измениться. Потому Сергей Есенин не увидел в них души, не увидел человека.
Неужели и мы докатились до такого состояния? Неужели и нам не нужна больше наша славянская широкая душа, а нужны скаредные миллионы любой ценой? Неужели ради тех денег, что платят на майдане, можно всё крошить, всё крушить, всех убивать?
Я верю, что те, кто приходят сегодня на майдан, не имея в виду откровенных оплачиваемых фашистов, на самом деле мечтают сделать жизнь в стране лучше и надеются на то, что новое правительство поведёт страну другим путём, но они явно не понимают реального положения вещей, не понимают, что идёт борьба кланов, за спинами которых стоят большие силы, преследующие свои собственные интересы. Во имя этих чужих интересов меня и убивали на майдане и, к счастью, пока не убили.
ГЛАВА 19 ЖИВИ ДЛЯ МЕНЯ!
На место выписавшегося счастливчика Роберта в середине дня, когда мы успели пообедать и вернулись в свою палату, к нам положили нового больного, интеллигентного вида пожилого человека в очках, стёкла которых охватывала тонкая золотая или позолоченная оправа, ещё не совсем седого. Его привезли на каталке в сопровождении женщины средних лет, как стало ясно из разговора, дочери. Две санитарки довольно крупного телосложения легко как пушинку перенесли тело пациента с каталки на кровать, укрыли его одеялом, сказали, чтоб он лежал спокойно в ожидании медсестры и тут же удалились, увозя перед собой устройство для перемещения больных.
Дочь, обнаружив тумбочку, открыла покосившуюся дверцу и уложила внутрь принесенные вещи, доставая их из большой кожаной сумки. Тут была и одежда, и чашка с иностранной надписью, стакан и ложка с вилкой, и бутылка с минеральной водой, и лимон, апельсины, бананы, яблоки. Воду и стакан она поставила на тумбочку. Фрукты, поколебавшись, тоже положила сверху.
Новый больной слегка улыбнувшись сказал:
– Да к чему мне всё это, дочурка? Я же их есть не буду.
– Будешь, папа, – безапелляционно ответила женщина. – Надо есть фрукты. И я побегу, а то мне пора на лекцию.
– Поцелуемся на прощанье, – донёсся с постели слабый голос.
Дочь наклонилась, целуя отца и говоря:
– Да, я, может быть, ещё заскочу сегодня, если успею.
– Зачем, доча? Не утруждай себя. Со мною всё в порядке. Я уже скоро встану.
– Ни в коем случае не вставай. Лежи. И я прошу тебя, не переживай так. Ничего уже не сделаешь, а жить надо. Пока.
Женщина средних лет накинула на плечо чёрную сумку, помахала приветственно рукой и вышла из палаты.
Тут же появилась медсестра с тонометром в руках. Она подошла к новому больному с левой стороны, не говоря ни слова, достала из-под одеяла его левую руку и стала измерять давление. Затем, всё так же молча, достала из кармана коробочку с таблетками, положила одну в ладонь больному, произнеся:
– Выпейте.
Она налила из бутылки воду в стакан, подала его больному и тут же вышла.
Только теперь я решился с ним заговорить.
– Что у вас?
– Подозревают инфаркт. Да как же ему и не быть, когда…
Новый больной поставил стакан на тумбочку и повернулся ко мне всем телом. На лице написано страдание. Брови сдвинулись, глаза наполнились слезами.
Я поспешил сказать:
– Дочь просила вас не переживать.
– Да, это правда, – ответил больной, которому по моим представлениям было лет семьдесят. – Переживать мне нельзя, только как это сделать, я не знаю. Вот я вам расскажу сейчас, если хотите, как на исповеди свою историю. Может, полегчает.
– Я вас слушаю.
Больной вытер кулаком глаза и начал рассказ. Говорил он медленно, часто останавливаясь, переживая и, видимо, представляя всё то, о чём рассказывал.
Я со своей женой познакомился пятьдесят лет тому назад. Мне сейчас семьдесят четыре года, а тогда, стало быть, было двадцать четыре. Но я помню всё, как если бы это было вчера.
Наша семья тогда жила в Ялте на Севастопольской улице в двухэтажном старом доме, построенным из диорита – есть такой камень в Крыму. Сейчас такие дома не строят. Комнаты большие, потолки высокие. Квартира, правда, у нас была небольшая – две комнаты, кухонька и просторная веранда, на которой отец даже устроил лимонарий – посадил в кадках несколько лимонов, и они давали плоды. И стояла там ещё кровать, на которой иногда спал я, а иногда папа. Один мой брат учился в институте в Симферополе, сестра, старше меня на три года, уже была замужем и жила отдельно, а старший брат неженатый жил с нами.
Как-то летом сестра пригласила свою подругу бывшую сокурсницу по техникуму Юлю к нам погостить. В Ялту все с удовольствием едут. Приехала и она. Весёлая, улыбчивая, волосы тёмные и пушистые до плеч, глаза глубоко посажены и всё время прячутся за ресницами, так что я даже не сразу рассмотрел, что зрачки зеленоватые, груди в меру полные, но не вызывающе, роста сантиметров на двадцать ниже меня, хотя это я никогда не замечал, всё казалось, что она такая же как я.
А надо сказать, что работал я тогда в горкоме комсомола. Девушек вокруг меня было, хоть пруд пруди: вся работа была среди молодёжи. Однако из-за постоянных вечерних мероприятий: то рейдовые проверки, то комсомольские вечера, то собрания – времени на свидания и влюблённости у меня никогда не было. Влюблялись в меня девчата, но мне всё было не до того.
Помню, во время одного из походов в горы у меня порвалась куртка. Я не обратил на это внимания. Но когда мы улеглись все вместе в палатки ночью, то секретарь комсомольской организации хлебокомбината Валентина, ничего мне не говоря, села у костра и починила мою куртку. Её любовь ко мне чувствовалась, но я едва успевал это замечать.
Одна девушка пришла как-то ко мне в кабинет и заявила, что уезжает навсегда, так как любит меня и не может вынести того, что я этого не вижу. Я тогда сказал: «Так в чём же дело? Всё ещё можно поправить». Однако она уже приняла для себя решение и уехала.
Такие у меня были отношения с девчатами. Приглашал я их на комсомольские мероприятия и дело тем ограничивалось. Смотрел я на красавиц только с точки зрения полезности в общественной жизни, и о свиданиях даже не думал.
А тут, надо же, прямо у меня дома такое чудо природы, скромная, независимая. Я с первого же взгляда на неё почувствовал непреодолимое желание обнять девушку. Она подала руку при знакомстве и глазами так весело смотрит. Сестра что-то щебечет об их совместной учёбе в техникуме и что Юля спортсменка, смелая, прыгала с парашютом. Она казалась мне фантастически необыкновенной. Теперь она училась в симферопольском пединституте на романо-германском отделении, которое я сам успел до этого закончить.
Но если бы вы знали, насколько малое значение для меня имели все эти сентенции. Я о них и не думал. Просто влюбился в Юлю, в её глаза, в её тонкие губы, в фигурку с напряжённой грудью, в весёлый смех и одновременно в серьёзность. Так влюбился, что на следующее же утро после знакомства поцеловал Юлю, но не так как обычно целуются. Произошло это неожиданно для меня самого.
Дело в том, что кровати лишней для Юли у нас не было, так что положили её спать на раскладушку, которую поместили почти посреди большой комнаты. А мы с братом спали в другой, поменьше. Утром я встал умываться, вошёл в большую комнату, а Юля ещё спала или делала вид, что спит. Скорее всего, что притворялась спящей, пока все в квартире начали вставать и ходить по комнате.
Отец спал на веранде. Мама хозяйничала на кухне. Я, проходя мимо Юли, совершенно был уверен, что девушка спит. Она была прекрасна своей какой-то беззащитной юностью, и до того меня потянула какая-то сила к ней, что я не удержался, наклонился над её лицом и коснулся губами её губ. Ну, не знаю, как можно было при этом не проснуться, только Юля глаз не открыла, а я тут же отклонился и пошёл умываться.
Так началась наша любовь, потому что Юля, разумеется, догадалась, кто её поцеловал, хоть она ничего не сказала по этому поводу, сделала вид, что ничего не произошло. А у меня эта картина, когда я наклоняюсь для поцелуя, боясь, что девушка проснётся, до сих пор стоит перед глазами, хотя прошло с тех пор пятьдесят лет. И второй поцелуй случился очень не скоро. Юля побыла у нас несколько дней и уехала к себе в город Саки. Есть такой курортный город в Крыму, где лечат грязями.
Те дни, что она у нас жила, мы всё время были с сестрой и братом, так что наедине с Юлей мне практически быть не приходилось. Гуляли по набережной, купались в море, ездили по разным достопримечательным местам. Уезжая, Юля приглашала всех к себе в гости, сказала адрес. И я первый на это решился. В ближайшее воскресенье собрался утречком, проголосовал на попутный грузовик в Симферополь, а оттуда так же на попутке добрался до Сак. В то время попутный транспорт был очень популярен: и дешевле, и быстрей.
Я сошёл с машины перед Саками, нарвал букет полевых маков и ромашек и явился с ним к моей возлюбленной, не зная, как она меня встретит. А она, как увидела меня в дверях, так закружилась на месте, радостно крича: «Приехал! Приехал!»
Погуляли мы с нею по красивому сакскому парку, походили у озера, покатались на качелях, и я счастливый уехал в Ялту. А там меня сестра дожидается и говорит: Ты что это к Юле прицепился? Я её пригласила к нам, чтобы старшего брата женить, а не для тебя.
Нужно сказать, что своего брата, который был на десять лет старше меня, я очень любил. И я знал, конечно, что он когда-то хотел жениться на женщине с двумя детьми, но мама категорически была против. С тех пор он никак не мог найти себе подругу. В отличие от меня, энергичного комсомольского работника с огромным количеством друзей и подруг, брат мой был стеснительным по характеру и очень нерешительным в отношении женщин. Об этом мне сестра Галя и напомнила, усовестив меня за непонятливость.
Я подумал, что, в самом деле, нехорошо получилось, и с тяжёлым сердцем предложил Роме, так звали моего старшего, поехать к Юле в гости. Он долго отнекивался, но Галя тоже настаивала, и он согласился. Мы, конечно, не подумали, что тем самым можем нанести ему ещё больший моральный удар.
Он поехал в Саки, а я весь день переживал, ходил сам не свой. Вернулся он подавленым. Встретила его Юля, по его рассказу, хорошо. Они погуляли по Сакам, катались на лодке по озеру, но, когда он сказал ей, что мы решили, будто она ему подходит в невесты, то уж не знаю как, но она сказала, что мы не должны решать за неё этот вопрос. И он уехал в расстроенных чувствах.
Три года мы с Юлей в основном переписывались. Иногда она приезжала к нам на праздники, иногда мы ходили вместе в горы. Как-то мы пошли в поход почти всей семьёй с ночёвкой. Так получилось, что мой другой брат, близнец, Артемий, приехал на каникулы из Симферополя. С ним, кажется, была его подруга. И мы с ними, с Ромой и Юлей пошли в горы нашим любимым маршрутом по Чёртовой лестнице. Там наверху в лесочке заночевали. Никогда не забуду этот момент.
Поставили мы палатку, развели костёр, пели песни до самой ночи, а потом утомлённые улеглись все спать. У каждого был спальный мешок. Палатка была небольшая, но все вместились. Улеглись мы рядком. Я с краю, а Юля межу мной и Ромой. Всю дорогу во время похода мы все были вместе, так что нам с нею не то что целоваться, а поговорить друг с другом о личных чувствах было невозможно. А тут, в палатке, в ночной темноте мне страстно захотелось поцеловать Юлю, но она легла ко мне спиной. Я был в отчаянии и зашептал на одном дыхании: «Юля! Юля!» Но что такое ночь в лесу, когда птица не пискнет, листок не шелохнётся, когда всё спит, и тишина такая, что словно вата в ушах? Тут мой шёпот, наверное, казался громом, но я в порыве собственной страсти этого не осознавал и продолжал шептать: «Юля! Юля!», пока, наконец, Тёма не выдержал и не стукнул по моему мешку рукой. Лишь тогда я сообразил, что все слышат мой шёпот. А Юля так и не повернулась ко мне лицом. Но это только распаляло мою любовь к ней.
Впрочем, для неё это тогда носило вполне дружеский эпизодический характер. Она отвечала на мои письменные любовные излияния сдержанными выражениями дружбы. Она заканчивает пединститут, факультет иностранных языков, и устраивается на работу в своём маленьком городишке. Я весь в комсомольских делах и пока не думаю о женитьбе. Под Новый год одна девушка взялась погадать мне по руке и предсказала скорую свадьбу в новом году. Я тогда очень смеялся, сказав, что это невозможно. Старший брат мой не был до сих пор женат, а я не считал себя вправе опережать его. И вот тут произошла неожиданность.
Мой второй брат, Артемий, рассказал своей сокурснице о том, что его старший брат не решается найти себе невесту, и спросил, не согласилась бы она стать его женой. А та возьми, да и согласись. Тёма пригласил её к нам домой в гости, предупредив брата о заочном согласии девушки жениться, и они быстро нашли общий язык друг с другом и уже в феврале сыграли свадьбу. На торжество, конечно, пригласили и Юлю. Она подарила новобрачным настольные часы, которые долгое время отсчитывали время их совместной жизни. И сидели мы на свадьбе вместе, держась за руки под столом.
В это время зазвонил телефон. Просили меня. Я подошёл, взял трубку. Звонила девушка, с которой мы были очень дружны, но рассорились в последнее время по той причине, что ей подруга отсоветовала выходить за меня замуж, и она перестала разговаривать со мной, когда я пришёл к ней в общежитие.
Валя работала в магазине канцелярских товаров, а её подруга в магазине одежды. Ну, так эта подруга видела, как я покупал свадебное платье для невесты моего брата, но решила, что это я женюсь, и сообщила об этом Валентине. Я-то намеренно не сказал подруге, для кого это платье, чтобы позлить Валентину. Вот она и позвонила, чтобы поздравить с бракосочетанием.
Как же она опешила, когда услышала мой весёлый ответ, что это брат женится, а не я. Она молчала в шоке от услышанного, а я продолжал:
– Ничего страшного, Валя. Не поздно ещё всё поправить.
А она ответила:
– Нет, поздно. Теперь поздно, – и повесила трубку.
Позже я узнал, что в расстройстве от моей будто бы женитьбы она дала согласие на замужество моему товарищу по комсомолу, который давно пытался за ней ухаживать.
Так что претенденток на меня в то время было много, и я чувствовал себя несколько виноватым перед Юлей и писал ей такие стихи:
Ты прости меня, хорошая!
Ты прости, что нехороший я!
Ты прости! Уж мне так хочется
вдруг услышать: Не прощу!
А над озером с туманами,
Где плывут мои страдания,
Ты протянешь руки жалобно
И прошепчешь: Не пущу!
Что ж душе моей так хочется?
То ли радости? То ль горечи?
Ах, любое, только сильное.
Ты прости меня!
Прости меня!
И она, в конце концов, ответила на мою страсть, прошептав, что давно любит меня. Это произошло в мае. Я приехал к Юле, как обычно, в воскресный день. Мы пошли гулять по парку. И там, стоя в высокой траве, я обнял её и предложил выйти за меня замуж. Тут она слегка отстранилась от меня и спросила: «А это ничего, что я старше тебя на три года? Ты не будешь меня упрекать в этом?»
Вот, оказывается, что заставляло её быть сдержанной со мной всё это время. Я крепко поцеловал свою избранницу и за всю жизнь ниразу ни единым словом не обмолвился о нашей разнице в летах. Только она не любила отмечать свои дни рождения, особенно в последние годы.
В тот день мы долго гуляли, а потом пришли в маленькую квартирку на главной улице Ленина, где Юля жила вместе со своей тётей Алей. Мама Юли умерла вскоре после войны, и её сестра забрала к себе девочку из Калининской области в Крым. Так что я просил руки Юли у тёти Али, маленькой сгорбленной женщины с больными, но очень добрыми глазами. О её героическом прошлом медицинской сестры хранятся материалы в местном музее.
Тётя Аля расплакалась, хотя большой неожиданностью моё предложение не было. Затем мы с Юлей поехали в Ялту. Там, сидя за обеденным столом, я весело спросил у мамы, как она посмотрит на то, что бы мы с Юлей поехали куда-нибудь летом попутешествовать. Мама всё поняла, но, переставляя кастрюли, ответила просто: «Отчего же не поехать? Съездите». А потом я уже заговорил о женитьбе.
Мама, наверное, не считала Юлю достаточно хорошей партией для меня, но спорить не стала. Она знала мой характер: уж если решил, то не отступлюсь. Я не Рома.
Мы сыграли свадьбу в июле, спустя чуть больше недели после её дня рождения. На свадьбе я читал свои стихи, которые начинались так:
Крутитесь магнитофоны!
Работайте кинокамеры!
Беру я девушку в жёны
хорошую самую, самую.
Я обещал Юле сделать её счастливой. Очень скоро меня пригласили работать за рубежом, и мы уехали вместе. И я думаю, что она была счастлива. Поездили мы с нею по свету от Африки до Северного полюса. Всю землю исколесили в командировках. Всюду она была со мной, любя всей силой своего сердца. Видно, запали ей в душу мои строки о том, что чувства должны быть сильными. Она сдувала с меня пылинки, дышала мною. Друзья смеялись, говоря, что она никого, кроме меня, не видит.
Понятное дело, как в любой семье, не всё было гладко. Сначала, особенно после рождения дочери, она говорила мне, что я обязан делать то-то и то-то, а она свои обязательства выполняет. Я тогда отвечал вразумительным тоном, что ничего не надо делать по обязанности. Я всё умею делать сам: и стирать, и готовить, и убирать за собой. Если не хочется что-то делать, не надо. Жить вместе следует по любви, а не по обязанности. И она поняла и привыкла всё для меня делать, предупреждая мои желания. Даже за дочкой она не ухаживала так, как за мной. Но я вспоминаю, как начиналось рождение.
В Саках на пляже Юле вдруг стало плохо. Я испугался, хотел звать скорую помощь. Но женщина рядом меня успокоила, сказав, что просто ваша подруга беременна, и это лёгкий обморок. Так оно и было. В эту ночь мы обсудили вопрос о будущем ребёнке. Узнав, что я хочу его, Юля произнесла:
