Евгений Николаевич Бузни
Суданская трагедия любви
В её словах не было горечи или сожаления, но они прозвучали мне упрёком, и я готов был заплакать.
– А мне казалось, что мои чувства к тебе я довольно ясно выражал в письмах даже без расшифровки.
– Ну, извини. Я, наверное, хотела, чтобы ты написал прямо своё признание, а вместо этого ты писал о других девушках.
– А твой муж признался сразу?
Юля улыбнулась, отвечая:
– Мы влюбились друг в друга с первого взгляда, с его первого поцелуя, но я долго проверяла его. И хватит об этом. У нас дочь. И я люблю их обоих. А ты стал писателем?
– Нет. Как-то сразу перегорел. Рассказы о Судане валяются в папке, а больше не пишу. Да и некогда.
Расставаясь, мы даже не поцеловали друг друга. Наверное, оба боялись, что поцелуй может связать нас, и всё станет очень сложным. Юля протянула руку и сказала:
– Прощай. Наверное, мы больше никогда не увидимся. Нас с мужем переводят работать в Дели.
Так и не встретились.
Мы подъезжаем к нашему дому. Оставляю машину во дворе, поднимаемся на лифте на девятый этаж. В квартире знакомлю Юджина с родителями. Пока мама хлопочет, накрывая на стол, мы устраиваемся на диване, и я рассказываю, упоминая теперь мельчайшие подробности своего пребывания в Судане и моего знакомства с Халимой, с её мамой и дедушкой.
Во время моего рассказа Евгений Фёдорович сидит, отклонившись назад, закинув руки за голову. По его лицу трудно было судить, о чём он сейчас думает. Только бегающие желваки на скулах говорили о том, что зубы сжимаются, сдерживая волнение.
Мой рассказ закончен. Я умолкаю. Евгений Фёдорович разжимает зубы:
– Я так понимаю, что мы с вами теперь родственники.
– Выходит, что так.
– Как же всё неожиданно. И как это хорошо! У меня есть дочь. Она хочет меня видеть, не смотря на то, что я ни малейшим образом не принимал участия в её жизни. У меня есть жена, хотя я не имел ни малейшего представления об этом. Я должен искупить свою вину перед ними. Я обязательно поеду в Судан и заберу Риту в Крым. Только надо сначала навести порядок на Украине. Сегодня я буду говорить об этом с протестующими на майдане. Их надо убедить в том, что они совершают ошибку, идя на поводу у фашистов, которым не нужен мир на Украине, которым нужно лишь сменить одно правительство на другое, которые действуют по указке Америки, а не по велению сердца.
Я забываю включить диктофон. Да и не думал, что услышу то главное, что нужно для статьи. Но я запомню. Мой отец пожимает руку Евгения Фёдоровича, говоря:
– Спасибо вам! Мы с вами, наверно, ровесники, но вы явно выглядите моложе своей пылкостью. Я тоже был на майдане и меня там избили. Теперь меня жена туда не пустит. А вы молодец!
Мама приглашает за стол. Я открываю бутылку коньяка и разливаю его по рюмкам.
Затем открываю бутылку шампанского, предлагая начать с него. Но Евгений Фёдорович отодвигает свою рюмку и просит налить в бокал сок.
– Вы не пьёте спиртное? – участливо спрашивает мама.
– Пью, – говорит он, – но сейчас не буду. Извините. Там на майдане всякое может быть, и когда от человека пахнет спиртным, его обвинят в том, что он пьян и потому бушует. Нельзя давать повод к таким разговорам. Лучше потом как-нибудь.
Я соглашаюсь и тоже прошу налить сок.
– А ты чего? – говорит отец. – Тебе-то не грех выпить за тестя.
– Но я тоже пойду на майдан с Евгением Фёдоровичем. Не забывайте, что я журналист и для того приехал, чтобы всю правду отразить в газете.
– Может, не стоит? – жалобным голосом возражает мама.
– Так, – твёрдо говорю я, – это вопрос решённый. А вы можете за нас выпить. Мы уж после майдана.
Обед проходит в несколько грустной обстановке, поэтому Евгений Фёдорович взрывается весёлым голосом:
– Что это мы как на похоронах? Веселее смотрите. Мы же сидим новой семьёй теперь. Давайте споём что-нибудь, – и он без всякого перехода запел «Катюшу».
Мы не сразу, но на припеве подхватываем песню, и вот уже поём хором «Выходила, песню заводила…». Дальше пошла украинская «Распрягайте, хлопцы, коней», потом о Москве «Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля» и снова украинская «Ничь яка мисячна».
Евгений Фёдорович поёт приятным баритоном. Заметно, что петь он любит и умеет. Настроение у всех поднимается. Я делаю фотографии поющих за столом и отдельные портреты. Снимаю на видео камеру мобильного телефона.
После обеда сажусь, как обычно, за свои записи происходящего, а Евгений Фёдорович разговаривает с моими родителями.
Тут мне приходит в голову связаться по скайпу с Халимой. Я предлагаю Евгению Фёдоровичу присоединиться к разговору. Вчера вечером я не сказал ей о предстоящей встрече с её отцом, оставив это в качестве сюрприза.
От наметившегося разговора с дочерью, хоть и на расстоянии, отец явно взволновался. Он садится рядом в стороне на стул у компьютера и постоянно приглаживает рукой волосы на голове или потирает переносицу.
Нажимаю вызов на скайпе, гудит продолжительный сигнал, и на экране появляется голова Халимы. Она очень близко находится к глазку видеокамеры, поэтому не умещается вся и не видно, что в комнате. Я тоже близко от глазка, и тоже отображается только моё лицо. Мы здороваемся, я спрашиваю, как она себя чувствует. Она улыбается, понимая, что я имею в виду её беременность. Отвечает, что всё нормально и сразу задаёт вопрос:
– Женя, ты нашёл мой папа?
Я радостно киваю головой и отвечаю:
– Ты можешь с ним поговорить сейчас, – и перевожу глазок видеокамеры на Евгения Фёдоровича.
Он сидит дальше и потому видна почти вся его фигура.
Они оба молчат. Из глаз Халимы выкатываются слёзы. Она почти шёпотом говорит:
– Здравствуй, папа!
– Здравствуй, дочка, – послышалось в ответ.
Евгений Фёдорович дрожащей рукой снова приглаживает седые волосы на голове. Он не находит слов и молчит.
– Папа, хорошо, что Женя тебя находил, – говорит Халима, вытирая с глаз слёзы.
– Нашёл, дочка, нашёл, – то ли поправляя, то ли соглашаясь с нею, произносит Евгений Фёдорович. – Расскажи о себе немного. Как ты живёшь? Как мама?
– А она сегодня прилетел меня, – и она закричала, отходя куда-то в сторону: – Мама, тут папа! Иди сюда!
На экране возникла комната, в глубине которой виднелась открытая дверь. В эту дверь вошла женщина, обёрнутая в белоснежный топ. Её широкое лицо было тёмным, губы пухлыми, а глаза испуганными. Она сделала два шага в сторону компьютера, напряжённо глядя на экран, и вдруг медленно осела на пол. Тут же её подхватила под руки Халима, подняла и повела к вращающемуся офисному креслу.
Тело Риты двигалось почти машинально. Халима хлопотливо усаживает её и, глядя на отца в экране, извиняется на английском:
– We beg your pardon. Mammy didn’t expect to see you.
Но Рита неожиданно говорит по-русски:
– Я знай русски. Драствуй, Зеня.
На Евгения Фёдоровича трудно смотреть без содрогания сердца. Он тяжело дышит, левая рука зажата в кулак и прижата к груди, а правой он нервно причёсывает волосы.
В ответ на приветствие Риты он глухим голосом говорит:
– Здравствуй, Рита. Ты удивительно не изменилась. Ты такая же, как была.
– И спасиба! – говорит Рита и плачет.
– Это тебе спасибо! Не плач, пожалуйста.
– Могу нет плакать, – и она ещё больше разрыдалась.
Я включаюсь в разговор:
– Халима, давай, мы позвоним снова вечером. Когда мама успокоится.
– Хорошо. Мы будем подождать.
Я выключаю компьютер. Евгений Фёдорович удивлённо произносит:
– Она почти не изменилась. Такая, как я её помню. Это удивительно. А ведь прошло сорок лет. Ей пятьдесят шесть, а мне шестьдесят два. А как будто и не было этих лет. Придём с майдана, позвоним и я предложу ей жениться. Я люблю её.
По-зимнему темнеет рано. Мы одеваемся и выходим. Садимся в машину и едем на улицу Грушевского. Не доезжая баррикад, останавливаю машину в начале улицы. Выходим и направляемся к горящим покрышкам.
На лицах многих людей рот и нос покрывают белые маски, у других противогазы, третьи свои лица скрывают чёрными матерчатыми масками с прорезями для глаз и рта. В руках палки. Некоторые имеют щиты. Есть и вооружённые огнестрельным оружием.
Подходим к высокой колоннаде. Рядом несколько легковых машин. Справа от колонн стоит поперёк улицы автобус. За ним ряды солдат «Беркута» плотно закрытые щитами со шлемами на головах.
Толпа протестующих приближается к солдатам, начинает бросать в них камни, бутылки с зажигательной смесью. Я делаю пару кадров и мы с Евгением Фёдоровичем отходим назад. В это время солдаты «Беркута» выходят из-за автобуса и бросаются в наступление, прикрываясь щитами и размахивая дубинками.
Народ отхлынул назад. Беркут ещё немного двигается вперёд, гоня впереди себя толпу, но потом возвращается на свои прежние позиции, и толпа тут же следует за ними, бросая в них взрывающиеся петарды, коктейли Молотова, булыжники. Двое в масках поставили перед собой какое-то сооружение типа древней пищали, заправляют её бутылкой с горючей смесью и выстреливают по солдатам. Бутылка перелетает через строй молодых ребят в камуфляжной форме, вооружённых щитами и дубинками, и падает одному из них на спину. Человек загорается. Другие бросаются его тушить.
Солдаты снова идут в наступление, прогоняя толпу, и снова по чьему-то приказу откатываются назад. Мы наблюдаем издали, как картина повторяется несколько раз. Солдаты «Беркута» почему-то действуют нерешительно, а толпа звереет с каждым разом всё больше.
Чувство стадности знакомо почти каждому, кто попадал в толпу. Масса – страшная сила уже тем, что она лишена здравого мышления. Она подчинена инстинкту стадности, то есть, куда все, туда и я, что все, то и я. Толпа управляема единицами. Важно, кто эти единицы, на что они направляют толпу.
Мы рассуждаем на эту тему с Евгением Фёдоровичем. Он говорит мне:
– Вот в царское время бывало так, что крестьяне собирались гуртом против помещика, подходили к барскому дому и кричали, что он де пьёт народные соки, гоняет их до седьмого пота, все жилы вытянул. А барин выходит из дома, живот почёсывая, и говорит им с крыльца:
– Ну чаво собрались? Чаво? А ну, расходись по домам.
И всё, крестьяне робеют, расходятся. А мужик приходит после этого домой и как грохнет по столу кулаком:
– Чаво, чаво? А ничаво!
Вот пар и выпускает. Так бывало. Но бывало и иначе. Крестьяне гуртом шли на барский двор и по команде лидера поджигали его и уж тогда всё крушили.
Я вспоминаю, как в Лужниках масса народа кричала «Ельцин! Ельцин!», а начинали этот крик единицы. И потом этот крик все подхватывали, даже те, кто не имели представления о Ельцине. Это потом уже они будут его проклинать, а тогда все вместе орали «Ельцин!»
Великая сила толпа, когда у неё есть зачинщики. Она может смести всё на своём пути. Она теряет разум. Ею управляет инстинкт выживания в любых условиях. Ей не знакомо чувство страха за содеянное. Бьём вместе, значит, никто персонально. Сжигаем вместе, значит, горит само. Толпе неведомо чувство сострадания. Она ногами затаптывает упавших и смеётся над корчащимся в муках врагом. Толпа безлика и безжалостна.
Я вспоминаю, как более десяти лет назад коммунисты собрались с лозунгами протеста у здания гостиницы «Москва» напротив Государственной Думы. Тогда ещё не было фундаментального ограждения у здания Думы, которое стоит сейчас с арочным металлодетектором. У входа в Думу просто стояли милиционеры.
Демонстранты с плакатами сгрудились на противоположной стороне проспекта Маркса, отгороженные от проносящегося по нему с рёвом потока машин переносными металлическими ограждениями. Возле ограждений со стороны проезжей части находилось несколько милиционеров, наблюдающих за порядком.
Вдруг протестующие демонстранты по чьей-то команде, которую не все слышали, но все увидели, как один, бросились вперёд, выхватывая из рук милиции ограждения, сметая их на своём пути, и перекрыли во мгновение ока весь проспект, остановив движение транспорта. Демонстранты заполонили всё пространство между зданиями Думы и гостиницей «Москва». Антиправительственные лозунги растягивались поперёк дороги. Я подошёл к крыльцу Думы. Милицию, как ветром, сдуло. Можно было свободно зайти в здание и выражать протест уже непосредственно депутатам. Возможно, на это кто-то и рассчитывал, убирая милицию, создавая провокационную ситуацию, с тем, чтобы потом обвинить коммунистов в учинении беспорядков. Но никто в здание не входил. Не было команды. Зато вскоре оттуда вышел лидер коммунистов Г.А. Зюганов и попросил всех освободить проезжую часть, что и было сделано, правда, с видимым неудовольствием. После этого случая у здания Госдумы сделали фундаментальное ограждение.
Вспомнился мне и другой не менее яркий выход протестующего народа на площадь. В этот день 22 января 2005 года в Москве на площади у Белорусского вокзала коммунисты и трудовая Россия Москвы отмечали столетие со дня начала первой русской революции, то есть памятного для всех дня 9 января 1905 года, когда свыше 140 тысяч петербургских рабочих отправились к царю с петицией и получили в ответ пули, от которых погибло несколько тысяч человек. Царь был готов к проведению мирной демонстрации.
День нынешний, спустя целый век после «кровавого воскресенья», удивительным образом напоминал давнее событие. Нет, тысячи людей, собравшиеся на площади у памятника великому русскому писателю, «буревестнику революции» Алексею Максимовичу Горькому, не собирались идти с просьбами к царю. В столь тревожное время, когда по всей стране доведенные до отчаяния пенсионеры перекрывали движение на центральных транспортных магистралях, возмущаясь принятием закона 122 об отмене льгот, трудовая Москва решила поддержать требования обманутого народа.
На мирном согласованном с властями митинге выступавшие чётко потребовали отставки руководства страны, не желающего прислушаться к голосу народа, руководства, делающего всё для ухудшения условий жизни простого человека, продолжающего политику заботы о прибылях лишь маленькой кучки олигархов.
Ораторы выступали, в ответ гремели скандируемые лозунги «Долой правительство! Долой..! Долой..! Долой..!» Казалось бы, этот митинг отличался от того, что произошло 9 января 1905 года. Не было ненавистного царя. Не было провокатора попа Гапона. Народ пришёл теперь грамотный, хорошо знающий историю. Но что-то в этих двух днях, разорванных между собой столетием, я видел общее. Только ли зимнюю погоду?
Место, разрешённое для проведения митинга в этом году, тщательно подготовлено. По всему периметру оно окружено металлическими ограждениями, за которыми плотной стеной стали сотрудники ГУВД со звёздочками и лычками на погонах. У большинства на поясах висят дубинки. На проезжей части рядами стоят десятки автобусов и крытых грузовиков, за брезентами которых расположились части ОМОНа с необходимыми средствами борьбы с демонстрантами. Желающих принять участие в демократическом митинге пропускают на площадь под бдительными взглядами сотен стражей порядка через узкий проход, не отменяя движения транспорта, как это делается обычно при организации подобных мероприятий. Правительство подготовилось на отлично!
Однако никто не собирался воевать в этот день с блюстителями правопорядка. К мирному исходу митинга призывали организаторы мероприятия, напомнив, что и дети военных ходят в школы, где с первого января отменили бесплатное питание, так что люди в форме должны понять ситуацию правильно. И всё бы прошло без эксцессов, если бы не одна деталь, которая чем-то очень напомнила опять девятое января прошлого века.
Вспомнилось, что среди митингующих на площади в этот раз было много молодёжи. Поддержать своих отцов и матерей пришли члены нескольких молодёжных организаций Москвы. Лидер Авангарда коммунистической молодёжи Сергей Удальцов зачитал резолюцию митинга, в которой выражались основные требования собравшихся. И вот с этой самой резолюцией, ничего не имеющей общего с Петицией 9 января, молодёжь решила пройти к администрации президента страны, дабы поставить в известность главу государства о происходящем.
Впрочем, что тут сравнивать? Тогда к царю с просьбой шли тысячи по нескольким улицам. Сейчас несколько десятков человек хотели пройти по Тверской улице. Но к месту оцепления, куда с площади направилась со знамёнами в руках молодёжь, мгновенно бросились со всех сторон офицеры. Молодые люди долго объясняли, что не будут перекрывать улицу, но им предложили пройти вокруг всей площади до здания вокзала. Там опять произошла остановка: идти по тротуару в сторону Тверской тоже не разрешили.
Молодые люди России требовали пропустить их мирно пройти по тротуару. У них на пути насмерть стояли хорошо экипированные омоновцы. Требование молодёжи поддерживали пришедшие на помощь пенсионеры. Я протиснулся вперёд. Здесь уже разбирались с офицерами депутат государственной думы Тюлькин и его коллега. Показываю удостоверение журналиста. Прошу пропустить в сторону вокзала. Меня пропускают, но я интересуюсь, почему не делают того же самого по отношению к ничем не угрожающим парням и девушкам. Мне отвечают, что таков приказ свыше.
Депутат Тюлькин просит пригласить начальника, давшего такое распоряжение. Генерала, на которого сослались, не нашли, но, в конце концов, пришёл полковник, представившийся Топорковым Валентином Александровичем. Он предлагает молодым людям добираться к цели своего назначения с помощью подземного транспорта, то бишь в метро. Сергей Удальцов, возглавляющий группу, твёрдо стоит на своём, заявляя, что в соответствии с конституцией он со своими товарищами имеет право идти по тротуару туда, куда хочет, и никто не имеет право их останавливать, если они не нарушают порядок.
Убеждения обеих спорящих сторон ничью позицию не меняют. Каждая стоит на своём, хотя комсомольцы соглашаются пойти на уступки и убрать флаги. ОМОН уступок не знает. У них чёткий приказ – не пущать!
Лидер молодёжи Удальцов объявляет десятиминутную готовность. Ребята берут друг друга под руки, образовав цепь, и заверяют, что двинутся вперёд, если даже им не освободят проход. Они прекрасно понимают, что силы не равны. За омоновцами подтягиваются дополнительные военнослужащие. Тюлькину объясняют, что пройти молодёжи невозможно.
И тогда мне снова на память пришло девятое января 1905 года. А именно вспомнился почему-то поп Гапон. Дело в том, что Удальцов ещё не начал отсчёт последних секунд, как кто-то у него сзади стал напирать, толкая на омоновцев. Сжав крепче локтями друг друга, парням пришлось удерживать давление со спины. Раздались голоса: «Провокация!», «Здесь провокаторы!»
Да, именно так. Среди толпы, окружавшей борющуюся за простое право свободного прохода молодёжь, затесались крепкие мускулистые парни из той же бригады омоновцев, но в гражданской одежде, мало чем отличавшей их от комсомольцев, и теперь они пытались создать беспорядок изнутри колонны. Удальцову пришлось скомандовать: «Убрать провокаторов!»
Они не были попами Гапонами в полном смысле слова, но сыграли не менее зловещую роль, когда Удальцов громко отсчитал секунды, и молодые люди дружно двинулись вперёд. В ту же секунду омоновцы грубо оттеснив стоявших между ними и комсомольцами пенсионеров, и депутатов Госдумы, ринулись на смельчаков, а сзади их рассекали на меньшие группы «попы Гапоны».
Маленькая кучка безоружных совершенно юных ребят была стиснута со всех сторон огромным количеством людей в военной форме. Парней хватали по одному за руки, скручивая их назад, и оттаскивали в приготовленные уже автобусы. Отбиваться было бессмысленно, да никто и не отбивался. Но рядом были мешавшие пенсионеры. Они пытались хоть кого-то вырвать из рук зверевших во время акции военных. Пенсионеров расшвыривали в стороны, заталкивали силой в двери метро. Женщины кричали от страха и ужаса. С ними тоже не церемонились.
Операция завершилась быстро. Восемь человек, включая «опасного» лидера Удальцова было арестовано и отвезено в отделение милиции только за то, что им хотелось, используя конституционное право демократического общества, пройти по улице пусть даже с неприятными для правительства лозунгами.
Возмущённые до нельзя пенсионеры обрушились с криками проклятий на солдат и офицеров ОМОНа, которых, впрочем, тут же заменили на служащих управления внутренних дел. ОМОН свою задачу выполнил.
Да, дубинки в этот раз в ход не пошли. Возмутители спокойствия были совершенно безоружны. Через некоторое время после долгих обсуждений оставшаяся (не арестованная) часть молодёжи с одним знаменем в руках отправилась колонной по тротуарам к Первой Брестской улице, куда в отделение милиции отвезли их товарищей. И ничего ужасного для государства в этой процессии не было. Никто их теперь не останавливал. Кричавшийся ими лозунг «Свободу нашим товарищам!» был мало кем услышан и к перевороту в стране не привёл. А ведь могли и этих ребят арестовать, если бы была такая команда.
Перед уходом с площади молодые люди собрали телефоны свидетелей происшедшего беззакония властей для того, чтобы при судебном разбирательстве можно было найти тех, кто подтвердит реальность фантастического нарушения прав человека в нашем будто бы демократическом обществе.
Эти вспомнившиеся мне акции протеста в Москве чем-то были похожи, только стороны поменялись местами. Милиция обороняется, а демонстранты нападают. И разъярённая толпа уже не видит предела, не понимает, что убивает и сжигает людей, она кипит бесконтрольной яростью, получая звериное удовольствие от вида отступающей милиции, от вида её слабости.
В один из перерывов между наступлениями солдат Евгений Фёдорович говорит укоризненно бегающим:
– Ну, чего вы добиваетесь? Вас, как баранов, гонят на бойню, а зачем? Там же такие же молодые хлопцы, как и вы, такие же украинцы.
В ответ слышится злобное:
– Ты, батя, ходил бы отсюда подальше со своими проповедями, а то ненароком и тебе достанется.
– А ты меня не стращай, – говорит мой тесть, – мне твою дурью башку жалко. Ведь ни за что бъё…
Среди общих криков, взрывов петард, топота ног выстрел позвучал совершенно незаметно и человек упал. Это Евгений Фёдорович. Я бросаюсь к нему. Пуля попала в спину. Шапка-ушанка падает с головы. Я беспомощно осматриваюсь по сторонам. Назвавший моего тестя батей парень тоже изумлён. Он подходит, берёт руку, щупает пульс:
– Живой.
Мимо проходит парень в камуфляжной одежде с капюшоном поверх головы, в руке продолговатый предмет, обёрнутый в материю. Может быть, это винтовка, может, из неё стреляли, а, может, и нет. Как доказать?
К нам подбегают люди. Они видели что-то. Но нужна скорая помощь. В начале улицы стояли две машины. Один из парней с белой повязкой вокруг лица бежит в их сторону. Не прошло и пяти минут, как машина с украинской надписью «Швидка допомога» и с красным крестом на кузове, взревев воем сирены, подъехала к нам.
Я фотографирую камерой лежащее тело Евгения Фёдоровича. Выскакивают санитары, берут его за руки и за ноги и заносят в машину. Я делаю попытку сесть тоже, но меня грубо отталкивают, дверцы закрываются, скорая помощь уезжает. Я успеваю сфотографировать её с номером.
Иду к своей машине. Сажусь за руль, но в этот момент на капот падает горящая бутылка. Я едва успеваю высунуться наполовину из машины, как раздаётся врыв, и я теряю сознание.
ГЛАВА 18 В БОЛЬНИЦЕ
Прихожу в себя от сознания, что я что-то должен сделать. Ну, да, мне нужно ехать в близлежащую больницу искать Евгения Фёдоровича. Куда его повезли, неизвестно, однако можно опросить всех поблизости. Открываю глаза. Вижу участливо склонившееся надо мной женское лицо:
– Ну вот, всё в порядке. Глаза видят, уши слышат, пальцы двигаются. Вы меня слышите, пациент?
– Слышу, – отвечаю, а где я?
– В больнице, где же ещё? Вы, дружочек, в рубашке родились. У вас, говорят, в машине бензобак взорвался, и вас выбросило на асфальт. Вы, очевидно, неудачно курили. Хорошо ещё, что только руку сломали, да и то левую, а то с правой было бы хуже. Но и так еле-еле раздели вас. Сейчас будем готовить к операции, но это пустяки. Главное, что пришли в себя.
Всё это говорит медсестра. Я слушаю её, пытаясь сообразить, что со мной произошло. Понимаю, что нахожусь в больничной палате, на больничной койке. В голове шум. Сестра просовывает руку под голову, приподнимает её, даёт выпить какое-то лекарство. Выпиваю из мензурки.
Чувствую, что на мне нет никакой одежды. Вопрос возник сразу:
– А где моя одежда?
Сестра улыбается:
– Всё цело. Не волнуйтесь. Вы мне скажите вашу фамилию, имя и отчество. А потом я вас отвезу в операционную.
Я называю себя и спрашиваю, где мой телефон.
– Телефон, не знаю. Его, кажется, не было. А фотоаппарат ваш японский лежит вместе с вещами в камере хранения. Я потом дам туда вашу фамилию и при выписке вы всё получите.
– А телефон как же? – беспокоюсь я. – У меня там вся важная информация, все телефоны редакций.
– Вы только не волнуйтесь, – успокаивающе говорит сестра, – вам нельзя волноваться. У вас ещё сотрясение мозга, наверное. А телефон, может, найдётся. Но вот подошла санитарка. Сейчас мы вас отвезём в операционную.
Санитарка, оказывается, приехала с тележкой, на которую меня обнажённого перекладывают четыре женские руки.
От неожиданной боли в левой руке я вскрикиваю.
– Ничего, ничего, – ласково говорит сестра, – сейчас наложат гипс и всё будет в порядке.
Но эти слова я уже слышу откуда-то издали, так как снова теряю сознание.
В палату меня возвращают всего перебинтованного. На руке от локтя до кисти гипс. Руку подвесили на кронштейне возле кровати. Грудь тоже забинтована, так как оказалось, что одно ребро с левой стороны треснуло: пришлось его ремонтировать. Но я уже пришёл в себя и опять спрашиваю про мобильный телефон. Где он, никто не знает. Его не нашли в карманах моей одежды. Видимо, он выпал, когда меня выбросило взрывом из машины.
Я прошу сестру:
– Пожалуйста, позвоните мне домой и скажите, что я жив и здоров.
Сестра смеётся:
– Что вы здоровы, сказать можно только условно. Вообще-то вы больны. Кроме того, что вы перевязаны, у вас лёгкое сотрясение мозга. О здоровье повременим говорить положительно.
Но она записывает номер телефона моих родителей и, несмотря на ночное время, идёт звонить. Я знаю, что мои волнуются и не спят. Сестра обещает сказать, чтобы привезли утром новый мобильный телефон, и мой ноутбук.
Меня занимает одна мысль: как получилось опять совпадение в судьбах Юджина и моей. Пуля нашла его, а меня поймало взрывом. То, что у машины взорвался бензобак – это верно, однако не потому что я курил. Я хорошо видел парня, бросавшего в мою машину бутылку с зажигательной смесью. Потому и среагировал, потому и выскакивал из машины, потому меня и не убило взрывом на месте, а отшвырнуло взрывной волной. Но что ж это за чёртовы совпадения? И чем наши судьбы закончатся? Судя по аналогии совпадений, Евгений Фёдорович тоже жив, как и я.
Хочется пить. Прошу соседа по койке, молодого парня, принести попить. Он говорит, что вода в столовой есть в чайнике, и он может принести, но там нет стакана, есть ли у меня своя кружка. У меня, конечно, её пока нет, а пить хочется. Парень обещает найти стакан у дежурной медсестры, но не находит. Она сказала, что у больных должна быть своя посуда. После долгих хождений парень всё-таки приносит стакан кипячёной воды.
Меня поражает не то, что в больнице нет стакана (в это я просто не верю), а полное отсутствие у некоторого персонала желания оказать реальную помощь впервые попавшему к ним больному, отсутствие элементарного сочувствия, с которого фактически должна начинаться любая больница, как театр начинается с вешалки. Сочувствие, сострадание.
Ночь проходит беспокойно. Поворачиваться нельзя. Во сне приходят кошмары, и я постоянно просыпаюсь. Думаю о том, правильно ли мне соединили кости на руке. Вспоминаю историю, случившуюся во время моей работы в качестве переводчика на Шпицбергене сразу после окончания института. Это было что-то вроде языковой практики до того, как я стал журналистом.
Когда я приехал на Шпицберген, больница шахтёрского посёлка Баренцбург – форпоста России в Арктике – была оснащена по первому слову техники, но давно. А в это время в соседнем норвежском посёлке Лонгиербюен построили новый госпиталь с новым оснащением. Тогда руководство норвежского госпиталя предложило своим российским соседям в порядке шефской помощи свой большой рентгеновский аппарат из старого госпиталя. Для них он морально устарел, но всё же был лучше нашего в Баренцбурге, ещё старее. Мы с благодарностью приняли дар. Аппарат привезли, выделили для него в нашей больнице помещение и потом года два не могли его установить и пустить в работу, поскольку с материка никак не присылали специалистов наладчиков. Аппарат ведь у нас официально не числился.
Именно в этот период произошла такая история. В Баренцбург на своих снегоходах приехала отдохнуть группа норвежской молодёжи. Они пили в баре много пива, и когда собрались возвращаться к себе в норвежский посёлок, я пытался остановить их, предложив остаться в гостинице до утра и напомнив, что пятидесятикилометровый путь от одного посёлка до другого проходит через несколько крутых оврагов. Молодые люди весело помахали мне руками, уверяя, что они здесь давно живут и ничего с ними не случится. Однако, спустя некоторое время, они возвратились, так как в первом же овраге несколько снегоходов налетели друг на друга, и у одной девушки сломалась рука. Пришлось срочно везти её в нашу больницу, где российский хирург, добродушный и весёлый человек, под нашим старым рентгеновским аппаратом стал править руку норвежской девушке. Стоявшая рядом медсестра вдруг заметила, что мне, смотревшему на этот примитивный способ выправления руки, стало плохо. Она быстро подставила мне стул, усадила и стала вытирать пот с моего взмокшего лица.
Руку девушке поправили, но, как потом выяснилось, осталось искривление, которое позже пришлось исправлять в норвежском госпитале. Думаю, всё оказалось бы значительно лучше, если бы к этому времени у нас был установлен норвежский аппарат.
Какой аппарат в киевской больнице я не знаю, поскольку практически был без сознания и ничего не видел. Но остаётся надеяться, что операция прошла нормально.
Утром ставят капельницу. Привозят завтрак.
Сначала меня хотят кормить с ложечки. Но я прошу подложить под спину подушку, осторожно усаживаюсь и с поставленной на колени тарелки ем самостоятельно правой рукой. Хоть это хорошо.
Проходит с полчаса, и начинается врачебный обход. Собственно говоря, наверное, он начался в больнице раньше, но к нам в палату заходят только теперь. Впереди идёт пожилая женщина, по виду профессор, и за нею целая свита. Все в белых халатах и шапочках. Профессор, как я её мысленно окрестил, не идёт, а важно ступает, тогда как все остальные – двое молодых людей с записными книжками в руках, очевидно практиканты, моя медсестра тоже с бумагами, но это уже истории болезней пациентов, и три врача, может быть, по разным профилям, одна из них мой лечащий врач, которая делала операцию – следуют за профессором семенящими шагами.
