Евгений Николаевич Бузни
Суданская трагедия любви
В моей палате шесть коек. Два пожилых сердечника, один молодой парень с камнями в почках, у одного удалили аденому, один с проблемой на лёгком. Я успеваю всех опросить во время завтрака. Мои сопалатники едят в столовой. И когда они возвращаются, один парень по имени Роберт, подходит к окну. Я спрашиваю, что видно из окна. Он говорит:
– Ничего интересного. Только двор крематория и дым из трубы.
Любопытный пейзаж для больницы. Смотреть в окно мне расхотелось.
Комиссия обходит сначала пятерых пациентов. Сердечники уже лежат, а другие сидят на кроватях, но ложатся при приближении врачей.
Я вынужденно слушаю их разговоры. Больной с удалённой аденомой говорит:
– Доктор, у меня температура.
Профессор в ответ мрачно шутит:
– Очень хорошо. Тех, кто без температуры, мы отправляем на кладбище.
Я думаю, что этот чёрный юмор не совсем уместен с больными, когда некоторые из них действительно могут попасть скоро на кладбище и с тревогой думают об этом.
Комиссия останавливается возле моей кровати. Профессор интересуется, как я сюда попал.
Отвечаю, что выбросило взрывом из машины.
– Надо меньше курить, – мрачно резюмирует профессор.
– Я вообще не курю, – замечаю я, – мою машину подожгли на майдане.
Ей что-то говорят на ухо, она внимательно слушает и заключает:
– Ну, ладно, это вы со страховщиками разберётесь. Наше дело лечить, а не влезать в политику. У него есть международный страховой медицинский полис, потому претензий никаких.
Я догадываюсь, что все мои документы в карманах найдены и внимательно прочитаны. Не будь у меня международной страховки, не знаю, что бы со мной сделали и как бы лечили.
Вспоминаю, что впервые во взрослом состоянии я попал в госпиталь, будучи рядовым солдатом по довольно смешному поводу. Мне нужно было поправить испортившиеся передние зубы, а в нашей маленькой закрытой воинской части этого сделать не могли. Вот и направили в Ивано-Франковск (в то время называвшийся Станислав). Прибыл я в приёмное отделение практически совершенно здоровым человеком, но меня раздели до гола и заставили надеть больничную одежду, включая специальный больничный халат. Свою одежду я получил лишь при выписке. Конечно, это был военный госпиталь.
Но, лет десять спустя, мне опять довелось попасть теперь уже в гражданскую больницу, и опять по пустяшному поводу. Причиной беспокойств оказалась несколько пониженная кислотность в желудке, вызванная, по-видимому, специфическим режимом питания за границей, откуда я только что приехал. Поместили меня на обследование всего на несколько дней в заштатную больничку. Там меня тоже полностью раздели, отобрав временно одежду и заменив её больничной, включая халат.
Теперь всё иначе. Одежду надо иметь в больнице свою. Полотенца свои. Ложку, вилку, чашку свои. Это мне сказала медсестра, и она же передала мою просьбу принести необходимое по телефону моим родителям, чей приход я жду с минуты на минуту.
Профессор интересуется, кем и где я работаю, как себя чувствую. Отвечаю, что самочувствие сносное, работаю журналистом и спрашиваю, не привозили ли в больницу человека с огнестрельным ранением.
Профессор отрицательно качает головой, и вся кавалькада уходит. Вслед за их отбытием раздаётся робкий стук в дверь, и в палату входят мои родители. У папы на спине целый рюкзак с вещами.
Мама подбегает ко мне с мокрыми глазами и осторожно, чтобы не зацепить привязанную к кронштейну руку и не надавить на перевязанную грудь, обнимает меня, шепча:
– Ну, разве так можно? Что они с тобой сделали? Изверги проклятые, фашисты.
– Да, ты же ничего не знаешь ещё.
– Знаю. Они хотели взорвать тебя.
Я удивляюсь, откуда у неё такая информация. Тут говорит и отец:
– Нам всё известно. Об этом уже вещают телевидение и интернет. Говорят, что одного человека застрелили, а другого подожгли в машине, и она взорвалась. И подожгли двух человек «Беркута», сожгли один автобус. Нам позвонили из больницы, сказали, что тебя выбросило взрывом из машины. Потому мы поняли, что по телевидению тоже о тебе говорят. А кого застрелили, не известно.
– Стреляли в Евгения Фёдоровича. Только он жив, – убеждённо говорю я и, пытаясь убедить самого себя, добавляю, – так как пуля попала в спину, но не убила его. Когда парень щупал его пульс, он был жив. Его увезла скорая помощь, но я не знаю, в какую больницу. Может быть, даже в эту же, хотя сестра мне говорила, что больше с майдана никого не привозили, и это же подтвердила профессор из врачебного обхода. Но всё может быть и не так.
Стулья в палате отсутствуют. Родители присаживаются на койку у меня в ногах. Отец раскрывает рюкзак, достаёт оттуда сначала мой ноутбук.
Это меня радует больше всего, и я прошу его сразу подключить к электросети. Разумеется, компьютер может работать час, другой и на батарейках, но мне он нужен всё время, кто знает, сколько я здесь пробуду. К счастью, возле моей кровати на стене обнаруживается розетка под кнопкой экстренного вызова врача, которая, между прочим, давно не работает. Но розетка оказалась работоспособной.
Пока я включаю ноутбук, отец достаёт посуду и продукты, чтобы подкормить меня. Он не забыл ещё, как совсем недавно сам попал в больницу с того же майдана и ощущал скудность больничного питания. Он выкладывает пакетики мне на ноги, а мама смотрит по сторонам в поисках шкафчика. Но его здесь нет. Сосед по койке Роберт, у которого камни в почках, вскакивает и притаскивает из противоположного угла комнаты тумбочку.
– Вот, возьмите. Она немного поломана, но пользоваться можно. Тут все тумбочки поломаны, – говорит он не то успокаивающим, не то извиняющимся тоном.
Мама перекладывает вещи в тумбочку. Тут спортивный костюм, трусы, майка, электробритва, посуда. Спрашиваю:
– Папа, а мобильник есть?
– Есть, – и он достаёт из кармана мобильный телефон, – потому и задержались, что пришлось идти в магазин, а он с десяти утра работает.
– Сынок, – говорит мама, и я чувствую по тону, что она хочет что-то спросить и не решается. Говорит через паузу, – Может, тебя перевести в отдельную палату, где всё есть, и обслуживание лучше? Мы заплатим.
Она не решалась спросить, потому что знала заранее мой ответ:
– Нет, не нужно. Да, я здесь долго не задержусь. Подумаешь, рука поломалась! С нею можно и дома лежать и ходить.
– Но у тебя же ещё и сотрясение, – настойчиво говорит мама, – нужен покой.
– Я сказал, нет, – не соглашаюсь я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно спокойней без нервных ноток, которые напрашивались сами собой, когда мама начинала упрашивать. – И откуда ты знаешь, что можно за деньги устраиваться?
– Твой отец рассказывал.
– Да, – вставляет папа, – мой друг, когда на днях попал в больницу, то в приёмном покое ему открытым текстом предложили заплатить некоторую сумму денег, чтобы получить отдельную палату и хорошее обслуживание. В первый момент они с сопровождавшей его женой опешили от такого предложения. Жена растерянно пролепетала, что в кошельке пока только тысяча гривен. Но оказалось, что для начала хватит и пятисот.
В наш разговор включается лежащий в дальнем углу сердечник:
– Сейчас так. Если бы ты дал врачам скорой помощи хотя бы сто гривен, то тебя повезли бы в любую больницу, какую бы ты ни попросил. Что говорить, ради своего здоровья каждый страдалец готов выложить любую доступную для него сумму. Вопрос только в том, что же ему доступно и достаточно ли это будет неожиданным рэкитёрам. А если заболел бедный человек? На днях к нам в палату попал мужчина с такой внешностью, что ему пришлось доказывать врачу, что он не бомж, хотя она его об этом и не спрашивала и никаких намёков по этому поводу не делала. Просто он сам понимал, что не относится к разряду средне обеспеченного киевлянина и просил обращаться с ним, как со всеми. Врачу долго пришлось убеждать его, что для бомжей в Киеве совсем другая больница и по другому адресу. А когда этому же больному сказали, что нужно делать операцию, то первый вопрос, который он задал «Сколько это будет стоить?» У него был полис, но он переживал, что денег не хватит. Такая нонче жизнь.
Я отвечаю разговорчивому больному, что меня привезла скорая помощь в бессознательном состоянии, потому я не мог им заплатить за хорошую больницу. Но я в принципе против поборов. Не хочу сказать, что сам бесчувственный человек и никого никогда не благодарю за помощь. На Руси не случайно говорят: долг платежом красен. Если к тебе относятся по доброму, отдают всю душу, то почему же не поблагодарить? Однако добровольно, от всей души, когда от признательного подарка и отказаться невозможно, чтобы не обидеть. Совсем другое дело, когда этот подарок ждут и даже заранее оговаривают, а от его стоимости зависит и отношение к тебе, которое, между прочим, оплачивается государством из наших же налогов.
– А кому это неизвестно? – Парирует собеседник. – Все всё знают. Но воз-то и ныне там. В чём же причина? Где те камни преткновения, мешающие нам жить лучше и счастливее?
Вот, например, один из них. Если медицинский работник, от умения и знаний которого полностью зависит судьба того или иного человека, получает такую зарплату, что он постоянно думает, где бы и как ещё заработать на приличную жизнь, то отнюдь не исключено, что его подход к больному будет определяться финансовыми возможностями пациента. Обычному страдальцу он может прописывать и осуществлять лечение строго по инструкции, казалось бы, не нарушая данную им некогда клятву Гиппократа. Но ведь организмы людей, заболевших даже одной и той же болезнью, разные, а потому без творческого подхода к процессу лечения обойтись никак нельзя, как не может писать настоящий художник картины по шаблону или установленному стандарту.
Сердечник тяжело вздохнул и продолжал:
– Что бы вы ни говорили, но врач тоже лицо творческое. А творчество без вдохновения вряд ли может быть настоящим. Вот и получается, что по инструкции можно прописать человеку уколы, которые тот едва переносит, или предложить операцию, что может завершиться смертью, а можно, подойдя творчески, сказать пациенту: «Знаешь что, батенька мой (или милая матушка), не попробовать ли нам вылечиться без таких крайностей? Изучив все твои анализы и состояние организма, думаю, можно попробовать вот что…»
Мы слушаем разговорившегося больного, не прерывая. А он, почувствовав внимание, выступает подобно лектору:
– Обычно так и разговаривают опытные специалисты-медики со своими родными, близкими или друзьями, попавшими на больничную койку. Могут так говорить и с теми, кто заранее объявил, что заплатит хорошие деньги за лечение. Правда тут подстерегает другая опасность. Бывают врачи – рвачи. Такие, заметив «золотую жилу», намеренно будут делать всё, чтобы лечение было как можно дольше и дороже. Каждому врачу в душу не заглянешь. Насколько искренне и верно он говорит, не всегда проверишь. Вот почему так важна изначальная подготовка не просто врача с дипломом, а квалифицированного специалиста, беззаветно преданного профессии, любящего людей, то есть готовить таких, как Чехов, который с ланцетом ездил к беднякам на дом, а не Жиль Блазов из Сантильяны французского романиста Лесажа, знавших из всех медицинских средств только питьё воды в сочетании с кровопусканием, позволявшее пациенту в обязательном порядке либо умереть, либо выздороветь.
Пока сердечник выговаривается, у меня на ноутбуке включается интернет, появляется картинка скайпа, и я нажимаю кнопку разговора с Халимой. На экране появляется встревоженное лицо и слышится её беспокойный голос:
– Ты жив? Что нет связь? Я не пошёл на работа. Жду тебя. У тебя шрам на лицо. Что случалось?
Приходится говорить правду, что я в больнице, что мою машину взорвали на майдане, что я чуть не погиб, но сейчас всё в порядке, только руку сломал, да ребро треснуло, да царапина на лице.
– Как так? – спрашивает Халима, и я вижу, что она начинает плакать. – Ты в Хартум не убивался, а в Киев взрыв тебе. Ты не работай журналист.
– Халима, милая, не плачь. Всё будет хорошо.
Пытаюсь успокоить жену, а сам не представляю, как сказать ей об отце и что сказать. Вижу, что моя мама тоже вытирает глаза от слёз, слушая наш разговор. Отец прижимает её к себе, пытаясь успокоить.
– Как с твоим приездом в Москву? – спрашиваю я.
– Москва мы поедем в февраль с мама. Она тоже работай в посольство. А где папа? Я позвать мама.
– Подожди, Халима, – прошу я. – Твой папа тоже ранен. Но он в другой больнице.
Халима застывает. Потом спрашивает упавшим голосом:
– Вы два были там? Как ранен?
– В него попала пуля. Я не знаю, где он, но я обязательно найду его.
– Это нельзя сказать мама, – говорит Халима обречённо, вытирая кулаком слёзы.
Я думаю о том, какие страдания доставляем мы, два русских человека, помимо своей воли этим двум суданским женщинам, которые только что поверили в своё счастье, и вдруг оно уходит подобно зыбучему песку из-под ног, и я повторяю:
– Я обязательно найду его. Ты поверь.
– Я верю тебя, но не говори мама. Позвони вечер. А где твой мама и папа?
– Они сейчас здесь. Ты можешь с ними поговорить.
Я разворачиваю ноутбук, чтобы в глазок камеры попали мама и папа. Они здороваются. Мама называет Халиму родненькой. Халима называет их мамой и папой, как если бы давно их знала. Но я не даю им долго говорить и возвращаю ноутбук на прежнее место. Мы прощаемся до вечера. Халиме нужно идти в министерство налаживать дела с переездом на работу в Москву.
Мама достаёт нижнее бельё. Вынимаю левую руку из петли на кронштейне. Мама встаёт и отворачивается, чтобы не смущать меня, а папа помогает мне одеться. Ходить осторожно мне разрешено. Я даже, сидя, ем принесенный мне куриный бульон и любимые макароны по-флотски. В это время папа по моей просьбе идёт в раздевалку и забирает оттуда вещи, найденные при мне врачами скорой помощи. Телефона-таки не нашлось, но фотоаппарат оказался целым.
Не закончив есть, я сбрасываю фото с камеры на ноутбук. Хорошо, что кабель для передачи данных у меня был с собой в кожухе аппарата. Нахожу фото машины скорой помощи, на которой увезли Евгения Фёдоровича. Увеличиваю кадр. Смотрим номер машины. Папа записывает в свой блокнот. Будет разыскивать. Это ему задание номер один. А задание номер два – созвониться со страховой компанией и вызвать страхового агента, чтобы зафиксировал моё положение, а так же сгоревшую машину, которая по идее должна быть ещё на улице Грушевского, и составить акты. Меня на скорой помощи отвезли в больницу, находящуюся почти на другом конце города, что, с одной стороны, было хорошо, так как меньше имелось шансов, что сюда придут энтузиасты майдана и будут требовать моего выдворения, как произошло с отцом. Важно было узнать, куда повезли Евгения Фёдоровича.
Мама хочет ещё остаться со мной, но я уговариваю её поскорее заняться поисками нашего нового родственника и страховыми проблемами. Родители уходят. Мой сосед по койке Роберт ушёл ещё раньше, одевшись в верхнюю одежду. Сказал, что идёт к своему армянскому врачу посоветоваться насчёт его камней в почках.
Ложусь снова на кровать и вкладываю руку в подвязку к кронштейну, а правой рукой работаю на ноутбуке.
Разговорчивый сердечник, которого зовут, оказывается, Иван Сидорович, лёжа на своей кровати, и, видя, что я остался один, рассказывает историю:
– Вы, как я понял из разговоров, журналист, так что вам полезно послушать меня. В начале года я попал в другую киевскую больницу в связи с болезнью желудка. Мы с дочерьми платили за лечение, покупали дорогие лекарства. Месяц пролежал, потом дочерям при выписке сообщили, что у меня большая язва и необходимо удаление желудка. Началась подготовка к операции. Направили меня в другую больницу для рентгеновского снимка. Там я попутно поговорил с каким-то старичком-профессором. Тот спросил, зачем я хочу делать операцию. Я ответил, что совсем не хочу, но мне рекомендуют. Профессор был в изумлении. Короче говоря, вскоре выяснилось, что язва моя давно зажила и хирургическое вмешательство не требуется, а рекомендованные мне лекарства типа «мезим – для желудка необходим» не только не помогают, но даже вредят желудку. Вы не представляете, какой был скандал в моей больнице, когда узнали, что я отказываюсь от операции. Ну как же, потеряли четыре тысячи долларов, которые за неё просили.
– Между прочим, по поводу рекламы, – это в разговор включается второй сердечник по имени Пётр Петрович, довольно грузный человек, от поворотов которого жалобно скрипит кровать. – Мне довелось долгое время страдать от аденомы простаты. Смотрю, по телеящику рекламируют простамол. Ну, клюнул на удочку и купил. Стал принимать и почти сразу же почувствовал себя хуже. Кончилось тем, что привезла меня скорая помощь и чуть ли не сразу же положили на операционный стол. Я говорю врачу возмущённо, что пил же простамол, который рекламируют по телевидению. Врач был серьёзный и мрачно так сказал, что надо, мол, лечиться не по телевизору, а в больнице. Так что я теперь никаким рекламам не верю.
Под разговоры меня клонит в сон. Сестра приносит таблетки, и говорит, что, поскольку я могу ходить, то вечернюю порцию возьму сам на столике в коридоре, где будут пробирки с написанной моей фамилией, в которой будут таблетки. Принимаю порцию лекарств и засыпаю. На обед не иду. Просыпаюсь, когда звучит трескучий сигнал звонка на ужин. Выхожу в коридор. Вижу, как больные в домашних халатах, спортивных костюмах, платьях и кофточках, а кто-то почти раздет с висящими на груди или боку мешками, наполненными мочой, в руках ложки, вилки и кружки, ринулись в столовую.
Я не тороплюсь в очередь, а иду в свою палату съесть для аппетита пару помидор. Через десять минут вхожу в обеденный зал, вижу его почти пустым. Моё удивление тут же перерастает в изумление, буквально взрывающееся негодованием, поскольку из раздаточного окна слышится громкая брань в мой адрес по поводу того, что я шляюсь неизвестно где, а гоняться за мной никто не собирается, тогда как все должны быстро поесть и убираться, ибо раздатчице (а ругается именно она – женщина солидного телосложения и не менее солидного возраста) некогда.
Сдерживая своё возмущение, я интересуюсь, почему дама разговаривает со мной таким тоном, словно я нахожусь в тюрьме, отбывая наказание за провинность перед обществом. На всякий случай сообщаю женщине, продолжающей кричать и буквально швыряющей мне тарелку с едой, что я как журналист очень интересуюсь культурой обслуживания в больнице. Слово «журналист» производит некоторый эффект: раздатчица снижает тональность речи, бормочет что-то близкое к «извините», и вспоминает, что не положила мне на тарелку печенье.
Я уж не говорю о том, что в обеденном зале стоят столы непокрытые скатертями. Не замечаю того, что на столах отсутствуют общепринятые приборы: соль, перец, горчица банальные салфетки. Этого, как я понимаю, бюджет больницы не предусматривал. Но разговор. Внимательное отношение к больным, нервы которых расстроены уже самой болезнью, мне думается должно быть всегда, на любом этапе лечения.
– Поймите, – объясняю ей я, – что в больницу люди попадают отнюдь не по своей воле, и их успешное лечение зависит не только от врачей, но и от доброго отношения всего остального обслуживающего персонала.
Не уверен в том, что моя нотация изменит её поведение, к которому она, несомненно, привыкла, но передо мной она извиняется.
Величина порции меня тоже удивляет. Она настолько маленькая, что ею впору кормить только котят. Решаю заняться вопросом питания больных утром.
По моему новому мобильнику могу звонить только домой, так как не помню ни одного номера телефона киевских старых друзей. Они все у меня были в потерявшемся мобильном телефоне. Отец сообщает, что найти, куда отвезли Евгения Фёдоровича, пока не удаётся. Больниц в Киеве много, как и станций скорой помощи. Он пытался узнать по фамилии Березин. Но в больницах отвечали, что такой пациент к ним не поступал.
Со страховкой обстановка лучше. Страховой агент обещает приехать завтра и составить акт. Уже хорошо.
В палату входит Роберт, отсутствовавший почти весь день. Он весь светится радостью. Не снимая костюма, не переодеваясь, он подходит к каждому больному и показывает раскрытую ладонь, В ней лежат маленькие камешки.
– Вот, – говорит он восторженно, – это камни, которые были в моих почках. Теперь мне не нужно делать операцию, как мне предлагали здесь врачи. Я пошёл к знаменитому профессору нашей армянской диаспоры, и он мне помог, как армянину. Он сказал, что можно обойтись без операции. Дал выпить лекарство, и камни сами вышли. Вот они.
Роберт скачет от радости. Завтра он выпишется из больницы. Это, конечно, интересно, я радуюсь за него, но меня сейчас волнуют другие проблемы.
Разговариваю по скайпу с Халимой и её мамой. Обрисовываю обстановку. Говорю, что Евгения Фёдоровича рядом нет, но он будет.
После этого долго не могу уснуть. Передо мной всё время стоят огромные голубые глаза моей любимой. Я ощущаю нежное прикосновение её щеки к моей, скольжение волос по моему лицу, слышу ласковые слова «Ты мой хороший. Лублу тебя».
Утром нахожу заведующего отделением и высказываю своё недоумение порядком кормления.
Услышав, что я журналист, он вежливо спрашивает, глядя на мою левую руку на привязи и забинтованную грудь, не будет ли мне трудно написать обо всём письменно Я соглашаюсь и пишу, рассказав о грубости, и предложив вывесить расписание завтраков, обедов и ужинов, дабы больные заранее могли планировать своё время, и вывешивать меню-раскладку, чтобы больные знали их рацион питания. Не могу обойти молчанием и утренний разговор с раздатчицей завтрака, когда заметил, что некоторые больные возвращают варёные яйца.
Спрашиваю:
– Почему вы даёте тухлые яйца?
– Я не знала, что мне дали.
– Но теперь вы знаете и продолжаете их давать больным людям.
– Я сказала женщине, что яйца тухлые и спросила, будет ли она брать. Она взяла.
– Но вы не имеете права давать испорченную пищу.
– Это надо обращаться не ко мне.
Вот и весь разговор. Заведующий отделением, прочитав внимательно мою писанину, рекомендует обратиться к диетсестре, которую мне пока не довелось увидеть. Такое решение вопроса.
Неожиданность происходит в обед. Собираюсь идти в столовую и слышу от пообедавшего уже сердечника Петра Петровича:
– Евгений, в коридоре будь осторожней. Там кто-то не дошёл до туалета и опорожнился на пол.
Что говорить – идти на обед расхотелось. Но и пережидать оказалось делом неблагодарным, поскольку рассыпавшиеся нечистоты не убираются. Дело в том, что в субботу не работает уборщица этажей, а медсёстры и медбратья убирать не обязаны.
В этот день дежурит по больнице заведующий отделением. Безобразие на полу появилось недалеко от его собственного кабинета. Он не может не заметить, но заходит к себе и читает там газету, пока в течение двух часов решается, кому же из обслуживающего персонала придётся всё-таки прибрать в коридоре, по которому постоянно ходят больные. В конце концов, один из медбратьев после внушительного разговора с ним пациента больницы, надевает резиновые перчатки и наводит в коридоре порядок.
По случаю выходного дня туалеты превращаются в места, куда невозможно войти. Больные ведь бывают разные. Не каждый справляется со своими нуждами, как того хочется. Вот и происходит так, что вокруг или в самом туалете, дверь которого не запирается по причине отсутствия защёлки, а унитазы без крышек, то кровь разбрызгана, то всё испачкано испражнениями, и убрать за такими больными оказывается некому. О какой чистоте, о какой гигиене может здесь идти речь? Платить-то за дополнительный штат уборщиц не из чего. Иду в туалет на другом этаже, там ситуация чуть лучше.
Я думаю, что никакая комиссия при посещении больниц ничего подобного не увидит, ибо перед её приходом такого безобразия не допустят. Но ведь больные живут и лечатся не только в дни посещения комиссий.
На нашем этаже есть ванная комната. Бывают, конечно, больницы, в которых ванные или душевые, да и туалет есть в каждой палате. У нас ванная комната одна на этаж. В ней есть и душевая, но она заперта. А зачем её открывать, если рожка с душевой сеточкой там нет вовсе? Ну да хорошо уже то, что есть ванная.
На двери ванной строгая надпись уведомляет больных о часах работы ванной и необходимости убирать после себя.
Я любитель принимать ванну. Вхожу, надеясь получить здесь моральное и физическое удовлетворение хотя бы тем, чтобы посидеть в ванной. Но при первом же взгляде на саму ванну становится ясно, что наполнять её водой нельзя, во-первых, по той причине, что нет заглушки, а во-вторых, по причине её полнейшего антисанитарного состояния. Ванну давно никто не мыл, не говоря уж о дезинфекции. На бордюре ванной лежат клоки женских волос.
Позволяю себе использовать эту ванну только как место для душа. Но дело это оказывается не таким лёгким. В помещении я не вижу ни скамейки, ни вешалки, ни на худой конец гвоздя, куда можно было бы повесить одежду и полотенце. Подоконник выглядит таким, что на него страшно класть чистые вещи. Принесенные с собой мыло и шампунь не находят себе места. Халат приходится повесить, зацепив его за замок запертой душевой, а остальные предметы одежды и туалета, оставив их в полиэтиленовых пакетах, приходится разместить на ступеньках забрызганной краской стремянки, стоящей здесь с непонятной целью.
Осторожно пользуясь правой рукой, омываю нижнюю часть тела и отдельно голову и мечтаю поскорее попасть домой в нормальную ванну.
Несколько освежённый возвращаюсь в палату. За мной входит медсестра и говорит, что мне надо срочно идти в кабинет ультразвукового исследования.
– Возьмите с собой полотенце, – бросает она, убегая по другим делам.
Мне непонятно, почему я должен брать своё полотенце, которое тоже не выдаётся в больнице, а приносится из дома. Если я его испачкаю составом, который наносится мне на тело при обследовании приборами, то как же я потом буду вытирать лицо? И где стирать потом это полотенце?
Сердобольный сердечник Иван Сидорович подсказывает:
– Евгений, можно попросить у сестры-хозяйки пелёнку.
Иду к сестре-хозяйке, получаю пелёнку. Никаких проблем, но почему же не положить эти чистые пелёнки стопочкой в самом кабинете УЗИ для простоты обслуживания?
Не менее удивительным кажется приём лекарств. Вспоминая давние времена, когда в районной больнице ко мне три раза в день приходила медсестра и предлагала в её присутствии выпить назначенные лекарства, здесь в палате я несколько озадачен, когда сестра сказала, что брать лекарства нужно самому в коридоре.
Действительно на посту медсестры стоит деревянный поднос с ячейками, в которых стоят по три пластмассовых стаканчика и возвышаются листики бумаги с написанными от руки фамилиями больных. Найдя свою, искажённую правда, фамилию, я беру стаканчики и опять же не знаю, что дальше делать, поскольку количество таблеток и их расцветка в разных стаканчиках разные.
Приходится искать медсестру, у которой, конечно, нет времени сидеть на месте, и поинтересоваться порядком приёма лекарств. Шарада решается просто. Глядя на меня, как на бестолкового человека, сестричка спокойно объясняет:
– В двух стаканчиках одинаковое количество таблеток, стало быть, их надо принимать утром из одного стаканчика, а вечером из другого. В третьем стаканчике число таблеток другое – их надо принимать в обед.
Вот ведь какая простая арифметика. Я сразу чувствую, что эта сестричка отличается от той, что впервые встретила меня своими добрыми глазами, когда я впервые пришёл в сознание от взрыва. Та была мягкая, сердечная, но с сильными руками, у которых тем не менее ощущалась нежность, когда она перекладывала меня с кровати на тележку. И нежность так нужна была в это время. Да, разные бывают люди.
Выпив утренние таблетки, в обед взяв стаканчик обеденный, я несколько замешкался после ужина с вечерним приёмом. Прихожу за своим стаканчиком, но оказывается, что в моей ячейке стоят опять три стаканчика уже на завтра. Спрашиваю медсестру, где сегодняшние вечерние таблетки. Ответ сражает начисто:
– Так я их уже выкинула. Надо утром забирать все стаканчики к себе в палату. А то знаете, какие бывают больные? Они могут либо свои таблетки кому-то другому подкинуть, либо выпить чужие, так что не забывайте вечером брать таблетки на следующий день.
Перспектива выпить случайно чужие лекарства или не выпить свои меня не радует, потому вечером приходится дежурить в коридоре в ожидании, когда у медсестры найдётся время разложить стаканчики по ячейкам, чтобы своевременно забрать свои лекарства в палату. Единственный положительный эффект от моих бесед с медицинским персоналом выразился в том, что на стаканчиках с таблетками появились наклейки: «утро», «обед», «вечер».
Возникает, правда, ещё один сопутствующий вопрос: пить ли все таблетки, скажем, утренние сразу в один приём или каждое лекарство по очереди. Спрашиваю об этом медсестру, и получаю безапелляционный ответ:
– А, пейте сразу.
Только мой всеведущий и многоопытный однопалаточник Иван Сидорович остановил меня предупреждением:
– Евгений, у каждого лекарства своя особенность восприятия организмом, поэтому пить надо таблетки с некоторым интервалом. Иначе они не будут достаточно эффективны.
– Ну, спасибо, – говорю я, – просветили.
Мне подумалось, почему бы в больничных палатах или в коридорах не вывесить плакаты-рекомендации пациентам по поводу приёма лекарств, какой-то пищи, которую приносят неизбежно родные и друзья, других правил нахождения в больнице, то есть всего того, о чём ни врачи, ни медицинские сёстры не успевают рассказывать каждому вновь прибывающему больному?
Конечно, можно понять, что время берёт своё, и потому некогда новый и современный телевизор в фойе давно устарел и стал условно работающим. Можно поверить, что с течением времени некогда красивый линолеум не может оставаться на полах таковым вечно, порою трескаясь, разрываясь и торча во все стороны в безнадёжном ожидании замены на новое покрытие. Можно объяснить, что установленные в прошлом веке в послеоперационных палатах кнопки вызова дежурной медсестры, системы подачи кислорода и другие необходимые приспособления забыли, когда они работали. Но никак нельзя согласиться, что так и должно быть, особенно если мы говорим, что наше обновляемое или новое правительство только и делает, что думает о благе своего народа, если мы всеми силами современной пропаганды пытаемся убедить других и самих себя в том, что жить становится лучше, жить становится веселей.
Когда вас перевяжут, но не до конца, вам сделают укол, но по ошибке не тот, что нужно, вам дадут простынку, но не совсем чистую и целую, когда вы увидите, что в больнице не всё успевают, не всё замечают, не всё объясняют, ибо урезанному штату некогда выполнять все обязанности, и платят этому штату лишь за часть работы, и не платят вовсе за ответственность, что и отражается непосредственно на вашем собственном здоровье, тогда вы поймёте фразу «в здоровом теле здоровый дух».
