Елена Барлоу
Музыка Гебридов
Она присела рядом с молодым человеком, (непозволительно близко, но этот факт они оба проигнорировали), и Томас стал показывать ей совсем новые карты колонизированной Северной Америки. Для Амелии словно исчезли границы пространства и времени, ей даже не нужно было слушать его голос, просто находиться рядом. Он был первым из взрослых, кто относился к ней, как к равной, и не указывал, что можно, а что нельзя. Амелия привыкла к одиночеству и не слишком жаловала мужчин, кроме дяди, разумеется. Томас нравился ей, и пусть она плохо знала его, он относился к ней благосклонно и был любезен.
Они стали часто проводить время вместе, в основном вечерами, когда прислуга и няньки девочки были менее зоркими, считая, что та преспокойно спала в своей спальне. Обычно Амелия читала вслух Гомера или Данте, а Томас восседал в кресле возле камина, то прикрывая глаза, то задумчиво вглядываясь куда-то вперёд, будто мраморный Давид. О чём именно он думал, Томас никогда не рассказывал, тем более своей тринадцатилетней приятельнице.
Амелия и не предполагала, что привяжется к нему ещё сильнее. В самые пасмурные дни лета, под предлогом верховой прогулки вдоль берега, Томас сопровождал её к берегу моря, туда, где Амелия прежде не бывала. Стерлинг знал невидимые тропы и проходы в скалистых утёсах, незаметные снизу. Девочка никогда прежде не видела бальзатовые колонны внутри пещер, не слышала музыку морских волн под низкими куполообразными сводами, не дышала многовековой прохладой в полутёмных природных тоннелях.
Где-то снаружи бушевало море, и переворачивался во сне целый мир, но ей так нравилось бродить здесь, вместе с Томасом, держать его за руку, одетую в кожаную перчатку, идти за его фонарём, будто за путеводной звездой. С ним она ощущала себя в безопасности, как раньше никогда не ощущала ни с кем больше. Несколько раз они спускались в те пещеры, а после, возвращаясь домой, Томас играл для неё старинные увертюры на хозяйском пианино. Исполнял он не слишком ладно, нужно упомянуть, но только не для Амелии. Однажды во время обеда она вслух назвала его своим другом, на что молодой человек лишь скромно улыбнулся.
Джеймс Гилли заметил новую привязанность племянницы, но не придал ей значения, однако был удивлён её поведению в последний день. Когда он рассказал ей об окончании их совместных каникул и о скором отъезде домой, Амелия побледнела и молча вышла из гостиной, ни слова не проронив. Пришло время покинуть Абердиншир, багаж был собран и выставлен на улице возле экипажа, а Амелия едва сдерживала слёзы. Укутанная в шаль и хныкающая, словно обиженный ребёнок, она с беспокойством оглядывала толпу обитателей дома Стерлинга, вышедшую проводить её и графа в добрый путь. Но Томаса среди них не было.
Поднялся сильный ветер, и граф Монтро поторопил племянницу подняться в экипаж. Однако в последний миг, когда девочка обернулась к дому, она тут же увидела Томаса. Он выбежал из ворот, запыхавшийся и раскрасневшийся, в камзоле и весткоуте[8] нараспашку, премило растрёпанный и улыбающийся. Под удивлёнными взглядами прислуги он подбежал к экипажу, взял протянутую ручку Амелии в свою ладонь и поцеловал, тихонько шепнув:
– Прощай, пташка.
Откашлявшись в платок, он отошёл, в знак почтения кивнул графу и поравнялся с отцом. Тот с недовольством взглянул на сына, но промолчал, пока экипаж гостей не тронулся со двора.
Амелия ещё долго смотрела в окошко, пока дядя не напомнил ей о манерах. Она подумала о том, что обязательно попробует уговорить его вернуться сюда, да как можно скорее. Когда неожиданно Джеймс Гилли поинтересовался, понравился ли ей Томас Стерлинг, Амелия без пауз смущения ответила утвердительно.
Примечание к части
[6] должность королевского наместника, выполнявшего военные,административные и судебные функции в провинции; высший феодальный титул в кельтской Шотландии.
[6] принцесса Уэльская, супруга принца Уэльского Фредерика и мать короляВеликобритании Георга III. Троюродная сестра Екатерины II.
[7] суконный кафтан, по покрою сходный с французским жюстокором, но силуэтпроще, и боковые фалды не топорщатся, как в жюстокоре.
Глава 5. Иешаяху
«Берегись, ибо Дамаск исключается из числа городов и будет грудою развалин!» Видение Исаии 7,8
***
Вечер затягивался, и несчастная Амелия едва сдерживалась, чтобы не встать и выйти вон из зала. Ей нравились греческие пьесы, но по больше части именно те, что она почитывала тайком от няньки, в ночное время, пока все домашние спали. Там, где было много битв, предательства и страстных любовных сцен, описанных до мельчайших деталей. Удивительно, что они вообще оказались на дальних полках библиотеки Джеймса Гилли. Однако этой ночью Амелии было не до трагедии Софокла, развернувшейся на небольшой сцене во дворце барона Херви. Он был фаворитом дочери короля, Каролины Ганноверской, и любил устраивать помпезные вечера для своих приближённых. Поэтому племяннице графа Монтро, пришедшей с няней, несказанно повезло оказаться здесь и наблюдать постановку вместе с самыми значимыми представителями дворянства.
Сама Амелия рассчитывала в этот день на знакомство с Каролиной, но та, будучи женщиной болезненной и слабой, отсутствовала во владениях фаворита. Вместо этого маленькой леди в очередной раз пришлось выслушивать бесконечные наставления Магдалены, делать реверансы перед сэрами и лордами, чьи имена её совершенно не интересовали, и терпеть поцелуи руки от сверстников, которые так и вертелись вокруг. А всё из-за Магды, которая словно спешила перезнакомить воспитанницу с каждым наследником очередного титулованного брюзги.
Девочке хотелось лишь одного – осыпать Магдалену проклятьями и убраться подальше из душных комнат, прочь от запахов дорогого парфюма и сияния драгоценностей богачей. Подаренные дядей тяжёлые украшения давили на неё, от них она желала избавиться не меньше, чем от внимания своих узколобых поклонников. За последний год уже четверо молодых людей пытались добиться её расположения. Разумеется, все четверо были одобрены и графом Монтро.
До конца пьесы оставалось совсем немного, а этот приставучий и неприятный тип, шестнадцатилетний виконт Стивен Локхарт, представитель древнего шотландского клана, сидел позади и всё ещё настойчиво пытался объясниться в своих чувствах. Последней каплей стал его горячий шёпот о «любви и верности» в самый разгар действа, Амелия больше не могла терпеть его дыхание на своей оголённой шее. Она обернулась к Локхарту, гневно сверкнула глазами и со злостью прошипела, да так, что все соседи услышали:
– Если вы ещё хоть раз посмеете подобраться ко мне непозволительно близко, я оторву ваш наглый длинный нос и скормлю свои гончим. А теперь не мешайте смотреть пьесу!
Пожилая леди слева от них громко ахнула, прикрыв рот рукой, а Магдалена, сидящая по правую руку от девочки, и вовсе лишилась дара речи. Амелия села ровно и продолжила наблюдать за сценой; молодой виконт же, будучи оскорблённым, молча поднялся и вышел вон, неосторожно задев кого-то за плечо.
Как ослеплённый Эдип в конце пьесы Софокла, сломленный и побеждённый, Амелия покинула дворец опустошённая, разочарованная. Магдалена продолжала читать ей нотации до самого расставания в спальне, предупреждая, что девочка ещё пожалеет об отказе принять ухаживания обожавшего её виконта. Вечер окончился на отвратительной ноте, несмотря на то, как она сумела отвадить ухажёра, девочка не почувствовала себя победительницей. Как и прежде она засыпала с тоской и тяжёлым сердцем. Находившаяся у родни из клана Синклер сестрёнка Сара писала восторженные письма о жизни в Лоуленд, и с каждым новым посланием Амелия понимала, насколько сильно они отдалялись друг от друга. Сара росла и училась, Синклеры возлагали на неё большие надежды. Однажды Джеймс Гилли проговорился, что маленькую Сару пророчили в жёны младшему наследнику из знаменитого рода Дугласов. Амелия, узнав об этом тогда, обезумела и нескоро успокоилась. Ей пришлось принять тот факт, что её с сестрой пути разошлись, а о скорой встрече и речи не шло. Амелия день ото дня жила с пожирающими чувствами предательства и несправедливости. Ей казалось, будто она проживает чужую жизнь.
В очередной раз её мир пошатнулся, когда Амелия случайно застукала Магду и своего дядю под аркой в восточном коридоре замка. Они целовались, и это было бесспорно. Амелии показалось, что граф буквально хотел присосаться к молодой женщине ртом, так сильно и настойчиво он к ней прижимался. Да и благочестивая Магдалена не слишком-то сопротивлялась. Поражённая увиденным девочка просто ушла, не в силах понять, что она сама испытала в тот момент. Набожная и строгая Магда оказалась не такой уж строгой, однако Амелия решила хранить их маленький секрет и никому не рассказывать о поцелуе в полутьме коридора.
Она не любила сверстников. Старалась сторониться их, никогда не заговаривала первой. Молодые люди, все, как один, казались ей узколобыми и старомодными, с этой их зацикленностью на париках и беседах о политике и восхвалении королевской семьи. Магдалена не могла не заметить поведение воспитанницы, и она всерьёз была обеспокоена тем вниманием, которое оказывал девочке сын лорда Стерлинга.
– Мне он не нравится, – жаловалась она порой графу Монтро наедине. – Их переписка совершенно неприемлема. Чего он хочет от неё? Дружбы? Связей? Средств, в которых отец его ограничивает?
– Мы и так много лет дружны с Эндрю. Его сын кажется странноватым, согласен, но я не вижу в их дружбе ничего дурного, – отвечал Джеймс Гилли.
Няня пыталась возражать, но граф настаивал: пока эти отношения доставляют Амелии радость, он ничего не станет предпринимать. Магда с презрением относилась к молодому лорду, его фантазиям о морских путешествиях, а в особенности к его холостяцким замашкам. Он уже был взрослым самодостаточным мужчиной и, несмотря на это, продолжал отвечать на частые письма четырнадцатилетней девчонки. Магдалена, как могла, нагружала Амелию новыми знаниями, книгами, знакомствами, дабы отвлечь её от этой подозрительной, выходящей за рамки приличия дружбы, но всё было без толку.
Письма продолжали приходить целый год, и девочке удавалось узнать, если нянька прятала их или не доставляла вовремя.
А однажды, решившись на откровенный разговор, Магдалена упомянула о Томасе не в самом положительном контексте, и случился неминуемый скандал. Амелия поклялась, что проклянёт няню до седьмого колена, если та будет продолжать нелестно отзываться о Томасе Стерлинге.
– Если бы он хоть раз упомянул, что хочет жениться на тебе, я бы и слова не сказала! – крикнула тогда Магда на всю столовую, так, что замершая на парадной лестнице Амелия услышала. – Если б он был настоящим мужчиной, таким же, как все, он бы просил твоей руки, маленькая глупая amadan!
Магдалена обожала ругаться исключительно на гэльском, считая, что так её не услышат ни Диавол, ни Господь, и «да не вовлечёт она себя во грех».
Амелия тогда промолчала о «греховном» поцелуе няни и графа, который ей довелось наблюдать, хоть ей и хотелось бросить это Магдалене в лицо. Девочка только долго и громко смеялась, а после ходила по замку совершенно расстроенная. Из головы всё никак не шли слова няньки. Если бы Томас Стерлинг предложил ей выйти за него? Что тогда? Конец непринуждённым разговорам о жизни, о мечтаниях, о прошлом и будущем, о пещерах на берегу океана и о путешествиях за Атлантику? Их обоих устраивали существующие отношения, как и дружеские письма, но в одном Магдалена была права: долго так продолжаться не могло. Когда-нибудь Томас выберет свой путь и не сможет потакать капризам своей маленькой подружки. Когда-нибудь кто-то укажет и Амелии на её место. Но об этом девочка думать не желала, просто отказывалась.
Приближался июль. И Граф Монтро объявил племяннице о долгожданном возвращении в Абердиншир. В последнем июньском письме к Томасу Амелия горячо разоткровенничалась:
«Мой милый друг! Знали бы Вы, как я счастлива вскоре увидеть Вас. Если бы не Ваши послания, не представлю, как я провела бы этот долгий год! Я не слушаю окружающих, мне всё равно, что они болтают. Няня считает, что мы с Вами не должны дружить, но, полагаю, это объяснимо её завистью. С тех пор, как у меня появился друг, она обеднела и перестала быть единственным человеком, который интересовался моей жизнью чаще, чем я сама рассказывала. Я стараюсь не винить её, но с ней довольно сложно мириться.
Дорогой Томас! Я очень рада была узнать о Ваших успехах в королевском Совете, однако всё ещё считаю, что Вы могли бы многого добиться и в Палате общин. Вам не пришлось бы столь усердно вертеться вокруг королевских морд и, надрывая спину, кланяться каждый раз, как только они появятся на горизонте.
Возможно, когда-нибудь Вы всё-таки добьётесь своего и сумеете отплыть за Атлантику. Буду молиться, чтобы я смогла разделить с Вами тот день и быть рядом!
Полагаю, что встретиться мы сможем только на праздновании дня рождения Её Высочества принцессы Амелии. Как это ни странно, дядя обожает сравнивать меня с ней. Он любит шутить о том, что «если б две Амелии оказались одного возраста и поменялись местами, королевская семья не заметила бы разницу».
Говорят, она любит охоту и верховую езду. Совсем, как я. Если же меня представят ей или кому-либо из королевской семьи, я постараюсь быть сдержанной и вежливой. Уверена, окажись Вы рядом, поддержали бы меня».
Амелия понятия не имела, как стоит закончить то письмо. За какие рамки не нужно выходить, и где вообще проходили границы дозволенного. В одну минуту ей хотелось порвать бумагу, поскольку написанное в ней пестрело жеманностью и кокетством, в другую же казалось, что это просто дружеское послание, не больше и не меньше.
Девочка с распущенными рыжими волосами сидела на краю своей постели, в свете канделябра разглядывая старые шрамы от ожога на руке, и представляла предстоящее лето, каким увлекательным и чудесным оно будет. Ни одиночества, ни тягостных мыслей, никаких забот и волнений.
***
Её Королевское Высочество принцесса Амелия София Элеонора праздновала свой сорок первый день рождения в маленьком городке Каттерлайн. Королевская родня и другая знать объясняли её странный выбор любовью к уединению и живописным пейзажам восточного побережья. Но 10 июля 1752 года в огромном поместье Феттерессо из-за несчётного количества гостей яблоку негде было упасть. Что именно привлекло принцессу в этом древнем полуразрушенном месте, не понял никто. Возможно, богатая на легенды и мифы история, вроде той, о женщине по имени Жеан Хантер, якобы занимавшейся колдовством и казнённой через повешение здесь же.
Принцесса показалась Амелии сдержанной, не слишком общительной, но милой и доброжелательной. С Джеймсом Гилли она говорила, как с равным; поблагодарила графа за подарки и отметила, что его племянница «хороша собой». Амелия же ни слова проронить не сумела, то краснея, то бледнея от волнения. И как на зло ни лорда Стерлинга, ни его сына на праздновании не оказалось, из-за чего девочка весь вечер блуждала, словно в тумане, хмурая и потерянная.
Столы ломились от угощений, музыканты ни на минуту не прекращали играть, а украшенные позолотой залы были похожи на сияющие чаши, в которых, словно разодетые пчёлы с тяжёлыми блистающими украшениями, роились
подвыпившие гости. Ближе к часу ночи Амелия едва ли не плакала от усталости, но больше от досады, что её планы так и не сбылись. Она не ощущала радости, не хотела веселиться, ей не терпелось уже избавиться от своего платья, расшитого серебряными цветами на розовой ткани. Фижмы под юбкой были неудобными, а затылок жутко чесался от колючих украшений в высокой причёске. Её раздражало даже то, как с ней здоровались незнакомцы, и какими любезными и приветливыми они казались тогда. К тому же пара бокалов игристого вина дали о себе знать, от них у неё лишь заболела голова.
И когда она готова была потребовать от дяди немедленно уехать или хотя бы вывести её из душной комнаты, среди приглашённых сэров Амелия неожиданно увидела его. Герцог Камберлендский, собственной персоной, беседовал за одним из столиков с какими-то джентльменами. Амелия тут же ощутила внезапный прилив сил. Голова гудела после вина, а глаза щипало от сияния вокруг, но она смотрела на него, на сына короля, который семь лет назад гнал Карла Стюарта прочь из Шотландии. Это из-за герцога вырезали весь её клан, прогнали её семью прочь из Хайленд, из родных краёв. Это он отдавал приказы убивать женщин и детей, разрушать замки и сжигать якобитов заживо.
– Камберлендский мясник здесь, – прошептала Амелия одними губами, почувствовав, как задрожали её руки, и как её затрясло, словно в лихорадке.
Больше никого она не видела перед собой и когда стала приближаться, когда ноги понесли её всё дальше, она даже не осознавала, что именно могла сотворить. В руке странным образом оказался серебряный нож со стола для закусок. Она стащила его, пока гости отвлеклись и не заметили её. С каждым её шагом Уильям Август становился всё ближе, а стук её собственного сердца отдавался в ушах всё чётче. Но она не понимала, что делала. Перед её глазами стояла лишь одна картина: объятый огнём древний замок и истекающая кровью мама. Малыш Джон, её новорождённый братик, кричал в ту ночь, надрываясь, и его тоже не стало. По хладнокровному приказу герцога.
Если бы он обернулся в тот момент, если бы отвлёкся от разговора и взглянул на эту девочку, подошедшую к нему сзади с ножом, посмотрел в её глаза, полные ярости и безумной отваги, он ужаснулся бы, однако и тому не суждено было случиться. Только не в эту ночь.
Амелия крепко сжала в ладони рукоять ножа, но не успела и глазом моргнуть, как некто сзади вдруг подхватил её под грудью, приподнял над полом и в мгновение ока утащил за ближайшую портьеру.
Здесь, на широком открытом балконе, под ночной прохладой, она
встрепенулась, уронив прибор на плиты под ногами, и ахнула, когда ей закрыли рот рукой. Девочка успокоилась, лишь когда узнала Томаса Стерлинга, одетого в парадный костюм морского офицера. Он стоял перед ней на коленях, и на его побледневшем лице отражались беспокойство и отчаяние. Когда он прикоснулся к её щекам пальцами, затем взял лицо в свои ладони и замотал головой, беззвучно шевеля губами, Амелия разрыдалась. Она кинулась к нему на шею, обняла так крепко, как только могла, и шумно вдохнула запахи побережья и дождя.
– Прости меня, Томас! Прости меня! – горячо шептала она, и он не отстранился, обняв девочку в ответ. – Но я убью его, я всё равно когда-нибудь убью его за всё, что он со мной сделал…
Амелия ещё долго не сможет забыть тот день. Она не сможет забыть и своё жестокое слёзное обещание. Но особенно ясной останется память о том, как Томас, её единственный в целом свете друг, спас ей жизнь.
Глава 6. Постыдная связь
Здесь, на вершине скалистого хребта, ветер завывал, точно безумный. Он дергал за походную сумку Амелии, словно пытался сорвать её и унести прочь, но девочка крепко держала за ремешок. Ветер срывал капюшон с головы, приходилось и его руками придерживать, иначе, при таком порыве, можно было уши себе отморозить. Чем выше они с Томасом поднимались, тем глуше становился шум прибрежных волн, разбивающихся о скалы внизу, и тем мельче казалась ближайшая деревня – последний оплот цивилизации здесь, в заливе Коф Бэй.
Несмотря на пасмурное небо и ледяной ветер, Томас согласился на «прогулку» именно сегодня. Амелия умела убеждать. Они оделись потеплее и с утра пораньше отправились на юг, к необжитым землям, лежащим за этим длинным хребтом и скалами. Несколько часов пешком, немного стонов и охов того стоили.
Томас помог своей спутнице преодолеть последний плоский валун, и, когда Амелия спрыгнула на землю рядом с ним и огляделась, сердце забилось так быстро и так волнующе, что даже сквозь шум ветра она услышала собственный громкий пульс, постукивающий где-то в её голове.
Среди каменистых холмов, в серости невысоких голых кустарников, возвышались здесь идеальным кругом гладкие стоячие валуны. Между ними не росла трава, только каменные дорожки, петляющие во все стороны. Амелия ахнула, прижав руки ко рту, и едва сдержала восторженный возглас.
– Удивительная красота! Но кто же их оставил? – спросила она наконец.
Стерлинг в ответ просто пожал плечами, мол, не знает он. Его потрёпанную шапку едва не сдуло порывом ветра, и он получше нахлобучил её на голову. Томас поманил Амелию за собой, жестами велел осторожнее проходить между валунами. Девочка же едва ли не с раскрытым ртом шла за приятелем, высоко подняв голову и разглядывая странные камни. Не так давно она уже читала о мистических обрядах друидов, древних предков своего отца, и описания подобных мест, где они и проводили свои странные ритуалы. Теперь она шла, не обращая внимания на ветер и свист в ушах, и думала, а не находится ли она в одном из таких мест прямо сейчас?
Одна из каменистых тропинок вывела их за очередной холм. Глазам Амелии открылась скудная местность, утопающая в своей серости и высокой иссушенной траве. Когда они спустились ниже, Томас указал ей на скрытую среди кустарника дорогу, уходящую дальше, выше. Дорога уже травой поросла, а брёвна, брошенные друг напротив друга на расстоянии около трёх футов, были полусгнившими, засыпанными землёй.
Девочка взглянула на Томаса, в её глазах застыл вопрос, и молодой человек кивнул, чуть улыбнувшись.
Какое-то время они шли по этой странной дорожке молча, затем Томас достал из внутреннего кармана плаща записную книжку и грифель и начал что-то записывать. Амелия давно привыкла к подобному стилю общения, в этом было даже нечто романтическое, как ей казалось.
Через пару минут Томас протянул ей свои записи, и она прочла:
«Не знаю, кто именно ставил камни. Возможно, лет триста назад они скатились с хребта и врылись в эту холодную землю, чтобы местным было удобней сочинять мифы. Может быть, первые люди скатили их туда для наблюдений за Солнцем. Хотел бы я верить в это».
Они как раз дошли до конца дорожки. Здесь, на вершине холма, где ветер неожиданно стих, они обнаружили каменные постройки: пара домиков совсем развалились, от них остались только стены да деревянные подпорки, но один дом выстоял. Амелия тут же бросилась изучать находку, однако Томас успел перехватить её за руку, приложил палец к губам и первым зашёл внутрь. Там царила полутьма. Крыша обветшала, но не развалилась, две огромные печные трубы поддерживали её; входные двери лежали внутри дома, в общем и целом, кроме них здесь иных мелочей для уюта не сохранилось.
Девочка стояла посреди этой холодной постройки, оглядывая крышу, отверстия окон, слушая, как поскрипывают от ветра доски. Она приблизила к лицу записи Томаса и продолжила:
«В низине никто уже не помнит об этих местах, хотя каждый местный знает, что их предки обитали здесь. Готов поклясться, когда-нибудь найдётся умник, который присвоит эти земли себе. Говорят, век назад, а то и больше, здесь жили перекочевавшие скандинавы-пастухи, обосновавшись маленькой общиной. Они обитали в хижинах, пасли коз и следовали заветам Библии. Думаешь о том, куда они подевались? О, хотел бы я знать! Те немногие, кто обзавёлся потомством, спустились к берегу, бросили свои стада и хижины и никогда не возвращались. А как же остальные? Наверное, их съела эта земля, оттого здесь эта вечная пасмурность и холод, словно в склепе. Птицы это место тоже не любят, и я не понимаю, почему».
В такие моменты Амелия жалела, что он не мог рассказать ей обо всём вслух. Как по-странному тоскливо и завораживающе порой он умел писать! Стоило ей представить голос, которым он сумел бы поведать ей историю, и сердце замирало в непонятной возбуждённости. У него был потрясающе ясный и простой почерк, совершенно мужской и чёткий. Но вряд ли ему суждено было сравниться со звуками голоса.
Амелия очнулась, как после дрёмы, и оглядела старый пустой дом. Томаса рядом не было.
Она нашла его снаружи. Он сидел на большом бревне, обозначающем конец холмистой дороги, оставленной пастухами, и глядел на серый горизонт, сливающийся с розовой дымкой и темнеющим морем. Отсюда было даже сложно угадать время суток, такие плотные были облака. Амелия присела рядом, поправила походную сумку и вздохнула. Затем потёрла колени, немного замёрзшие под бриджами, и произнесла:
– Здесь так чудовищно одиноко, но для меня это место всё равно кажется прекрасным. Видимо, потому что напоминает о доме. Не о Форфаре, нет, а о Хайленд, знаешь?
Томас оторвал пристальный взгляд от горизонта и, взглянув на неё, понимающе кивнул.
– Я уже не помню, хоть и стараюсь. Не помню, как выглядела мама, даже лицо отца едва вспоминаю. Ненавижу себя за это! У нас был свой замок, и вокруг него холмы, вот такие же. А ещё деревни, дворы, и слуги, и хозяйство. Магдалена помнит, но она не желает ничего вспоминать, будто наша прошлая жизнь была позором.
Амелия подопнула носком сапога камешек и фыркнула.
– Я никогда не вернусь домой, Томас. А всё за-за этого треклятого короля! – она очень серьёзно вгляделась приятелю в глаза. – И ты собираешься ему служить?
Он нахмурился, и даже его бледное лицо вдруг побагровело. Томас забрал записную книжку и коротко начеркал:
«Больше всего я хотел бы всё сделать по-своему, но без поддержки отца я даже матросом не стану!»
Девочка вздохнула, её плечи устало опустились.
– Неужели так всегда будет? Наши жизни должны зависеть от кого-то другого? Если мне придётся решать… Да я лучше умру… – произнесла она тихо. – Я хочу остаться здесь и жить, как те пастухи, Томас. Здесь, среди холмов, в хижине без дверей.
Томас Стерлинг нерешительно приобнял её рукой, и тогда она прислонилась щекой к его плечу.
– Я тоже, – донёсся до неё хриплый шёпот, растаявший в очередном порыве ветра.
Пришло время возвращаться. Они шли обратной дорогой, и, пока Амелия кидала камешки в пропасть, с хребта, над ними громко кричали две чайки, прилетевшие со стороны моря.
***
Магдалена умела быть назойливой. В её-то положении прислуги она и до кровавого якобитского восстания знала, как убедить хозяев в своей правоте. Джеймс Гилли не был ни тюфяком, ни ведомым, но после кончины жены не нашёл ничего лучше, как завести роман с хорошенькой гувернанткой. А Магда действительно была ещё очень хорошенькая. Граф даже находил её чрезмерную набожность «занимательной», поскольку сам не был богобоязненным. И он был ещё достаточно молод, так что сама Магдалена не сумела устоять против соблазнительного греха, однако взяла слово с хозяина, что их роман останется в тайне.
Они оба оставались довольны этой связью. Что уж говорить, даже теперь граф Монтро охотно выслушал доводы и аргументы своей весьма мнительной и навязчивой любовницы насчёт странной дружбы Амелии и Томаса Стерлинга.
– Либо он женится на ней и получает то, чего так желает – ваши финансы, – почти яростно констатировала Магда, – либо пусть прекращает кружить девчонке голову. Поговорите с ним, он должен объясниться!
– С чего ты взяла, что ему нужно моё наследие? – спрашивал тогда граф.
– Он так рвётся за океаны и так сильно ненавидит пригретое для него в королевском совете место, что его папаша вот-вот выгонит парня взашей! Уверена, с вашими деньгами… вернее с тем, что достанется Амелии, ему не пришлось бы прогибаться под желаниями лорда Стерлинга. Будьте же вы благоразумны! – Магдалена уже готова была хозяину в ноги упасть. – Амелия должна остаться в высшем обществе незапятнанной, неопороченной! Кто знает, что у этого подлеца на уме?
– Томас не кажется таким. Я знаю его отца.
– Тогда, раз вы настолько ему доверяете, вызовите для разговора. Пусть всё объяснит. Так долго продолжаться не может!
Некоторое время Магдалена ещё ворчала и ругалась, восхищая графа своей латынью, и в конце концов он согласился. Прошло несколько ленивых дней, наступил тот самый судный вечер, когда лорд Стерлинг, граф Монтро и Томас собрались в большом кабинете для серьёзного разговора. Джеймс Гилли не умел излагать столь же красочно и яростно, как Магда, но он был суров и настойчив в вопросе, касающемся его племянницы.
Поведав о своих переживаниях, граф украдкой взглянул на старшего Стерлинга. Мужчина стоял вполоборота у окна и весь разговор молчал, придерживаясь своей безучастности. Возможно, его задело упоминание об их с сыном личных конфликтах, касающихся будущего Томаса и его желаний служить на море. Сейчас лорд Стерлинг с холодностью во взгляде смотрел через окно на внутренний двор своих владений.
Что же до самого виновника? Стоило отдать ему должное, как спокойно воспринял он аргументы, выдвинутые другом семьи. На лице молодого человека не дрогнул ни один мускул, хотя граф Монтро не мог не заметить налитые кровью потемневшие серые глаза. Джеймс Гилли вспомнил о том, что Томас мало спит и много читает по ночам, возможно, дело было в этом.
Когда Томас достал из внутреннего кармана своего далеко не нового редингота записную книжку, его отец нетерпеливо вздохнул. Джеймс дождался, пока молодой человек изложит на бумаге всё, что требовалось, и протянет ему вырванный листок.
– Стоит ли мне читать про себя или… – граф засомневался, поглядывая то на отца, то на сына.
Томас равнодушно махнул рукой, и Джеймс Гилли зачитал вслух:
«Милорд, я уважаю Вас и тем более уважаю Вашу привязанность к племяннице. Разумеется, в моих словах Вы не найдёте необходимого доказательства, однако они всё, что у меня есть. Мои слова и чувства – иных аргументов я не имею. Всецело полагаюсь на Вашу милость, ибо сказанное мной далее – искренне и бескорыстно. Амелия – чудесный, но одинокий ребёнок, ищущий поддержку своим увлечениям и сочувствие её скорби. Ни о чём ином я и не думал помышлять. Если наша дружба показалась Вам подозрительной, уверяю, ничего кроме нежности и теплоты по отношению к ней я не испытываю. Разумеется, в случае, если Вы или мой отец решите, что я сам оказываю дурное влияние на Амелию, я буду вынужден, не без сожаления, это общение прекратить».
Ощутив внезапно краткий укол сочувствия, граф Монтро прервал чтение. Но Магдалена оказалась по-своему права, поэтому сейчас отступать было нельзя. Он слегка откашлялся и произнёс:
– Дорогой мой, безусловно, я верю вам, и если бы я напрямую спросил, прикасались ли вы недозволенно к моей племяннице, а вы ответили «нет», я бы поверил незамедлительно… но дело отныне не столько в вас, сколько в ней. В нашем общем положении. Рано или поздно вы пойдёте своим путём. Полагаю, это произойдёт в ближайшем будущем, так ведь?
Томас никак не отреагировал. Он стоял на месте, упрямо глядя графу в глаза. Но на лице его уже читалось раздражение.
