Екатерина Дроздова
Богоявленское
Глава 16
А Маша уже была доставлена в Воронеж. Она не знала, что Васька Попов, друг её брата Митьки, дал жандармам самые ценные сведения. Напуганный едва не случившимся арестом отца, он сам пришёл к тому поручику и тихо-тихо, чтобы никто не узнал, особенно друг Митька, оговорил его отца и любимую сестру. Да ещё так увлекся в своих показаниях, что поведал следствию и о том, чего вовсе не было, оклеветав тем самым семью Чадиных сильнее прочих односельчан. Поэтому следователь вел сейчас с Машей долгий мучительный разговор.
− Ну, Марья Гавриловна, вашему отцу уже не помочь, а вам следовало бы вести себя разумнее. Пусть вы не жалеете себя, но подумайте о брате. В самом деле, не желаете же вы оставить его сиротой?
Допрашивая Машу, следователь то повышал, то понижал голос, то вставал за спиной, то садился напротив. И задавая вопрос, и в ожидании ответа, и слушая Машу, он смотрел прямо в глаза. Смотрел внимательно, пытующе, будто душу вытаскивал. Он был не стар, хотя уже опытен, и Маша боялась его. Она боялась даже смотреть на него и лишь изредка позволяла себе робкие взгляды.
− Я же гутарю, мой муж ни в чём не виноватый. Чего вам ещё? – всё-таки не сдавалась Маша.
− Мне нужно знать правду, − склонившись едва ли не над самым ухом Маши, тихо сказал следователь. – Что вы видели, слышали, фамилии друзей вашего любовника.
− Мой муж, − смело подчеркнула Маша. – Удивительный человек! Он не разбойник, он дюже глубоко народную боль чует, в энтом вся его вина.
− Ну, хорошо. Я скажу вам, чтобы вы понимали, с кем имеете дело. На Марка Садилека в столице заведено целое досье. После того как его выгнали из сельскохозяйственного училища, он подался в Петербург в поисках лёгкой жизни, но, не найдя таковой, связался с местным революционным подпольем. Не стану скрывать, прежде чем начать бродить по улицам столицы и заговаривать с незнакомыми людьми, убеждая их, что жизнь кругом – сплошь помойка и мрак, и, между прочим, получать за это содержание, он долгое время слонялся по кабакам, являвшимся для него спасением от «кошмара жизни».
Маша, разумеется, всего этого не знала, и верить в сказанное следователем не хотела. Но следователь был очень убедителен.
− Марья Гавриловна, − продолжал он, − ваш, как вы говорите, муж состоит в боевой группе социал-революционеров. А вы знаете, что это такое? Извольте, я вам поведаю. В 1904 году студентом, участником этой группы, был убит министр внутренних дел Плеве. Этот студент бросил бомбу ему в карету. А потом они убили французского торговца, которого спутали с министром Дурново, а в прошлом месяце генерала Козлова, которого также спутали уже с губернатором Петербурга Треповым. А помимо этого, на их счету десятка три случайных прохожих. У них у всех были семьи, дети. В чём были повинны все эти люди? Кто ответит за эти жертвы? Быть может, вы?!
Последние слова следователь яростно прокричал, ударив ладонью по столу так, что Маша вздрогнула, и в эту секунду ей стало по-настоящему страшно.
− Нечего и сказать, − снова спокойным голосом заговорил следователь, − такие люди, как Садилек, умеют мстить за народ и глубоко чувствуют его боль. Вы, Марья Гавриловна, защищаете террориста! К сожалению, он успел сбежать в Москву раньше, чем его настигла столичная жандармерия. Но он и там успел наследить во время восстаний и вот, бесспорно по заданию своей партии, объявился в вашем Богоявленском. Вы желаете, чтобы и оно было залито кровью? Рано или поздно Садилека поймают, и тогда его ждет виселица! И стоит кому-нибудь из свидетелей показать на вас, вы, как соучастница, отправитесь следом. Как это не раз случалось с его прежними сожительницами. Так что будьте сговорчивее, голубушка, для вашего же блага.
Под давлением последних слов следователя о прежних сожительницах Маша сдалась. Она перестала защищать Марка Вацлавича и рассказала всё, что знала.
Следователь смотрел в окно на уходящую Машу, когда к нему в кабинет вошёл секретарь.
− Отпустили? – спросил он.
− Её счастье, что за неё вступился один из самых уважаемых людей в губернии, − сказал следователь.
− Кто же таков её благодетель?
− Князь Петр Иванович Сенявин.
При имени Петра Ивановича секретарь только присвистнул.
− Благородно, − добавил он. – Спас заблудшую душу. Быть может, и образумится эта несчастная.
− Ты ещё совсем молод, голубчик, − ответил секретарю следователь. – Поговорить бы с тобой, когда доживёшь до моих лет. И если встретится тебе тогда хоть один такой образумившийся, почитай жизнь прожита не зря.
− Неужто вам не повстречался? − удивился секретарь.
− До сей поры не случилось. От того у меня на таких вот, как она, рука тяжёлая. Не приведи господь случиться беде, вот эти милованные, − следователь указал пальцем в окно, − ещё сами нас судить станут.
− А что, правда, что некий приказчик Мищенко немалые деньги сулил за её арест? − спросил секретарь.
− Что деньги Мищенко против слова князя Сенявина? − ответил следователь. − Родовитость на Руси покуда сильнее денег.
Глава 17
Маша почти не помнила, как вышла из здания жандармерии. Не помнила, как к ней подбежал брат Митька и осторожно усадил на скамейку. Всё в тот день вспомнилось ей как во сне. Она не могла поверить, что всё, о чём она узнала − правда. Ещё слишком жива была память о человеке, которого она так сильно полюбила. Ведь она полюбила человека особенного, сына народовольца, рожденного на каторге. И именно поэтому она, разобиженная на свою горькую жизнь, так легко прониклась революционными идеями Марка Вацлавича, так легко доверилась ему.
Шумели над Машиной головой ветки деревьев с пожелтевшими листьями. И в сердце её поселилась такая же осень. Казалось, поселилась навсегда. Не было в природе ничего, что могло бы вернуть ушедшую радость и любовь Марка Вацлавича.
Машиному отцу так и суждено будет навеки сгинуть на каторге и к детям больше не вернуться.
− Не плачь, Маша! Не плачь! Клянусь, тебя больше никто не обидит! – приговаривал Митька, гладя её по голове.
«Что же энто получается, − думала Маша, не обращая внимания на Митьку. − Он нарочно обманывал меня? Пользовался? Нет, не верю! Ему пришлось так поступить! Но всё наладится, и он за мной возвернётся. Только бы не задержалось энто возвращение. Остановить бы для энтого время».
Но время вокруг Маши не остановилось. Оно продолжало идти своим чередом, укутывая её боль сначала дождями и опавшими листьями, а затем засыпая высокими сугробами. Марк Вацлавич так и не дал о себе никаких известий, как ни ждала его Маша, как ни молила Бога о его появлении. Машино счастье закончилось, так толком и не начавшись.
Богоявленцы поначалу Машу травили, выкрикивали вслед обидные слова, тыкали пальцами, но она всё терпела, у неё подрастала защита. Любимый брат Митька смело бросался в драку с обидчиками сестры. Поддерживал Митьку и друг Васька Попов. То ли совесть его мучила, то ли, пытался он отогнать от себя подозрения об оговоре Митькиной семьи, он и сам не мог разобрать, но как бы там ни было, дрался отчаянно. Так и отбивались, покуда страсти в селе по произошедшему скандалу не улеглись и жизнь не вернулась в прежнее русло.
И вот в небосводе над Богоявленским вновь засветило солнце. Ласково стало оно растапливать снежные шапки на деревьях и согревать землю. Весело защебетали птицы. Жизнь начала свой новый виток.
Вдоль красной кирпичной стены, окружающей усадьбу князя Сенявина, в задумчивости прогуливалась старшая дочь Сенявиных Вера. Юная красавица грела руки в собольей муфте, а голову под широкой фетровой шляпой, отделанной шёлком и перьями птицы.
С огромной скоростью погоняя коня, навстречу ей мчался Арсений Мищенко. Поравнявшись с юной княжной, запинаясь и робко заглядывая ей в глаза, Арсений сказал:
− Здравствуй, Верочка! Мне бы это… Митьку найти.
− Поищи на конюшне, − небрежно ответила Вера, поддёрнув на плечи горжетку из гагачьего пера.
После побега Марка Вацлавича и ареста отца брату и сестре Чадиным пришлось бы совсем тяжело выживать, если бы не заступничество Петра Ивановича. Пожалевший сирот он не только не прогнал Машу со своей кухни, но и взял под крыло Митьку, дав ему работу на конюшне, где ещё недавно работал его отец. Петр Иванович искренне желал облегчить скудное существование Маши и Митьки, не обращая внимания на наговоры Митрофана Спиридоновича Мищенко. А быстро возмужавший и окрепший пятнадцатилетний Митька со всей благодарностью принялся за дело, пропадая на барской конюшне, и что было сил, помогал сестре.
− Митька! Митька, выручай! – увидев друга, нервно закричал Арсений.
− Ты чё, Сенька? – отозвался Митька, продолжая чистить коня. − Стряслось чего?
− Стряслось! Злата наша пропала!
− Эка невидаль, − усмехнулся Митька. – Впервой чо ли?
− Цельный день уже нету. Глаша кричит, кубыть люди видали, что в проклятый лес она уходила.
− Не бреши, − моментально посерьезнел Митька. − Туда даже ваша взгальная пойти побоится.
Проклятым дремучий, непроходимый лес на краю Богоявленского называли с того самого дня, как появилось село, а почему – точно уже не мог сказать никто. Одни утверждали, что нечисти там всякой до чёрта, другие – что звери там водятся лютые. Каждый мог поведать какую-то легенду. Но главное, что объединяло их все это то, что кто бы в тот лес ни уходил, назад уже не возвращался. Оттого-то не только богоявленцы забыли туда дорогу, но и заезжие люди объезжали этот лес стороной. А для пущей острастки стараниями богоявленцев разрослось на подходе к проклятому лесу кладбище, поселив ещё больший ужас в сознании людей.
Все боялись проклятого леса от мала до велика, вот и смутился Митька, услышав о нём.
− А батька-то ваш где? Чаво не ищет? − спросил Митька.
− В Рамоне батька. Вторую неделю уж. Сам знаешь, фабрику он там поставил. А мамка захворала дюже, жар у ней сильный. Выручай, стемнеет ведь скоро, сгинет малая наша.
− Ладно, − согласился Митька. − Скачи за Васькой, а я у барина коней попрошу, пешим-то нам долго искать придётся.
Вечер над Богоявленским сгустился быстрее, чем ожидали друзья. С наступлением темноты от поисков многие отказались и только, сидя на скамейках на краю села, продолжали судачить:
− Как взгляну я на энтот лес сквозь могильные кресты, ажник дрожь пробирает, − говорил рябой мужик с длинной седой бородой.
− А Тишка-то где? – спросил маленький худой старичок.
− Уж который час, как надел лыжи да пошёл с ружьем в проклятый лес, − ответил рябой мужик.
− Господи, сохрани! − перекрестились стоящие рядом бабы. − Как же энто? Один да в такую темь? И как её только, окаянную, туды занесло?
− Я слыхала, кубыть пошла она за клюквой для хворой матери. У Василисы-то уж который день горячка.
− Да какая клюква в энту пору могёть быть?
− Так ведь малая она ещё, почём ей знать. Ох, и отчаянная девка растёт.
− Цыц, окаянные! − одернул баб старичок. − Накликаете ещё беду.
− И не один он, а с сыном, − добавил рябой мужик.
А тем временем тьма всё сгущалась. В проклятом лесу ещё лежали глубокие сугробы. Зловеще скрипели в морозном вечере тёмные стволы деревьев, закрывали небо высокие кроны. Тишка же всё не возвращался, продолжая искать маленькую Злату.
Вдруг из тьмы появились два всадника. Это были Митька и Арсений. Тяжело дыша, на взмыленных барских конях, они остановились возле скамейки.
− Ну что?
− Как?
− Нашли?
Наперебой стали спрашивать односельчане.
− Всё обрыскали, − покачал головой Митька. – Нигде нет.
− Господи, что же за напасть, − вновь застонали бабы. − Сенька, поехал бы домой, чё стоять без толку? Мать-то, поди, извелась вся.
− Не поеду, − ответил Арсений. − Глашка там, а мне искать надо. Без бати я в семье ответ за всё держу.
− А что же батя, когда воротится?
− Петр Иванович послал за ним. Должно, уже в пути.
Но Митрофан Спиридонович ни о чём не знал. В Рамони его не было. Посыльный лишь к утру найдет его в ресторане Воронежа.
С приобретением кондитерской фабрики в Рамони дела Митрофана Спиридоновича пошли моментально в гору. Резко выросшее благосостояние незамедлительно вскружило ему голову. Митрофан Спиридонович торопился жить, беря от этой жизни максимум удовольствий. Торопился он восполнить все те годы, которые провёл в труде, наживая имущество и пропуская мимо всю сладость своей молодости. Ударила седина в рыжую его бороду. Вот поэтому найти теперь Митрофана Спиридоновича можно было только в воронежских ресторанах за любимым занятием − блеснуть своей губернской роскошью. И в занятии этом не знал он удержу.
На богатом столе облюбованного воронежским купечеством ресторана стояла стерляжья уха, двухаршинные осетры, белуга в рассоле, поросенок с хреном.
− Ох, и умеешь же ты угощать, Митрофан Спиридонович!
− А ну-ка, поди-ка ко мне, брат Михайло, − и властным движением руки Митрофан Спиридонович указал на рядом стоящее кресло, предварительно согнав с него одного из гостей.
Городской купец первой гильдии Михайло Тимофеевич Петров робко подсел к Митрофану Спиридоновичу.
− Ну, Михайло Тимофеевич, сказывай: прошение моё о причислении к купцам получал?
− Верно, Митрофан Спиридонович, получал.
− Так вот, брат Михайло, сумеешь удовлетворить прошение моё – я тебя не так угощу. Помни: Митрофан Мищенко благодарить умеет!
− Да кабы только от меня, Митрофан Спиридоныч, то зависело, я бы хоть завтра записал, − робея и запинаясь, ответил Михайло Петров. − Посуди сам, ты же из мужиков.
− И чё же с того? − разозлился Митрофан Спиридонович. − Ширяевы, Кряжевы, Михайловы тоже из мужиков.
− Ну а гильдейский сбор, − не сдавался Михайло Петров, − оплачивать сможешь? В купечество-то записаться половина дела – удержаться в нём сложнее. Ульянищевых и тех в мещане переместили. Ты бы хоть с губернского города начал. Ну, хоть с Ельца что ли?
− Не боись, Михайло Тимофеевич, мой доходец поболе твоего станется. Был мужик Митрофан Мищенко да весь вышел. Я нынче не только барским заводом управляю да полями пшеничными – у меня нынче и своя фабрика имеется, а летом и мельницу с маслобойней запускаю. Мне в Ельце ужо тесновато. Но смотри, Михайло Тимофеевич, − прошипел Митрофан Спиридонович, обняв Петрова за голову. − Узнаю, ежели ты, хитрый лис, меня за нос водить удумал – гляди, как бы я тебя милостью своей не уморил до смерти.
И под общий зычный хохот Митрофан Спиридонович оторвал индюшачью лапу и с силой сунул ее Михайле Петрову в рот.
− Будет, Митрофан Спиридонович, разве ссориться ты нас позвал? − остановили его гости. − Сам подарок обещал и в ожидании томишь.
− Мищенко чего обещает, то и дарует! − и, щёлкнув пальцами, дал он знак официантам.
Официанты распахнули двери, и в зал с песней вошёл венгерский хор. Дорогостоящее представление с ночным продолжением началось.
Глава 18
Ещё не остыла постель с черноглазой цыганкой, а Митрофан Спиридонович, получивший наконец-то известие о дочери Злате, загоняя коней, уже мчался в Богоявленское. Чёрный, как туча, в ожидании самого страшного, вошёл он в дом. В сенцах толпились люди, на лавке сидел задумчивый Тишка.
− Обошлось, слава Богу! − сказал он, увидев Митрофана Спиридоновича.
Это Тишка с сыном Васькой спас маленькую Злату. Чудом выжившая, она не один час провела, заблудившись в болотистом проклятом лесу, смело ушедшая туда за клюквой для заболевшей матери.
В детской комнате стояли у окна заплаканные близнецы Арсений и Глаша, разложив лекарства на столе, суетился лекарь Фарух, у изголовья бледной, ослабленной девочки сидел князь Петр Иванович Сенявин. Будучи крестным отцом Златы, он не мог остаться безучастным к случившейся беде и не прийти к своей крестнице.
− Говорите же, Фарух! − сказал Петр Иванович.
− Не стоит так убиваться, − ответил тот, глядя на Арсения и Глашу. − Всё могло быть гораздо хуже, проведи она в лесу ещё хотя бы час.
− И всё-таки?
− Голос к ней вернётся, главное – молчать не менее двух недель, пить тёплое молоко с мёдом. А легкие… Теперь девочке было бы полезно проводить больше времени у моря, благоприятнее всего будет климат Крыма и главное – больше не переохлаждаться.
− Спасибо вам, Фарух! − поблагодарил лекаря Петр Иванович, оставив деньги рядом с лекарствами и только тогда заметив стоявшего в проходе комнаты Митрофана Спиридоновича.
Тяжело ступая на согнутых ногах, Митрофан Спиридонович подошёл к кровати Златы. Опустившись на колени, он прижал к губам маленькую ладошку любимой дочери, и из глаз его покатились крупные мужские слёзы.
− Не стоит, всё позади, − похлопал его по плечу Петр Иванович.
− Будет тебе, батя, − вторил Арсений. − А то вон люди глядят.
Напуганная Злата выполняла все предписания лекаря и молчала две недели, а, когда заговорила, голоса своего не узнала, как не узнали и родители, и Арсений с Глашей. Вместо звонкого девчачьего колокольчика он прозвучал бархатным мальчишеским баском да таким и остался. Но Злата не расстроилась, махнула рукой. Новый голос её даже забавлял, теперь, подкравшись из-за угла, она пугала мать с сестрой и всю дворню, забавляясь их испугом. А вскоре отец отвёз её лечиться к морю и вечнозеленым кипарисам, в Крым. Дом их тут же затих, будто из тела ласточкой выпорхнула душа.
Глава 19
По каменному полу сенявинского замка заслышался тяжёлый стук каблуков. В отличие от большинства барышень с легкой походкой, Веру всегда выдавала тяжелая поступь с упором на пятку, такая же, как у её отца. Стук французских каблуков направлялся к комнате прислуги, откуда через открытую дверь пробивался свет и доносились тихие голоса. Вера остановилась в проходе и, топнув ногой, обозначила своё присутствие.
− Вера Петровна, понадобилось чего? – мгновенно подбежала к ней Маша.
Не обращая внимания на Машу, будто её и вовсе нет, Вера всмотрелась надменным взглядом в сидящего на лавке Митьку и властно произнесла:
− Почему ты сидишь, когда перед тобой стоит княжна? Подойди ко мне!
Вера сделала несколько шагов в сторону, заманчиво шелестя нижней юбкой.
Митька встал и покорно пошёл следом за юной княжной. Остановившись, она взглянула на высокого ладного Митьку. Вера впервые посмотрела на него внимательно, и её поразили его ясные васильковые глаза, добрый и открытый взгляд. Смягчив тон, Вера сказала:
− Папенька велел закладывать утром экипаж. Да пораньше!
− Всё исполню, как прикажете, − уверенно ответил Митька.
Вера уже повернулась, чтобы уйти, но неожиданно остановилась и спросила:
− Это правда, что ты ходил в проклятый лес за Златой?
Вере было интересно узнать, действительно ли Митька так смел, как о нём говорят. Переминаясь с ноги на ногу, он ответил:
− Правда.
− Страшно тебе было?
− А я и не понял, − скромно улыбнулся Митька.
− Как это? Так не бывает, − усмехнулась Вера.
Митька вдруг захотел рассказать Вере всё о том дне: как они с Арсением сбились с ног в поисках Златы и на страх у них не оставалось ни времени, ни сил. Как примчались они в проклятый лес, но Тишка прогнал их, опасаясь, что и они заблудятся. Но, посмотрев на Веру, её идеальную красоту, он застыл и не смог вымолвить ни слова. Неожиданно для самого себя он принялся смело разглядывать её темно-карие глаза, отчего-то казавшиеся прежде злыми, длинные пушистые ресницы, тонкую дугу бровей, точёный носик, блестящие, как смола, волосы и ярко очерченный бутон алых губ. Его взгляд медленно опустился ниже, на бархатный эсклаваж, нежно обнимающий белую шейку юной княжны.
Вера заметила этот взгляд, и он ей польстил.
− Ты действительно очень смелый, − тихо произнесла она, и что-то похожее на улыбку отразилось на ее фарфоровом лице.
Вернувшись в комнату к сестре, Митька погрузился в задумчивость. Прежде он не мог перекинуться с Верой и парой слов, она даже ни разу не ответила на его приветствие, на таком расстоянии всегда держала она тех, кто был ниже её по происхождению, и вдруг почти диалог случился между ними.
− Чего ей понадобилось? − спросила Маша у брата. − Как всегда: не хочу баранину – режь овцу?
Но Митька всё молчал.
− Ну и стервь растёт, − покачала головой Маша.
− Нее, − задумчиво протянул Митька.
Это короткое слово стало для Маши неожиданным. Ведь сама она за надменность едва ли не ненавидела Веру, и, как ей казалось, Митька тоже. Уж не влюбился ли он в старшую княжну Сенявину. И поначалу мысль эта испугала Машу. Упаси Господь, Петр Иванович узнает – несдобровать тогда её несчастному брату. Но тут же эту мысль вытеснила другая: а что, если это шанс для них обоих? Что, если воспользоваться этой влюбленностью? Ведь брат её, хоть и сам того не понимал, рос редким красивцем. В своей мужской красоте он не уступал женской красоте Веры, и соблазнить её, ещё не искушенную любовью, едва ли будет сложно. Конечно, сам Митька, имея доброе сердце и природную честность, никогда бы до такого не додумался, но на то у него и есть старшая сестра. И в Машиных глазах полыхнул дьявольский огонь. Казалось, за эту минуту она уже всё продумала и всё рассчитала.
Сев рядом с братом, она обняла его за кудрявую голову и тихо сказала:
− Митенька, жаль моя! Как я боюсь за тебя, как хочу, чтобы всё у тебя ладно было. Если любишь меня, пообещай, что сделаешь так, как я тебя попрошу?
− Обещаю!
