Екатерина Дроздова
Богоявленское
Глава 10
− Положение, Тихон, очень тревожное, − вымыв руки, лекарь взял у Тишки чистое полотенце и продолжил говорить: − Судя по всему, у вашего сына чахотка, и уже давно. Мальчика нужно везти в Воронеж, а лучше в Москву или Петербург. Я понимаю, это далеко и дорого, да и в столице сейчас неспокойно – восстание матросов на «Потёмкине», но ничего другого не остаётся. В деревенских условиях невозможно не только лечение, но и диагноз точно установить трудно. Нужно показывать столичным докторам, и крайний срок – сделать это осенью. Иначе ваш сын может уже и не встать.
− Да как же нам денег-то собрать до осени? – тяжело вздохнул Тишка. – Мы ещё надысь коровку прикупили, пять рублей отдали.
Тишкин сын Васька не спал, но виду не подал, что слышит. Ему тринадцать лет, он болезненно худ и бледен, и вот уже полгода, как харкает кровью. От чахотки уже умерли три его сестры, и по всему было видно: теперь его очередь. Но Васька был не из тех, кто сдаётся – он всегда боролся до победного конца. Он выплывал из омута, когда был совсем ребёнком и практически не умел плавать, он, худой, сухощавый мальчик, побеждал сильных ребят даже в самых отчаянных мальчишеских драках. Однажды он уже поборол болезнь, и пусть она оставила непроходящую, испортившую его лицо память, какое ему до этого дело, главное, что он сумел тогда победить и выжил. Сумеет и теперь, даже если родители не смогут найти денег, чтобы отвезти его в город. Единственное, на что он не рассчитывал, так это на ошибку лекаря: Фарух практически никогда не ошибался.
Как занесло этого человека в Богоявленское, никто не знал, просто однажды среди них появился яркой восточной наружности мужчина, с неслыханным до сей поры именем Фарух. И неслыханным врачебным даром. Поговаривали, что он даже учился в Московском университете, но по какой-то причине был вынужден покинуть его, едва окончив первый курс. Но как бы там ни было, к Фаруху быстро привыкли. Многие в Богоявленском относились к нему едва ли не как к святому, умеющему исцелять любые недуги, напрочь позабыв о том, что в Христа он не веровал.
Фарух и впрямь был талантливым лекарем и добрейшей души человеком. Он всегда оказывался там, где нужна помощь. Требуется ли лечение тяжелобольному односельчанину, Фарух тут, как тут. Нужно ли вскопать огород одинокой старухе, снова Фарух приходит первым. Просит ли приютить одинокий путник, двери в дом открыты. Все искали помощи у Фаруха, а он часто и платы не брал за работу, считая своим долгом помогать нуждающимся. Многие в Богоявленском сочли, что и женился он от непомерного добродушия. А иначе как было объяснить, что в доме его на правах хозяйки обосновалась дважды вдова, прескверная бабёнка Капитолина, отличавшаяся крайне лёгким нравом, да ещё и в весьма затруднительном для не первый год вдовевшей женщины положении? Вновь пришёл на помощь, прикрыл срам, не иначе, говорили односельчане. Каково же было их удивление, когда выяснилось, что родившаяся Полина и впрямь его дочь.
Так Фарух и Капитолина зажили одной, хотя и невенчанной, семьёй. Это неприкрытое сожительство стало первым небывалым случаем для патриархального Богоявленского, но никто не посмел кинуть в их сторону и косого взгляда. Все продолжали любить Фаруха за доброту, отзывчивость и верить в его врачебный дар. Вот и в случае с Васькой, сыном Тишки Попова, Фарух забил тревогу очень своевременно.
К великой радости Поповых, деньги у них появились гораздо раньше, чем они рассчитывали. Тишке, как это уже не раз бывало, помог Митрофан Спиридонович Мищенко, и осенью Ваську отправили в Москву.
Через всё село бежали за повозкой по расхлябанной осенней дороге верные Васькины друзья: Мищенко Арсений и Чадин Митька, словно провожали они друга на недавно отгремевшую Русско-японскую войну.
− Эх, поскорее бы он возвратился, − с грустью произнес рыжеволосый Арсений.
− Ага, нам друг без друга никак нельзя, − с уверенностью вторил ему Митька.
Так и стояли они под мелким осенним дождём, провожая взглядом повозку, увозящую их друга в далекую Москву, пока не увидели движущийся в их сторону экипаж.
− Глянь-ка, какая карета! Кажись, даже у нашего барина такой нет, − удивился Митька.
− И то верно, − ответил Арсений. – К нам ли, иль проездом?
Поравнявшись с мальчишками, экипаж остановился. Не спеша из него вышел красавец подполковник в опрятном мундире, с Георгиевским крестом 4 степени и орденом Святой Анны 3 степени на груди и, немного оглядевшись, обратился к мальчишкам на странно произнесённом для них русском языке:
− Добрый день, господа! Как мне проехать к усадьбе князя Сенявина?
Глава 11
Готика развивалась в странах, где господствовала католическая церковь, и под её эгидой феодально-церковные основы сохранялись в идеологии и культуре всех западноевропейских жителей. Идеальным окружением готического замка становилась и пейзажная среда английского парка. Именно в таких традициях была выдержана и усадьба Сенявиных. Наверное, поэтому, немец по происхождению, Михаэль Нейгон мгновенно влюбился в неё.
− Отчего же вы не известили нас о своём приезде? Мы подготовились бы как подобает. Знаете, я так благодарна вам. Ведь вы, можно сказать, спасли моего сына и мужа во время восстания в Петербурге.
Ольга Андреевна обворожительно щебетала, кокетливо заглядывая в глаза неожиданному гостю. Она была как всегда бесподобна. Богатое тёмно-малиновое платье, роскошь которого дополняла необыкновенной красоты брошь из червонного золота розового оттенка с драгоценными камнями в виде летучей мыши, сидело на её фигуре идеально, а длинные белокурые волосы, уложенные в сложную японообразную причёску, говорили о том, что и вдали от столиц она не отставала от модных тенденций и оставалась истинной светской барышней. Но Михаэля её щебетанье сейчас только утомляло, и Петр Иванович, понимающий друга даже по взгляду, обратился к жене:
− Ольга, проверь, всё ли в порядке на кухне.
Перечить мужу Ольга Андреевна по обыкновению не стала и сразу удалилась. Петр Иванович деликатно поцеловав супруге руку поспешно проводил её.
− А что, Петя, такие причёски нынче в моде? – тихо спросил Михаэль, провожая взглядом Ольгу Андреевну.
− К сожалению, Михаэль, − с грустью ответил Петр Иванович, приглашая друга за бильярдный стол. – Нынче модно сочувствовать врагу, слать поздравительные открытки его императору.
− Невозможно передать, Петя, как тяжело воевать, когда у тебя в тылу царит такое предательство. Остаётся только догадываться, что это повлечёт за собой.
− Но не будем о либеральной элите. Будем уповать, что эти меньшинства – лишь временное явление.
− Верно, − поддержал друга Михаэль, разбивая пирамиду.
− Когда не стало Василия Саввича? – спросил он, переменив тему.
− На масленицу, царствие ему небесное! − ответил Петр Иванович, троекратно перекрестившись, глядя на образа.
− Жаль! Очень жаль! Он был хорошим человеком. А что внука его к себе забрал, правильно. Я знал Настю – с такой матерью ему было бы хуже.
− А знаешь, Егор моментально прижился в нашем доме. Особенно его полюбил Андрей. Теперь все его письма из Петербурга скорее адресованы Егору, нежели нам.
− Ничего удивительного, Петя, теперь у Андрея появился младший брат, − улыбнулся Михаэль.
− Верно-верно, − улыбнулся в ответ Петр Иванович. − Ну а ты, как я вижу, уже подполковник?
− Да, − застенчиво опустил глаза Михаэль, словно стесняясь своей успешной военной карьеры перед другом. − Но, к счастью, война закончилась, − с облегчением добавил он. − Хотя о Портсмунском мире я узнал уже в дороге.
− Ну что же, в газетах констатируют, что при поддержке Рузвельта Витте удалось добиться приличных условий мирного договора.
− Действительно? Как хорошо, что я не читал этих газет. Рузвельт тут ни при чём. Япония была слишком измотана войной и желала мира не меньше, чем мы. К концу войны японцы несли такие огромные потери, что активности уже не проявляли. Былого подъема у них не было. Япония оказалась совершенно истощена. Исчерпала она и людские ресурсы. Представь себе: среди пленных нам встречались даже старики и дети. Я видел всё это собственными глазами. А то, что Россия уступила Японии южную часть Сахалина, арендные права на Ляодунский полуостров и Южно-Маньчжурскую железную дорогу, а также признала Корею японской зоной влияния, я бы приличными условиями не назвал. Этот «мир» даёт Японии право претендовать на звание великой державы.
− Но, тем не менее, насколько мне известно, многие в Японии были не довольны мирным договором. Они ожидали получить больше территорий. Отчасти их притязания оправданны: первое время война проходила отнюдь не в нашу пользу, о чём в своё время говорил мне и ты. Посуди сам: ещё до официального объявления войны японские миноносцы атаковали корабли нашего флота в Порт-Артуре, чем на долгое время вывели из строя лучшие русские броненосцы и крейсер «Паллада», затем сражение при Мукдене, которое уже окрестили крупнейшим сухопутным сражением в истории. Наши войска за три недели потеряли почти девять тысяч человек и все равно оставили Мукден. И, невзирая на всё это, переговоры походили более на соглашение равноправных сторон, чем на договор, заключенный вследствие неудачной войны.
− Да-да, всё верно. И всё-таки все эти неудачи, о которых ты говоришь, вызваны более тем, что мы не могли использовать на столь удалённых от центра территориях весь свой потенциал. Соотношение сил на театре военных действий складывалось, увы, не в нашу пользу. К моменту атаки наших кораблей в Порт-Артуре, о которой ты говоришь, друг мой, наши войска насчитывали девяносто восемь тысяч человек, Япония же заявляет о трёхстах семидесяти тысячах со своей стороны. Те же пропорции и в вооружении. Разумеется, что в начале войны мы терпели неудачи. Да что там, даже к концу войны мы могли задействовать не более тридцати процентов своей постоянной армии. И тем не менее к моменту заключения мира количество бойцов увеличилось весьма значительно. Также армия усилилась и технически. Но Куропаткин мобилизовал все эти силы неверно, выбрав тактику максимального истощения японской армии.
− Если я верно понимаю тебя, Миша, ты считаешь, что мы могли продолжить войну и закончить её победой?
− Да, Петя!
− Даже невзирая на незавершённость военно-стратегической подготовки, колоссальную удалённость театра военных действий от главных центров страны и чрезвычайную ограниченность сетей коммуникаций?
− Все эти сложности за год мы практически преодолели.
− Но не преодолели главного, − взяв трость, Петр Иванович отошёл от бильярдного стола.
Подойдя к двери, он плотно закрыл её створки и, понизив голос, с тревогой добавил:
− От решительных действий на фронте наше командование вынуждено было отказаться из-за начавшейся в стране смуты. После того страшного воскресенья антиправительственные настроения нарастают как снежный ком. По всей стране стачки. Дошло до того, что в начале месяца произошла и политическая забастовка. Бастуют даже госбанк и министерства.
− Слышал, − тяжело вздохнув, ответил Михаэль. − Возвращаясь домой, я проехал всю страну – и вся страна гудит, − почти шёпотом добавил он.
− В таких условиях затягивать войну стало бы слишком опасным предприятием.
− У правительства есть только один способ остановить всё это – ограничить монаршую власть.
− Государь не допустит, − уверенно ответил Петр Иванович.
Будучи убеждённым монархистом, он даже слышать не желал об ограничении самодержавия, полагая, что любые изменения в политической системе повлекут за собой цепочку уступок, уничтожившую в итоге как монархию, так и империю в целом. Михаэль же, напротив, видел будущее России конституционным и желал скорейших реформ сверху, пока их не начали снизу. Но, невзирая на разнящиеся методы, целью оба друга видели благополучие и процветание России без насилия и крови.
− Боюсь, что у государя не осталось другого выбора, кроме реформирования политической системы, − ответил он.
− А знаешь, Петя, − немного помолчав, добавил Михаэль. – Я всё-таки рад, что война не была продолжена. Войну можно было бы вести до победного конца, но сколько ещё человеческих жизней стоило бы положить на алтарь этой победы? Десять, двадцать тысяч? И это только ежели малым числом считать! Не слишком ли это высокая плата? Да, быть может, тогда в памяти потомков эта война осталась бы в ином свете, и всё равно я убежден: такую плату нельзя оправдать. Я немец и до этой войны знал русский народ очень мало, имея общение всё больше с дворянством, с офицерством. Как я был далёк от подлинного лица русского человека, русского солдата. Эта война открыла для меня его, когда плёчом к плечу я прошёл с ним такие испытания, что и вообразить было нельзя. Сколько тягот, сколько лишений пришлось вынести. Совершая тяжелейшие переходы по сопкам в дождь, в снег, когда пронизывающий ветер так силён, что сбивает с ног на обледенелой земле, но никто из моих солдат не роптал, никто не спросил, зачем он здесь в такой дали от дома, за что проливает кровь? Раз родина послала, говорили они, значит надо!
Закурив папиросу, Михаэль погрузился в воспоминания:
− Это было в февральских боях под Мукденом. Наш полк был разделён на два отряда, мы прикрывали отступление 1-го армейского корпуса, когда японцы прорвали расположение наших войск у деревни Киузан. Мы оказались под шквальным огнём. Ни поддержки, ни резервов. Лежать под обстрелами было несладко, я понимал, что нужно спуститься к реке и перебираться на другую сторону. Но ясного отчета, как это сделать, я себе не отдавал, просто перебежал к солдатам и, крикнув «за мной», вошёл в реку. А она будто кипела – так сильно били по воде пули, по реке шли пузыри. Первых переведённых людей я устроил и вернулся обратно, чтобы перевести остальных. Так переходил реку ещё дважды. Вернувшись в очередной раз, я встретил тяжелораненого командира полка и подполковника, так я понял, что остался в полку старшим. Я понимал: на меня легла очень тяжелая нравственная ответственность. Мне необходимо было собрать остатки отряда, выстроить эту массу людей в колонну, развернуть штыки. Но как, когда эта масса по крику одного «японцы бьют», поворачивала назад. И так несколько раз. Нервы были взвинчены страшно. Я чувствовал, что, поверни солдаты ещё раз назад, и я инстинктивно подчинись её влиянию. Но был в этой массе кавалерист, помню его так ясно, будто вчера. Почти мальчишка, худой, шинель распахнута. Под ним убило лошадь, а он хоть бы что, стреляет в воздух, останавливая толпу. Столько сил мне придала его отвага. Вместе нам удалось собрать остатки офицеров, выставить их впереди и сзади колоны, чтобы удерживать бойцов от поворота. Только благодаря этому решению солдаты стали подниматься на сопку, пошли в атаку. Уже сильно стемнело. Не доходя до японских окопов, я был свален ударом пули. Я пролежал несколько минут без памяти, а затем был подхвачен тем самым кавалеристом. Его лицо было залито кровью, а он меня взвалил себе на спину, так и тащил до санитарного обоза. Как его звали? − потирая лоб, пытался вспомнить Михаэль. – Как же его звали? Алеша! Да, Алеша! Серебрянов Алексей. Клянусь, я разыщу его и непременно вас познакомлю.
− Что же из всего этого следует? – спросил Петр Иванович.
− Я всё чаще вспоминаю то кровавое воскресенье. Корю себя без меры. Клянусь, я больше никогда не поверну оружие на русского человека. И, что бы ни произошло, встану на его защиту.
Петр Иванович слушал друга и наблюдал в нём произошедшие перемены. Михаэль за этот год на войне сильно изменился. Он стал сентиментальнее, чем был прежде, строже. Под влиянием общения с сослуживцами сильно изменилась даже его речь. Прожив в России четырнадцать лет, только теперь в разговорах он стал реже переходить на немецкий, хотя в волнении всё ещё изъяснялся на родном языке. И всё-таки лексикон его сильно изменился, всё более и более пополняясь лучшими речевыми оборотами уже русского языка. Петр Иванович обратил внимание, что Михаэль словно постарел, хотя и оставался по-прежнему хорош собой.
Петр Иванович обернулся на стук в дверь. В кабинет вошла Маша.
− Кушать подано! − произнесла она.
− Погорелица, − сказал вслед уходящей служанке Петр Иванович. – Её изба сгорела в начале лета, − продолжил он. – С тех пор приютились под крышей моего дома.
Петр Иванович и сам не смог бы объяснить, для чего поведал другу о беде своей юной служанки. Просто в душе и он был неравнодушен к судьбе простого русского человека. И оказывал помощь нуждающимся по мере своих сил.
− А впрочем – партия! − улыбнулся Петр Иванович, похлопав друга по плечу. − К тому же ты, должно быть, ужасно голоден. Разреши пригласить тебя за обеденный стол.
Глава 12
Не успел остыть след от кареты покинувшего Богоявленское Михаэля Нейгона, как в селе появился новый человек.
1905 год подходил к концу. Богоявленское вновь занесло снегом. Пальцы Алевтины Поповой, Тишкиной супруги, быстро передвигали спицы. Потрескивала лучина, кидая на стены причудливые тени. Уходящий год принёс много несчастий и империи в целом, и Богоявленскому в частности, и семье Поповых в отдельности. Но последние несколько дней они пребывали в добром расположении духа. Случилось чудо. Прославленный московский хирург, осмотрев их сына Ваську, нашёл, что никакой чахотки нет, а есть небольшая сердечная недостаточность. Теперь в их доме вновь воцарилось спокойствие.
Васька, как ни в чём ни бывало забравшись на чердак, выстраивал из подаренных Митрофаном Спиридоновичем Мищенко оловянных солдатиков любимые сюжеты военных поединков разных лет. А за окошком чердака светила луна, и весь двор был как на ладони: сугробы, протоптанные между ними дорожки, длинная синяя тень от колодца. Вдруг Васька заметил, что по направлению к их дому движутся сани, запряженные старой лошадёнкой. Он без труда узнал в них своего воронежского крестного отца Архипа.
− Батя, крёстный едет! − бегом спустившись с чердака, крикнул он отцу.
− Какая нелёгкая его принесла, на ночь-то глядя? – посмотрев на старые ходики, сказал Тишка своей Алевтине.
Но на пороге уже стояли два человека, запорошенные снегом. Один из них, чернявый мужичок, воронежский кум Тишки − Архип. Второго Тишка видел впервые.
− Здорово, кум! – сказал Архип.
− Здорово, коль не шутишь! Откель ты взялся, да ещё в такой час? – ответил Тишка.
− А у нас вот с товарищем дело к тебе есть, − натянуто улыбнулся Архип.
− Ну, проходите в хату, коли так.
Дом у Тишки был хоть и маленький, но очень аккуратный, держался Алевтиной в отличной чистоте, и гостей она встречала, как подобает доброй хозяйке.
− Товарищ вот мой ещё по сельскохозяйственному училищу, − представил друга Архип за уже щедро накрытым столом, – Марк Вацлавич. Золотой человек, и руки у него золотые. Сам из Москвы, образованный, а от работы никогда не бегает, затем и сюда приехал. На вашем заводе ему цены не будет.
− Ну, про то не со мной, с Митрофаном Спиридонычем гутарить надобно, − поняв, что Архип стремится устроить Марка Вацлавича на княжеский сахарный завод, ответил Тишка.
− Вот ты и погутарь, − строго ответил Архип. – Говорю же, цены ему нет.
− Ладно, кум, − смирился Тишка, − погутарю. Ежели и впрямь так хорош, как ты сказываешь, то Митрофан Спиридоныч не обидит, и избу поставить подсобит, а покуда пущай у нас похарчуется. Образованный человек нынче в цене.
− Ну, вот и спасибо тебе, кум. На том и порешили. А мне ехать надобно, засиделся я у тебя.
У Тишки к куму было много вопросов, которые за столом он не задал, чтобы не смущать гостя, но, провожая Архипа у ворот, всё-таки спросил:
− Дело-то у вас, как я погляжу, пустяшное, что же до утра не погодили? Среди ночи примчались, кубыть воры какие.
− Да нет нужды мне с твоим соседом-благодетелем видеться, − ответил Архип, указывая на дом Митрофана Спиридоновича. − Вот и приехали ночью.
− А что это Марк твой из Москвы уехал, коли ценный такой? – всё не унимался Тишка.
− А неспокойно там нынче, − нехотя ответил Архип.
− Ой, смотри, кум Архип, не навлеки беды на мой дом.
− Но-о! – ничего не ответив, Архип стегнул свою лошадёнку, и та медленно потащила его по глубокому снегу.
− Бывай, кум! – только и крикнул Архип, скрываясь в ночи.
А в Москве действительно уже несколько дней гремело вооруженное восстание. Оттого-то Тишка и беспокоился, что же за человек этот Марк Вацлавич. И отчего на самом деле он уехал из древней столицы. Всё присматривался к нему, всё пытался понять, от восстания ли он бежал или от тех, кто это восстание подавлял.
