Екатерина Дроздова
Богоявленское
Глава 30
− Ну, слава Богу! Одну сосватали, − сказала Ольга Андреевна, поднося ко рту чашку чая.
− Второй ещё и рано, − ответил Петр Иванович, говоря о младшей дочери, тринадцатилетней Ксюше.
− Ты знаешь, Петя, в последние дни меня очень беспокоит Вера. Уж не больна ли она?
− Не вижу причин для беспокойства. Уверен, она вполне здорова, это всего лишь предсвадебное волнение. Оно свойственно каждой девушке. Вспомни себя перед нашей свадьбой.
Петр Иванович улыбнулся и, взяв трость, встал из-за стола. Поцеловав руку жене, он сказал:
− Уже поздно, я завершу свои дела в кабинете, а ты ступай спать.
Оставшись в столовой одна, Ольга Андреевна позвонила в колокольчик, и через несколько секунд в гостиную торопливо вошла Чадина Маша.
− Изволили звать, Ольга Андреевна? − спросила она, тощей рукой потерев усталые глаза.
− Разве Вера Петровна не спустится на ужин?
− Вере Петровне нездоровится, просили не беспокоить, − ответила Маша.
− Ну, хорошо, ступай.
В замке Сенявиных один за другим стал гаснуть свет в окнах. На Богоявленское спустилась ночь. Улицы опустели, затих звонкий девичий смех, стихли последние звуки гармони, и только где-то вдали изредка доносился собачий лай.
Перед сном Ольга Андреевна решила навестить Веру. Войдя в спальню к дочери, она застала её читающей книгу. Уютно склонив голову на спинку кресла и распустив по плечам и груди густые, блестящие, как смоль, волосы, Вера не казалась больной. Подобрав под себя стройные ножки в белых чулочках на подвязках, она выглядела очаровательно. И особую прелесть её вечернему образу придавали пышные, отделанные шитьем закрытые панталоны.
− Вера, ты не спишь? − спросила Ольга Андреевна, закрыв за собой дверь в комнату.
Вера ничего не ответила.
− Вера? − снова спросила Ольга Андреевна.
− Я же просила не беспокоить! Зачем Вы пришли, мама? − нервно ответила та.
Она посмотрела на мать глазами, полными негодования. Впрочем, смотреть по-другому Вера, казалось, и не умела.
− Я только хотела справиться о твоём здоровье, − сказала Ольга Андреевна.
− Ах, будьте покойны, маменька, моё здоровье не станет причиной для расторжения помолвки! – не скрывая раздражения, ответила Вера.
− И всё-таки нервы у тебя расстроены. Пожалуй, я приглашу к тебе лекаря.
− Благодарю за заботу, мама! Но отчего же Вы не позаботились спросить моего желания, когда согласились на моё замужество с графом?
− Ах, вот в чём дело! − возмутилась княгиня. − Жених не угодил! Позволь полюбопытствовать, чем же?
− Я не люблю его!
− Да что ты знаешь о любви? − парировала Ольга Андреевна. − Любовь – это не то, что пишут во французских романчиках. Любовь приходит с годами, с пережитыми вместе испытаниями, с рождением детей. Вот как зарождается любовь, вот как она крепнет. И то, что такой блестящий кавалер, как граф Платов, берёт тебя в жены – большая честь для нашей семьи!
− Ах, честь?! − гордо выпрямилась Вера, вскочив с кресла. − Не знаю, как вам, а по мне, такая честь унизительна!
И сменив том, Вера принялась убеждать мать:
− Да поймите Вы, мама, он видит только мою красоту. И красоту мою он купить желает вот этими самыми подарками.
Вера запустила руку в шкатулку, стоящую на её туалетном столике, и достала оттуда горсть украшений. Протянув ладонь с браслетами и перстнями к матери, она затем бросила их на пол. Но Ольга Андреевна спокойно заметила на это:
− Не в нашем с тобой положении, Вера, драгоценностями разбрасываться.
− Ах, вот оно что! − поняла Вера. − Вы нашли верный способ расплатиться с долгами! Да только я вешать на себя ценник не позволю!
И тут же нежную щёку Веры обожгла пощечина матери.
− Неблагодарная! − крикнула княгиня. − Да ты знаешь, сколько денег стоило составить тебе гардероб? Сколько денег стоит содержать экипаж, твоих лошадей, содержать эту усадьбу и всё имение? Скольких расходов требует завод? Сколько стоит дать приличное образование четверым детям? Быть может, ты предпочитаешь продать всё это и поселиться в убогой квартирёнке в убогом Воронеже?
Ольга Андреевна была полна гнева. В эти слова она вложила всю свою несостоявшуюся жизнь, в которой в глубине души винила и Веру, видя в ней супруга Петра Ивановича, не сумевшего дать ей тот уровень жизни, которого она от него ждала.
− Твой дед разорился, и всё, что удалось унаследовать твоему отцу, – эти стены, − развела руками Ольга Андреевна. − Не забывай, ты бесприданница! И всё, что у тебя есть, – это твоя красота. Но и она быстротечна. Граф Платов – это, в первую очередь, твой шанс избежать нищеты, которая ждёт тебя в будущем, когда ты рада будешь и ценник на себя повесить.
Но Вера упрямо ответила:
− Я не выйду за него замуж!
− Выйдешь! Или ты мне не дочь! – вытянула вперёд указательный палец Ольга Андреевна.
Раздался дверной хлопок, и Вера безвольно опустилась в кресло. Повлиять на решение матери и отца она не могла. В патриархальной семье Сенявиных мнение родителей было сильнее желаний детей. И всё-таки Вера не собиралась сдаваться. Ради тайны, которую она хранила от всех, Вера готова была идти до конца.
Но вот снова послышался стук в дверь. На этот раз к ней пришла служанка Чадина Маша.
− Что тебе нужно? − нервно спросила Вера.
− Это от него, − сказала Маша, протягивая Вере маленький клочок бумаги.
− Спасибо, − сменив тон, ответила Вера. − Ступай!
Прочитав короткую записку, Вера, закрыв глаза, прижала её к груди и улыбнулась.
Через несколько минут под окнами княжеского дома промелькнула чёрная тень. Она быстро проскользнула в сторону парка и потерялась в липовой аллее. Чёрная тень вышла на пригорок и остановилась. Перед ней на высоком заснеженном склоне стояла величественная одинокая сосна. Десятки лет, словно страж, несла она свою службу, окидывая взором далекие горизонты, будто готовая предупредить даже малейшую опасность.
Вот чёрная тень сбросила капюшон, и жёлтая луна осветила прекрасное, совершенное лицо княжны Веры. В чёрных глазах её засветились звезды. В эту минуту от одинокой сосны отсоединилась другая тень, высокая и статная. Это был Митька! Верина тайна! Верина любовь!
Она сделала робкий шаг вперёд и направилась ему навстречу.
Закрыв глаза Вера, не переставая, повторяла про себя: «Я должна это сделать! Должна!»
− Верка, где же ты пропадаешь? − тихо спросил Митька.
Не глядя на него, Вера прошла вперёд и повернулась спиной. Ей хотелось заткнуть уши или вовсе оглохнуть, только бы не слышать его голос, которому она не могла сопротивляться. Вере предстояло сделать выбор сейчас, в эту самую минуту: покориться воле родителей и выйти замуж за графа Платова, навсегда забыв о Митьке, своей страстной любви, или расстроить помолвку, чего бы ей это ни стоило, ради иллюзорного, почти невозможного счастья с ним?
Митька понял её терзания и заговорил первым:
− Я знаю. Сестра Манька гутарила: на Троицу свадьба твоя будет.
Вера понимала: ей уже семнадцать лет, она княжна и выгоднее жениха, чем граф Платов, ей не найти. Она не видела Митьку уже две недели, избегала встречи с ним и всё думала, думала, думала. В какой-то момент ей даже стало казаться, что она сможет свыкнуться с графом и со временем забыть Митьку как странное наваждение своей юности. Но Вера не смогла обмануть своего сердца. Каждый день, проведенный без Митьки, становился для неё всё невыносимей. Она не находила себе места и ни в чём не видела радости. Она стала терять интерес к жизни.
Невероятными усилиями Вера заставила себя взять волю в кулак и посмотреть Митьке в глаза. Ах, эти глаза! Любимые васильковые глаза! Сколько же в них нежности и добра. А эти кудри, обожаемые чёрные кудри! Это мужественное лицо, эта стать! Вера опустила голову ему на грудь, прислушалась к сердцебиению. Митька обнял Веру в ответ, и всё для неё тут же прояснилось. Всё встало на свои места. Вера совершенно точно поняла: нет ничего на свете такого, что могло бы заставить её расстаться с ним.
На Веру нахлынули воспоминания. Она вспомнила вечер, когда впервые заметила его взгляд в темноте зала, как забавляло её потом наблюдать за ним украдкой. Вспомнила, как стучало его сердце в тот день, когда он спас ей жизнь. Вот точно так же, как сейчас, стучало его храброе сердце. Вспомнила, как шутя, подарила свой портрет, а он потерял его под калиткой Митрофана Спиридоновича. Как долго она потом пыталась гнать от себя мысли о нём, справиться с чувствами, но всё оказалось тщетно. И вот уже год, как она и дня не может прожить без Митьки, и даже при всём своём образовании не знает таких слов, которыми можно выразить эту нежданную любовь.
− Этой свадьбы не будет! − тихо, но уверенно сказала Вера. − Ещё не знаю как, но я сделаю всё, и этой свадьбы не будет.
Митька лишь тяжело вздохнул и ещё крепче обнял Веру. Домой он вернулся задумчивый и угрюмый. Маша не спала. Долгое время она не засыпала, пока не вернётся домой пьяница-отец, но вот он сгинул на каторге на веки вечные, а Маше спокойнее жить не стало. Повзрослел любимый брат, и Машино сердце болело уже о нём. Теперь она не засыпала, пока не убедится, что он дома.
− Вечерять будешь? − спросила Маша.
− Надо ей всё сказать, − будто не слыша сестру, промолвил Митька. − Нехай она выходит за графа, с ним она ладно жить будет.
− Митька, ты никак белены объелся? Чего мелешь-то? − удивилась Маша.
− Я ей всё одно неровня. Да и не хочу я.
− Уж не лихорадка ли тебя взяла? − всё не верила своим ушам Маша.
− Ну зачем, Маня? Ведь не люба она мне!
− Как?!
− Да – хороша, да – умна, я за неё хучь на каторгу, хучь на плаху, но не люба она мне, не люба! − крикнул Митька и тут же, опустив голову на руки, повалился на кровать.
Маша села рядом с братом и ласково, как в детстве, погладила его по голове.
− Митька, ты, Митька, − так же ласково сказала она. − Ты вот послухай лучше, чего я тебе скажу. Тебе только двадцатый годок пошёл, и жизню энту ты ещё не знаешь. Я вот в свои двадцать три уж хлебнула досыта. Любовь что? Её с кашей-то не съешь. Да и не женить я тебя на ней хочу. А опозорить – так с неё не убудет. Тогда-то барину крутись не крутись, а позор дочери прикрыть придётся, заплатит столько, сколько положим. А тогда уж нам и сам чёрт не брат – уедем хучь в Воронеж, хучь дальше. И заживём мы сызнова! По-человечьи заживём! Будя нам на кровососов энтих спины гнуть! Авось и мы люди! Ты же сам мне то обещал.
− Что ты, Маня? − испугался Митька. − Не то я тебе обещал! Мне же чудилось, кубыть люба она мне. И уехать я с ней обещался, чтобы ты, я и Верка. А вот так – нет! Не по-людски энто!
− Ну ладно, Митька, погутарили и будя. Утро-то, оно вечера мудренее.
Маша задула свечу и улеглась на печи. Решимость Митьки не действовать по её совету сильно взволновала Машу, но отказываться от своего плана она не намеревалась. Маша знала, что Митька сильно привязан к ней, и потому рано или поздно он поддастся на её уговоры.
Машина ненависть к семьям Сенявиных и Мищенко с каждым днём всё крепла. Видя их богатство, сравнивая их праздную жизнь со своим тяжёлым трудом и скудным существованием, разобиженная на неустроенную бабью долю, она не оставила в сердце ни капли сострадания к хозяевам.
Глава 31
С приходом весны, как природа, изменилась и Вера. Она словно оттаяла ото льда, словно очнулась после долгой болезни. Исчезли грусть и меланхолия, и на прекрасном её лице появилась улыбка. Вера снова вернулась к привычному для себя образу жизни и, будто, сделалась приветливее, чем была прежде. Теперь она с подчеркнутым уважением принимала своего жениха – графа Платова, с несвойственной для себя теплотой обращалась с Чадиной Машей и даже распорядилась перевести её из кухни в штат личной прислуги, и ни один её день не обходился теперь без встречи со старшей дочерью Митрофана Спиридоновича Мищенко Глашей. Неожиданно Вера сама потянулась к ней, и они сделались настоящими подругами: вместе гуляли, вместе пили чай, вместе совершали конные прогулки. Днём Вера учила Глашу правильно говорить, одеваться, советовала необходимые для прочтения книги. Не оставляла она Глашу и вечерами. Вывела её в высший воронежский свет в дворянском собрании, сажала в свою ложу в театре и самое главное – представила графу Платову как ближайшую подругу.
Глаша терялась в тени Вериной красоты. Её, скромную и нескладную, почти не замечали, и всё-таки она была счастлива. Глаша полюбила Веру как сестру, восхищалась её красотой, восторгалась умом и ценила расположение к себе. На правах близкой подруги она присутствовала при каждой встрече Веры с женихом. Пользуясь абсолютным доверием обоих, наивная, бескорыстная Глаша и сама не заметила, как стала незаменимым связующим звеном в их отношениях, ведь оба доверяли ей свои тайные мысли, любовь и сомнения, переживания и восторги, часто обращались за советом.
− Ах, Глаша, смогу ли я стать хорошей женой для графа? − сомневалась Вера.
И Глаша принималась успокаивать подругу, помогала развеять сомнения.
− Ах, Глаша, достоин ли я княжны? Как благодарить Бога за счастье быть мужем Веры?
Глаша утешала и графа. И ни разу не помыслила она ни о чём дурном. Хотя порой, оставаясь в одиночестве, нет-нет да и пожелает себе такой же счастливой судьбы, как у Веры. Пожелает такого же жениха, любящего и благородного, но, взглянув на себя в зеркало, погонит эти мысли прочь. Гром грянул, когда никто не ожидал.
Наконец, наступил день сговора, на котором Петру Ивановичу предстояло представить собравшимся гостям графа Платова и Веру как жениха и невесту. Для объявления помолвки в княжеской усадьбе был созван бал.
Красная кирпичная стена встречала гостей торжественной иллюминацией. Гирлянды украшали и фасад дома, а на козырьке парадного входа красовались подсвеченные изнутри вензеля – первые буквы имён княжны Сенявиной и графа Платова.
В разгар бала, увлекшись доверительной беседой, Платов и Глаша даже не заметили, как оказались совершенно одни в закрытой комнате. Потеряв бдительность, они и не поняли, как же так вышло, что все гости вдруг исчезли. Чьими руками были закрыты тяжёлые двустворчатые двери дальней комнаты? Но, бесспорно, эти руки принадлежали кому-то с очень острым и расчётливым умом, с жестоким и холодным сердцем. И как так вышло, что именно Петр Иванович открыл двери этой комнаты? Какой уловкой этот кто-то привёл его туда? Искать ответы на эти вопросы было уже бессмысленно. Как ни пытался оправдаться молодой граф Платов, как ни пытался убедить в своей невиновности, такой «оплеухи» князь Петр Иванович Сенявин простить не мог. Тут же Платов и Глаша были обвинены в порочной связи и предательстве по отношению к Вере. Честь дочери для Петра Ивановича оставалась свята.
− Его счастье, что время нынче переменилось, − кричал он, взбешённый. И казалось, что искры летели из наполненных гневом темно-карих глаз князя. – Я бы его на дуэль вызвал!
Невозможно было вымолить прощение и у «преданной» невесты. Вера отказывалась принимать даже письма Платова.
Так, за несколько недель до свадьбы помолвка была расторгнута. Убитому горем графу ничего не оставалось, как продать своё имение и навсегда покинуть места, где всё напоминало о его несчастной любви и неоправданных надеждах. Но самым скверным сделалось положение Глаши. Платов уехал, не удосужившись ни слова сказать в оправдание ни в чём не повинной девушки, что расценилось в обществе как доказательство её вины. По всему уезду мгновенно разнесся слух о нравственном падении семнадцатилетней Глафиры Мищенко.
Рыдая, Глаша пыталась объясниться с Верой, но та не стала слушать, и захлопнула перед её лицом дверь. Глаша попыталась найти защиты в семье, но и там, к её удивлению, случившемуся, только обрадовались. Радовался брат Арсений вернувшейся к возможности хоть иногда видеть Веру и вздыхать о любви под её окнами, радовался даже строгий отец, нахваливая старшую дочь, что сохранила ему шанс породниться через Арсения с княжеской семьей. Так, выставленная на всеобщее посмешище, беззащитная, она была вынуждена закрыться в своей спальне и днями напролёт замаливать грех, которого не совершала.
А богоявленцы, между собой, частенько сплетничали о том, как развратную девку любовник бросил и как приличные хлопцы теперь стороной обходят опозоренную, обманутую дочь Митрофана Спиридоновича Мищенко. И вечерами нарочно затягивали под окнами их дома:
Ехали казаки из Дону до дому,
Пидманули Галю, забрали с собою.
Ой, ты, Галю, Галю молодая,
Пидманули Галю забрали с собою.
Ой, поидем, Галю, з нами казаками,
Краще тобе будет, чим у ридми мами.
Ой, ты, Галю, Галю молодая,
Краше тебе будет, чим у ридми мами.
Галю согласилась, з нами подчипилась,
Тай повизли Галю темними лэсами.
Ой, ты, Галю, Галю молодая,
Тай повизли Галю темними лэсами.
Визли, визли Галю темными лэсами,
Привизали Галю до сосны косами.
Ой, ты, Галю, Галю молодая,
Привизали Галю до сосны косами…
Но не прошло и месяца, как возле дома Мищенко появилась неожиданная гостья. Весёлая, без тени печали на лице, как всегда ослепительная, Вера приехала верхом так, будто не пробегала между ними с Глашей злосчастная чёрная кошка. Увидев на пороге дома Арсения, она надменно кивнула ему и потребовала вызвать Глашу. Арсений, обрадованный визитом обожаемой Веры, покорно послушался. Радость от того, что Вера расторгла помолвку, до сих пор не отпускала его. Окрыленный, словно подаренным ему шансом, он не смог ни слова сказать в защиту сестры.
Глаша, бледная и исхудавшая, затравленная, как зверь, вышла к Вере в надежде на примирение. В надежде на объяснение, которое поможет снять с неё все обвинения в несовершённом предательстве. Но слова Веры, которую ещё совсем недавно она считала едва ли не сестрой, растоптали несчастную Глашу сильнее прежнего.
− Твоё неожиданное предательство бесконечно огорчило меня, Глаша. Но я не держу на тебя зла за ту порочную связь с человеком, который имел честь называться моим женихом. Я умею прощать, потому и пришла к тебе.
Услышав эти безапелляционные обвинения, Глаша с трудом нашла в себе силы дойти до дома, рыдания душили её. От обиды она не смогла найти ни одного слова в свою защиту. А торжествующая Вера направилась было к лошади, как обжигающий холод обдал её спину и голову. Обернувшись, она едва успела увернуться от брошенного в неё ведра.
− Объявишься ещё на нашем базу – убью! − хрипловатый голосок прозвучал с особенной злостью.
Облитая до головы ледяной колодезной водой Вера оторопела. Она даже испугалась этих искрящихся ненавистью зелёных глаз одиннадцатилетней девочки. О, эта Злата! Она не то что Глаша и Арсений – она имела другой нрав. Она имела беспредельную смелость и силу своего отца, Митрофана Спиридоновича Мищенко. Эта девчонка, единственная вставшая на защиту сестры, единственная из Мищенко, для кого честь семьи всегда будет дороже всяких денег, связей и выгоды, была способна на многое. Злата − маленький враг Веры с этого дня и навсегда.
И всё-таки случившийся скандал не сделал чести и самой княжне Вере. Поэтому вся семья Сенявиных, желая переждать, когда поутихнут страсти вокруг расторгнутой помолвки подальше от Богоявленского, на долгие полгода перебралась в Крым, где о случившемся никто не знал.
С особенной радостью воспринял известие об отъезде Веры Митька. Он один смог разгадать, что всё произошедшее было тонко продуманным и холодно спланированным замыслом расчетливой Веры. Безумная её любовь, погубившая уже не одного человека, стала ни на шутку пугать его.
Глава 32
Воскресное петербургское утро. Блестящий снег под ногами и ледяной пронизывающий ветер. Уткнув лицо в ворот юнкерской шинели, юный князь Андрей Сенявин шёл через Александровский сад в гости к своему любимому дядьке Михаэлю Нейгону. Андрей практически каждое воскресенье навещал его дом, но каждый раз, когда проходил Александровский сад, его не покидало чувство тревоги и озноб пронизывал тело. Уже семь лет прошло с того дня, как Андрей стал свидетелем страшных событий Кровавого воскресенья, развернувшихся здесь, а ужасная картинка стояла перед глазами как живая. Стоило закрыть глаза, и он вновь видел лица людей, перекошенные болью, портреты, кресты, слышал истошные крики, оглушающие пушечные залпы и выстрелы.
Чем старше становился Андрей, тем отчетливее понимал всю тяжесть произошедшей трагедии, тем мучительнее становилась боль от её непоправимости и тверже чувство ответственности в нём, шестнадцатилетнем юноше, за народ, защищать который он, как и все его предки, избрал делом своей жизни.
Те смутные дни внесли в умы большое смятение. И Андрей каким-то шестым чувством осознавал, что жизнь в стране теперь будет меняться, но как именно он и представить себе не мог. Вряд ли мог представить и его отец, переживший с ним вместе ту трагедию, вряд ли мог представить, защищавший в тот день Зимний дворец на баррикадах и Михаэль Нейгон, на пороге дома которого уже стоял Андрей.
Молодой князь продрог на морозе, а в просторной квартире Михаэля Федоровича было тепло, тихо и только потрескивали поленья в камине да в зале музицировала на фортепьяно юная Натали, дочь Михаэля и Марты. Во всём её облике в этот миг была какая-то поэтическая загадочность. Увидев Андрея, она ласково улыбнулась.
− Андрей! Здравствуй, мой мальчик! – вышел из своего кабинета Михаэль.
Он привязался к мальчику как к родному сыну и принимал самое живое участие в его судьбе.
− Наконец-то ты пришел. Мы ждали тебя. Мне наконец-то удалось разыскать своего боевого товарища, о котором я много рассказывал твоему отцу. И вот он здесь. Я сию же минуту хочу представить вас друг другу.
Поприветствовав Андрея, Михаэль тут же обратился к своему гостю, сидящему в кресле у камина:
− Вот, Алексей Валерьевич, рекомендую – князь Андрей Петрович Сенявин, сын моего близкого друга, и, несомненно, будущее России.
От такого представления Андрей покраснел и, пригладив тонкими пальцами белокурые волосы, робко ответил:
− Очень рад!
− Да, Алексей Валерьевич, это верно! Я точно знаю, что таким юношам суждено стать опорой и славой Российской Империи.
Но ни один мускул не шевельнулся на строгом лице незнакомца, а светло-карие глаза его, казалось, смотрели в самое сердце. Андрей понял, что Алексей Валерьевич был появлению Андрея, прервавшему его разговор с Михаэлем Федоровичем, не рад. И всё-таки он учтиво ответил:
− Дай-то Бог!
И переведя взгляд на Михаэля, Алексей Валерьевич продолжил прерванный разговор:
− Мне также доводилось слышать подобные разговоры о «маленькой победоносной войне». Едва ли с этим можно согласиться. Не стоит забывать, что первый залп на этой войне, где мы с вами едва ли не оставили свои жизни, был сделан японцами. И то, что эта война являлась попыткой уйти от реформ, также маловероятно, ибо, как мы видим, затея эта не только не удалась, но и привела к тому, что страна сорвалась в революционную бездну, сделав реформирование политического строя неизбежным.
Андрей тихонько уселся в углу кабинета, чтобы не мешать, и слушал Алексея Валерьевича, открыв рот, стараясь запомнить каждое слово, сказанное им. Тихий, но твёрдый голос нового знакомого имел на Андрея магическое воздействие. Ему невозможно было не верить.
− Не может быть, чтобы у России не было выхода из этой бездны? − набравшись храбрости, решился вмешаться в разговор Андрей.
Но увидев на себе будто насмехающийся взгляд Алексея Валерьевича, он тут же пожалел о сказанном и готов был провалиться на месте от стыда за этот глупый и, как ему показалось, неуместный вопрос.
− Пути выхода, безусловно, есть, мой мальчик, − поддержал Андрея Михаэль. − Только какие пути – вот вопрос. На мой взгляд, это должна быть контрреволюция сверху. И в какой-то степени она осуществляется: разгон Второй Государственной Думы – довольно отчетливый пример. Однако большего правительство пока не хочет позволить.
− Или продолжение революции снизу, − парировал Алексей Валерьевич. − Вот какой путь на сегодняшний день представляется более реальным.
Андрей несколько раз по словам повторил про себя сказанное Алексеем Валерьевичем предложение и был рад, что тот поддержал заданную им тему разговора. Для Андрея это значило, что не такой уж и глупый вопрос он задал, что он может быть достойным собеседником для этих умных, героических мужчин. Окрыленный этими мыслями, Андрей продолжил говорить:
− Выходит, что необходимо поддерживать низы? То есть крестьянство, составляющее большую часть нашего населения? Но либеральные издания утверждают, что невозможно усовершенствовать форму землевладения, решать аграрные проблемы без предварительного перехода от существующего строя, больше, как они утверждают, напоминающего рабство, к полной свободе.
− Отчасти они правы, мой мальчик, − поддержал эту мысль Михаэль. − Вот и Витте считал, что все изменения в общественной и государственной жизни нужно начинать с изменения политического строя. Но так полагал Витте. Столыпин же, напротив, полагал, что перемены в политическом строе в государстве не суть главное, но его речь, произнесенная в Государственной Думе в ноябре 1907 года, признаюсь, заставила меня аплодировать. Петр Аркадьевич сказал: «Пока крестьянин беден, не обладает личной земельной собственностью, пока он находится в тисках общины, он остается рабом, и никакой писанный закон не даст ему блага гражданской свободы».
− «Богатое крестьянство служит везде лучшей опорой порядка», − также процитировал речь Столыпина Андрей.
− «Противникам государственности нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия!» − добавил цитату столыпинской речи и Алексей Валерьевич. − Браво, господа! − иронично подытожил он. – Право, мы можем составить клуб столыпинистов.
− Я убеждён, господа, потеря такого деятеля, как Петр Аркадьевич Столыпин, – невосполнимая потеря для государства, − в задумчивых серых глазах Андрея засверкали слёзы.
Этот день, проведённый в доме Михаэля, вызвал у Андрея невероятный всплеск радости, вызванный знакомством с Алексеем Валерьевичем. Он, воспитанный на преданиях о Вещем Олеге и Добрыне Никитиче, славных ратных подвигах князя Святослава, Александра Невского, Дмитрия Донского и Владимира Серпуховского, изучавший историю Средних веков на походах Михаила Воротынского, атамана Ермака и Дмитрия Пожарского, как «Отче наш» заучивший тактику и стратегию ведения боя своих кумиров: Ласси, Суворова, Ушакова, Багратиона, Милорадовича, Нахимова, Корнилова, Скобелева и, конечно, своих предков Сенявиных – просто не мог не восхититься Алексеем Валерьевичем, георгиевским кавалером, героем Мукдена. Теперь Андрей пользовался всякой возможностью, чтобы прийти к Михаэлю в дом и, может быть, встретить там этого необыкновенного человека. И чем больше Андрей узнавал его, тем больше восторгался.
Тридцатичетырёхлетний Алексей Валерьевич Серебрянов родился в семье хоть и обедневших, но потомственных дворян. С раннего детства он отличался очень слабым здоровьем и долгое время речь о военной карьере для него даже не шла. Но, окончив гимназию с отличием, он поступил в Пажеский Его Императорского Величества корпус. И этим своим решением пошёл наперекор воле семьи, впервые проявив отличавший его от многих сверстников стальной характер и несокрушимую волю.
При рождении вытащенный из утробы матери щипцами, он жил наперегонки со смертью и совершенно ничего не боялся. Порой казалось даже, что сама смерть боится его – настолько всё ему было нипочём. Невзирая на субтильность, он всегда умел защитить и себя, и товарищей. Даже в Пажеском корпусе его боялись. В одной из драк он не побоялся схватить голой рукой лезвие ножа, чем ни на шутку напугал обидчиков, вынужденных отступить.
По экзамену Алексей Валерьевич был произведен в корнеты и назначен на службу в Варшавский военный округ. Там он, убежденный монархист и дворянин до мозга костей, выделялся из общей массы местной знати. Но за эту смелость демонстрировать свою русскость в варшавском высшем обществе, а также за знание множества европейских языков, в том числе польского, был принят в высшем свете Варшавы. Оттуда он и был, по собственному почину, отправлен на Дальний Восток, только уже в чине поручика, в самом начале Русско-японской войны. К сожалению, именно здесь он лицом к лицу столкнулся и с другого рода офицерами, не такими, как сам, как Михаэль Нейгон. Здесь он столкнулся с офицерами не боевыми, а штабными, нераспорядительными, подменяющими настоящую боевую работу постоянными совещаниями по «выработке плана действий», в то время, когда в войсках царило паникёрство. С тех пор Алексей Валерьевич не признавал никакого начальства и не имел никаких авторитетов, отчего продвижение его по службе всегда будет затормаживаться. Но даже самые злые языки подтверждали: Алексей Валерьевич отличается невероятной личной храбростью, и он доказал это в печально известном Мукденском сражении, где бесконечно находился под огнём противника, рисковал жизнью, но оставался образцом, по которому старались равняться и другие. За это сражение он, уже кавалер ордена святой Анны 4-й степени с надписью «За храбрость», был отмечен Георгиевским крестом 4-й степени и чином штаб-ротмистра.
Через год после окончания войны Алексей Валерьевич поступил в офицерскую кавалерийскую школу, по окончании которой в 1908 году получил в командование эскадрон и чин ротмистра в почетной 2-й гвардейской кавалерийской дивизии.
Строгий, требовательный, но справедливый, исключительной храбрости на поле брани, вне службы обаятельный, он был не только гордостью своей роты и подчинённых, он стал и любимцем женщин петербургского света. Его характеру точно соответствовала и внешность: высокий, худощавый с немного резкими чертами мужественного лица. Он часто выглядел задумчивым, а его тонкие губы, сложенные будто в сдержанном негодовании, казалось, от рождения не знали улыбки. Выделяла его и уверенная походка, и прямая осанка, и такая характерная особенность при всякой возможности носить расстегнутой шинель с поднятым воротником.
Андрей быстро привязался к Алексею Валерьевичу. Его, конечно же, тянуло к этому сильному, уверенному в себе человеку. Андрей во многом старался брать с него пример и многому у него учился, расспрашивая об армии, о прошедшей Русско-японской войне. На радость Андрея, Алексей Валерьевич был к нему благосклонен, поняв и полюбив его добрую, честную, по-юношески восторженную душу.
− И всё-таки как вам с Михаэлем Фёдоровичем удалось найти друг друга после Мукдена? − спросил однажды Андрей Алексея Валерьевича.
− Мы встретились случайно, на Высочайшем приёме Георгиевских кавалеров в Зимнем дворце и, как видишь, более связи не теряем.
− Позвольте спросить? − засмущался Андрей. − Верно ли говорят, будто на одном из таких приёмов, поссорившись с офицером высшего чина, вы выбросили того в окно?
