Екатерина Дроздова
Богоявленское
Глава 13
Но вот минул месяц с той зимней ночи, за ним второй, а в Богоявленском жизнь шла по-прежнему тихая и размеренная. Все Тишкины опасения относительно своего жильца не подтвердились. Вёл себя он смирно, самогонки не любил, по хозяйству всегда помогал, а свободные вечера проводил за чтением книг.
Словом, в Богоявленском Марк Вацлавич Садилек прижился быстро. На завод его Митрофан Спиридонович принял, там он, образованный и непьющий, пришёлся как нельзя кстати. Митрофан Спиридонович часто даже хвалил его и ставил в пример остальным работникам, хотя и продолжал приглядываться к нежданному гостю. Но все остальные богоявленцы приняли Марка Вацлавича с распростертыми объятиями, сразу к нему потянувшись. Ведь всё даже в его внешности располагало к себе. Высокий, сухощавый Марк Вацлавич походил скорее на университетского профессора. Он всегда был чист и опрятен, носил аккуратно постриженную бородку и непременно следил, чтобы красиво на голове лежали густые тёмно-русые волосы, для чего постоянно имел при себе гребень, которым причёсывался, снимая картуз, войдя в дом или на завод, после порыва ветра или перед общением с женщиной. Карикатурно смотрелся только его длинный нос, что, впрочем, лица его почти не портило, особенно в сравнении с наивными, почти детскими глазами.
Марк Вацлавич был не только начитан, но и сердоболен. Всегда внимательно относился к односельчанам, оттого-то они к нему тянулись. Кто за советом придёт, кто за помощью, а кто и просто излить душу в минуту печали. Никому Марк Вацлавич не отказывал. Особенно поддерживал он тех, кто в жизни отчаивался. Всегда умел найти нужные слова. А уж как дети его любили, так и сказать нельзя. Особенно прикипел к нему Васька Попов.
Живя в одном доме, много времени уделял Марк Вацлавич Ваське. Читал ему книги, водил на рыбалку, мастерил с ним поделки. Тишка даже обрадовался такому участию в воспитании сына, проявленному своим жильцом. Сам он постоянно на работе в хозяйстве Митрофана Спиридоновича, Алевтина на барской кухне, а Васька оставался предоставлен сам себе. Зачастил в гости к другу и Митька Чадин. Каждый вечер проводили мальчишки с Марком Вацлавичем, а он с удовольствием рассказывал им о разных городах и где как людям живётся.
− И ведь сколько же ты, Марк Вацлавич, за жизню свою повидал! Ну, хучь книжки пиши, − дивились и взрослые.
− Да, друзья, пришлось по стране поездить. И что примечательно – везде мужику тяжело приходится! Повсюду справедливости нет!
− Что правда, то правда, − вторили мужики. – Взять хучь наше Богоявленское. Кому у нас лучше всех живется? Барину Сенявину да кровососу Мищенко. А ты хучь помри, батрача на них, один чёрт все без толку.
У торговой лавки с недавних пор часто стали собираться мужики по вечерам. Март – месяц скучный, особенно на селе, вот и повадились местные мужики сидеть вечерами на скамейках у единственной торговой лавки в селе и вести долгие задушевные разговоры. За то их даже жёны не бранили, так между собой и говорили: «Нехай погутарят, зато не пьют».
− Это правда, несправедливости много, − отвечал мужикам Марк Вацлавич. – Но разве причины этой несправедливости кроются только в обстоятельствах? Нет, товарищи. Причина кроется и в нас самих.
− Это как же? – удивились мужики.
− А вот взгляните-ка хотя бы на Гаврилу, − ответил Марк Вацлавич, обращая внимание на местного пьяницу Гаврилу Чадина. – Ведь он с утра уже пьян. Такая слабость ни за что не позволит взять судьбу в свои руки. А ведь наша судьба, товарищи, только в наших руках.
− Ну, с его-то судьбой давно всё ясно, − ответили мужики. – Падший человек.
− Это неправда, − не согласился Марк Вацлавич. – Человеку особенно тяжело справиться с невзгодами в одиночку. А когда люди помогают друг другу, тогда и со всякой бедой справиться легче.
С этими словами Марк Вацлавич вызвался довести едва стоявшего на ногах Гаврилу до дома. Была уже ночь, и мужики стали понемногу расходиться.
В усадьбе князя Сенявина было темно, и только в маленьком окошке в полуподвальной комнатке, где жила прислуга, горел свет. Марк Вацлавич тихонько постучал в окно.
Это не спала Маша. Она уже привыкла не засыпать до тех пор, пока не вернётся отец. Если же к утру он не возвращался, она одевалась и сама отправлялась искать его по селу. Сколько раз он мог окоченеть, заснув на улице в стужу, или захлебнуться, упав в стойло к лошадям на княжеской конюшне, в которой работал конюхом. Но этого не случалось лишь потому, что Маша всегда находила его раньше.
− Спасибо вам, Марк Вацлавич! – сказала она, выйдя на стук в окне.
− Что же ты, Марьюшка, в такой час не спишь? – спросил Садилек, запустив в волосы свой гребень.
− Да как же заснуть? – с грустью ответила Маша, кивая на отца.
− А вы всё у барина ютитесь? Не пора ли себе новую избу ставить? – с участием спросил Марк Вацлавич.
− Пора, Марк Вацлавич. Да как же нам с братиком Митенькой вдвоём избу поставить? Кабы батя хоть с недельку не пил, могёть, как-то и управились бы.
− Неужто помочь некому? – удивлся Садилек.
− Да кто же поможет? У каждого своё.
− Ну, не горюй, Марьюшка, будет вам к лету изба, − сказал Марк Вацлавич и так ласково посмотрел Маше в глаза, что нельзя было ему не поверить.
Заснуть в эту ночь Маше так и не удалось. Так тепло стало у неё на душе от разговора с Садилеком. Впервые встретился человек, с участием отнёсшийся к ней. До самого утра она думала о нём. Каким замечательным он ей показался. Как он на неё смотрел, как ласково и тепло называл Марьюшкой. Голос Марка Вацлавича продолжал звучать у Маши в ушах. Нет, так ласково её ещё никто не называл, а как добр он к ним.
«А могёть, и впрямь приглянулась я ему? Могёть, услыхал Господь мои молитвы и послал мне в утешение друга сердешного?» – подумала Маша, положив руку себе на грудь.
И захолонуло её сердце от этих мыслей.
− Господи! − взмолилась она. – Не оставь меня! Господи, только б всё это было взаправду.
Глава 14
В ясном летнем небе над Богоявленским раздался воскресный трезвон. Звон ударов в разные колокола одновременно в три приёма с паузами между ними говорил об окончании воскресной литургии.
Церковь Иоанна Богослова с находившимся вокруг неё Сенявинским кладбищем, построенная некогда Алексеем Наумовичем, на каждой литургии была полна людьми, и никогда ни одной службы не пропускала семья Сенявиных. Вот и сейчас первой из церкви выходила княжеская чета со старшей дочерью Верой. Петр Иванович всегда останавливался на паперти, раздавал милостыню, общался с богоявленцами, выслушивал их жалобы, просьбы, рассуждал споры. Петр Иванович был почтителен со своими односельчанами, прост в обращении, оттого местные мужики и уважали его, обращались за помощью и советом. Любили князя и сельские молодки. Петр Иванович был ещё молод, хорош собой и часто ловил на себе их восторженные взгляды. Ольгу Андреевну же за холодность и надменность богоявленцы так и не приняли. А вот расцветающую не по годам двенадцатилетнюю Верочку любили. Её ещё не распустившаяся красота уже сейчас заставляла окружающих смотреть на неё с благоговением и придыханием. Старейшины села ещё помнили её благородную прабабку, фрейлину двора, красавицу Александру Васильевну, и отмечали в Верочке неповторимое сходство с ней. Но уже сейчас надменный взгляд Верочкиных черных глаз говорил о недосягаемости этой совершенной красоты.
Последней из церкви выходила Маша. Дольше всех и яростней всех молилась она на литургии. Как неистово вымаливала Маша себе простого бабьего счастья, знала только она одна. Какие клятвы давала, какие жертвы готова была принести, Маша никому не говорила. Вспыхнувшая вдруг любовь к Марку Вацлавичу её и пугала, и дарила надежду. Не знавшая ни любви, ни заботы, услышав ласковое слово и почувствовав доброе отношение к себе в ту мартовскую ночь, Маша искренне и открыто потянулась к нему. И Марк Вацлавич не обманул её надежд. Приласкал, обогрел своей любовью. Вот и молилась теперь Маша, чтобы не спугнуть своего счастья.
Выходя из церкви, она несла свою любовь в сердце, будто воду в кадке, боясь расплескать, а стоявшие у церковных ворот и наперебой рассказывавшие друг другу последние сплетни бабы, завидя её, мгновенно умолкли.
− Здрасте, тётечки! − еле слышно поздоровалась Маша, поравнявшись с ними.
− Здравствуй, Машутка! – единственная ответила ей добрая баба Алевтина Попова.
− Вот бесстыжая! − понеслась ей вслед брань остальных баб.
− И как только в церковь нос казывать не совестно? – не унимались они. − Уж который месяц с Садилеком невенчанная живёт. Тот-то хучь в церковь не ходит, видать, признаёт грех свой.
− Ой, бабоньки, − услышав их разговор, подбежала попадья, − гутарят по селу, кубыть, Марк Вацлавич во Христа и вовсе не верует, потому и не венчается с Манькой нашей.
− Будет брехать-то! − вступилась за Машу Алевтина Попова. – Вон Капитолина с Фарухом всю жизнь в грехе живут и ничего. Девка, могёть, счастье своё нашла? Сколько на её долю-то уж выпало! А Марк Вацлавич – золото, а не мужик! Не пьёт, не бьёт, избу помог поставить да и брату Митьке, почитай, отцом стал! С Гаврилой-то, пьянчугой, человеком коли вырастешь?
− Глянь-ка, бабы! – всплеснула руками попадья, и все обернулись.
Трое солдат-богоявленцев, остановившись у церкви и отерев вспотевшие лбы снятыми фуражками, трижды перекрестились, подняв глаза на купол церкви. Свинцовая тишина повисла в воздухе, и только крик взлетевшей на ветки деревьев стаи ворон нарушил её. Будто выкрикивали чёрные птицы имена тех, кому не суждено было вернуться домой с войны и ещё хотя бы раз поднять глаза на купол церкви и мирное небо над головой.
А вечером этого же дня в только что поставленном доме Марка Вацлавича Садилека и Маши собрались гости на новоселье. В маленькой хате шумели, веселились, и от сигаретного дыма резало в глазах. Маша суетилась вокруг стола, то поднося, то убирая посуду. Гостей она угощала борщом, пирогами с рыбой, оладьями и варениками, а еще поставила на праздничный стол бутыль самогона да бутыль браги. И, невзирая на все сплетни и пересуды, она была наконец-то счастлива. Сколько ей пришлось пережить невзгод, сколько слёз пролить долгими бессонными ночами, и вот к ней всё-таки пришло это простое, бабье счастье. Марк Вацлавич стал ей и мужем, и отцом, и верным другом. Он был старше на восемнадцать лет, оттого-то она безоговорочно верила ему и никогда не перечила. И что с того, что отказывается он венчаться? Пускай. Значит так оно и нужно. И в самом деле, не захочет же он для неё зла. Да Маша и сама уже стала всё чаще и чаще задумываться: а может, и впрямь никакого Бога и вовсе нет?
А как радовалась Машино сердце, когда наблюдала она Марка Вацлавича с братом Митькой. Как читал он с ним книги, учил счёту, как ласково называл сынком. Вот и сейчас он не отпускал Митьку от себя, крепко обняв за курчавую голову.
Несмотря на то, что стрелки ходиков показывали полночь, гости всё не расходились. Разговоры текли ручьем, и уже изрядно пьяные мужики всё никак не могли угомониться. Пришли в гости и вернувшиеся с фронта солдаты, потому много говорилось о войне и о неопределенной жизни после неё.
− Нагляделись мы на энтого япошку, − говорил коренастый солдат с пустым рукавом. – Он хучь из себя и хилый, а воевать умеет. Всыпали нам по первое число.
− Будя брехать, − перебил его второй солдат. – По первой, могёть, и всыпали, ну а посля уж мы перед ними в долгу не остались.
− Ну, с войной всё понятно, − перебил Марк Вацлавич. – А теперь, после войны, как жить полагаете?
− Чего уж тут полагать, Марк Вацлавич? − отвечал коренастый калека. – Мне вот разве что пропадать и остаётся. Оно-то, конечно, работы вокруг хучь отбавляй, да только прикидывал я, как вернусь к Митрофану Мищенко в хозяйство наняться. А нынче так рассудил: я ему и здоровый не шибко-то был нужон, а тепереча увеченный и подавно не сдался.
− Его бы на войну, рыжую морду, − поддержали калеку мужики. – А то ишь, отъел себе брюхо за нашими спинами.
− Эх, слава казачья, а жизнь собачья! – с горечью бросил калека.
Неудачная война и возрастающая агитация революционных партий резко усилили антиправительственные настроения среди населения и придали людям невиданной прежде смелости.
− Да, товарищи, сегодня современное общество являет собой бесчеловечную среду, которая порождает социальные неравенства.
Марк Вацлавич заговорил, и все гости затихли, словно заколдованные. Внимательно мужики вслушивались в его речь, стараясь не упустить ни слова. Такое почтение и интерес вызывал у них этот человек, который в отличие от барина не ограничивался снисходительным общением после литургии, а всегда присутствовал рядом и на заводе, и у торговой лавки, приглашал в свой дом, ел из одной миски, пил тот же самогон.
− И всё это диктует власть государства, − продолжал говорить Марк Вацлавич. – Власть, из-за которой человек подавлен и не может быть свободным в его буржуазном обществе. Но несправедливости должен быть положен конец, и на смену этой жизни должна прийти жизнь новая, которая будет создана людьми сознательными, то есть нами.
− Гутаришь-то ты, Марк Вацлавич, верно, − после некоторого молчания сказал калека-солдат. – Да только как энто устроить?
− Всё, товарищи, зависит от нас с вами, − и Марк Вацлавич жестом попросил всех придвинуться ближе друг к другу.
Долго ещё в окнах его хаты не погаснет свет, так же, как и в окнах дома Митрофана Спиридоновича Мищенко.
Митрофан Спиридонович всегда поздно ложился спать, большое хозяйство не давало расслабиться. Его голову занимало множество мыслей о заводе, о необъятных пшеничных полях и о собственном доме. Но больше прочего его мысли занимали собственные дети. Это о них он думал, наживая своё богатство, чтобы всем троим, в будущем было легче, чем когда-то ему самому. Чтобы ни в чём не знали они нужды, чтобы не пришлось им унижаться, служить кому-то или преступать закон. Чтобы не пришлось им поступаться ни своей совестью, ни своей честью, как не единожды приходилось ему самому.
Невзирая на строгое воспитание, Митрофан Спиридонович до смерти любил своих детей. Часто среди ночи, прежде чем уснуть, он приходил к ним в комнату и подолгу сидел у их кроватей, с нежностью наблюдая, как беспечно спят его золотоволосые чада.
Сидя у кровати маленькой Златы, Митрофан Спиридонович тяжело вздохнул и потупил взор. Больше остальных его душа болела о ней. Что же вырастет из этой непоседливой, бедовой девочки? Как уберечь её от опасностей, которые будут подстерегать в будущем? Но, что это? Взгляд Митрофана Спиридоновича остановился на хорошо освещенной лунным светом кровати Арсения. Что за непонятный листок бумаги торчит у него из-под подушки? Митрофан Спиридонович осторожно достал его и развернул перед зажженной свечой. От прочитанного у него подкосились ноги. В листовке писалось: «Первая крепость, которая стоит на нашем пути и которую мы должны разрушить, − это царское самодержавие; наша первая победа – это русская республика!»
Глава 15
«… это русская республика», − дочитав пропагандийскую листовку воронежских большевиков, Петр Иванович брезгливо вернул её Митрофану Спиридоновичу.
Уже которую неделю в Воронежской губернии стояла удушающая жара, а в «аглицком» парке Сенявиных было прохладно и дышалось легко. Щебетали птицы, старый садовник, не торопясь, постригал кусты, тихо напевая себе что-то под нос. Петр Иванович внимательно огляделся: по лужайке с маленьким Егором бегала белокурая Ксюша. Озорная, она срывала большие охапки цветов и как можно выше подбрасывала их в воздух. Возле пруда в лиловом платье стояла красавица Вера и в задумчивости кормила белых лебедей, а Ольга Андреевна, укрывшись от солнца широкополой ассиметричной шляпой, зачитывала ей что-то из маленькой книжечки, но Вера её, кажется, не слушала. О чём она думала, опустив в воду угольки своих черных глаз? Верины мысли всегда оставались тайной, даже для родителей. А ещё в доме со дня на день ждали приезда из Петербурга Андрея. За год в семье все очень соскучились по любимому сыну и брату. И вот в эту идиллию, словно ураган, ворвались революционные идеи.
− Неужели и в наше тихое Богоявленское пришли эти аграрные безобразия? – с грустью произнес Петр Иванович. – Как же мы это проглядели?
− Да что теперь об энтом гутарить, Петр Иваныч? – встрепенулся Митрофан Спиридонович. – Надо что-то делать!
Петр Иванович задумался, ничего не отвечая. Потом ещё раз оглядел свою семью и с жаром в голосе спросил:
− За жандармами посылал?
− Ещё ночью.
− На кого думаешь? – спросил Петр Иванович, и взгляд его сделался решительным и грозным.
− Да что тут думать? – взбодрился Митрофан Спиридонович, будто только и ждал этого вопроса. − Садилек воду мутит! Я за ним, сукиным сыном, давно примечаю.
− Уверен?
− Петр Иваныч, дорогой, он это, и к бабке не ходи! Я надысь из Сеньки свово всю душу вытряхнул, а дознался. Гутарит, кубыть Митька Чадин, гдей-то нашёл. А где ему найти, поразмысли-ка? И Гаврила, отец его, пьянчуга, нести стал неподобное.
− Ладно, Митрофан Спиридонович, поступай, как считаешь нужным, не мне тебя учить. Только чтобы тихо! Наша губерния и без того первая по числу крестьянских выступлений. А то ещё, не приведи Господь, бунт поднимут.
− Дай-то Бог, чтобы не случилось, − и Митрофан Спиридонович вслед за князем трижды перекрестился. – А то мужички нынче смелые стали.
Но утаить случившееся так и не удалось. Жандармы обыскали едва ли не каждый дом и допросили большую часть богоявленцев, не исключая детей. Первыми задержали Машу Чадину с отцом Гаврилой. Среди задержанных, на удивление многих богоявленцев, оказался и Тишка Попов. У его дома собралось много зевак. Задержание оказалось шумным.
− Помилуйте! Остановитесь! – с криком из хаты выбежала его супруга Алевтина и кинулась к жандармам. – Невиноватый он ни в чём!
Не церемонясь с женщиной, конвоиры оттолкнули её в сторону, и упавшая Алевтина ползком догоняла жандармов, пытаясь хватать их за ноги. Васька бросился поднимать мать, осыпая жандармов проклятьями.
− Да за что вы меня? За что? – плакал Тишка.
Васька, было, бросился отбивать отца, как неожиданно из соседнего дома со скоростью выпущенной стрелы выбежала маленькая Злата и вцепилась в ногу одному из конвоиров.
− Не тронь Тишку, сволочь! – закричала она и принялась что есть силы колотить своими маленькими кулачками обидчика любимого дядьки.
Ошалевший от произошедшего конвоир принялся отталкивать от себя ребёнка, когда услышал громкий бас за своей спиной:
− А ну как я из тебя зараз весь дух выбью?!
Митрофан Спиридонович, как котёнка, схватил за шкирку Злату и отбросил на руки подоспевшему сыну Арсению.
− Ты что же, сукин сын, вытворяешь? – схватил он за грудки оторопевшего конвоира.
− Да как смеешь со мной говорить?! Ты! – задыхаясь от гнева, взялся за оружие тот.
Едва не случившуюся беду сумел остановить подоспевший поручик:
− Отставить! – зычно гаркнул он.
− Что же это, братец, у тебя тут творится? – спросил Митрофан Спиридонович, протянув к нему широкую ладонь, чем выдал своё хорошее знакомство с поручиком.
− А ничего необычного, Митрофан Спиридонович, самый обыкновенный арест, − ответил поручик, отирая пот со лба.
− Арест? – удивился Митрофан Спиридонович. – Кого?
− Тихона Попова.
Не поверив своим ушам, Митрофан Спиридонович оглянулся на Тишку.
− Митрофан Спиридоныч, кормилец ты наш! − плакал Тишка. − За что они меня, с роду ведь злого умысла не имею?
На несколько секунд Митрофан Спиридонович даже пришёл в замешательство, не найдя, что ответить, но быстро сориентировался:
− Ах, Тихона Попова! Так энто успеется. Ты бы, братец, лучше в хату зашёл, квасу выпил, а то, поди, умаялся за день?
И, обратившись к жене, он добавил:
− Василиса, а ну-ка встречай гостей, как полагается!
Митрофан Спиридонович, не давая опомниться жандармам, потащил их в дом, а Тишка с семьей остались сидеть на скамейке возле дома в ожидании своей участи.
− Спрашиваешь за что? Ну тогда, Митрофан Спиридонович, слушай.
Поручик достал из черной папки с эмблемой двуглавого орла листок и подошёл к окну. В маленькой комнате они были одни.
− Вот эта листовка была найдена у Попова при обыске. А теперь слушай ее содержание: «9 января 1905 года в Петербурге кровавая река навеки отдалила царя-палача от русского народа. Сама земля напитана нашей кровью. Но довольно! Пора кончать! Наша кровь такая же красная!» Ну что скажешь?
Митрофан Спиридонович хлопнул себя по коленям и, тяжело вздыхая, поднялся с лавки.
− Дурак ты, поручик, вот что я тебе скажу.
− Но-но! Не заговаривайся!
− Листовка, конечно, поганая, − не слушая поручика, продолжил Митрофан Спиридонович. – Но ты спроси для начала о том, умеет ли Тишка читать да писать, чтоб листовки энти распространять?
Митрофан Спиридонович знал Тишку честным, бескорыстным человеком, за что и любил. Поэтому так отчаянно и защищал его перед главой уездной жандармерии, не давая увезти в Воронеж, откуда достать старика будет куда сложнее.
− К чему ведёшь? – строго спросил поручик.
− Подбросили, дело ясное, − уверенно ответил Митрофан Спиридонович. – А где тот, кто энту холеру привёз сюды, вот вопрос! Садилека, я слыхал, вы так и не нашли. Просрали?!
Поручик виновато опустил глаза и едва слышно, будто оправдываясь, залепетал:
− Баба его говорит, будто третьего дня уехал. Видно, почуял неладное. А бабу взяли, уже в Воронеж увезли на допрос.
− Что баба? Какой от неё толк? А за Садилека придётся тебе ответить.
Но на угрозу Митрофана Спиридоновича поручик строго заметил:
− Не пугай, а то ведь я и с тебя спросить могу. На завод твой кто его работать устроил, быть может, тоже я?
− Завод не мой. Завод барский, − парировал Митрофан Спиридонович, ясно давая понять, что если потянуть ниточку дальше, то к делу можно привлечь даже князя Сенявина, чего, разумеется, допустить было невозможно.
− С умом ко всему надо подходить, Ваше Благородие, а не лес рубить. Так ведь не одну невинную душу загубить можно, ты и без того нашумел порядочно.
− Что же теперь отпускать Тихона этого? – спросил поручик.
Митрофан Спиридонович достал из комода несколько денежных купюр и, не пересчитывая, положил в черную папку поручика.
− И ведь каковы хитрецы, − сказал, надевая фуражку, поручик. – Кого угодно готовы очернить, только бы грязным делам своим массовости придать, всем подряд листовки подбрасывают.
Митрофан Спиридонович на это только фыркнул что-то себе под нос и, тяжело шагая, вышел из комнаты.
А на скамейке возле дома в ожидании своей участи продолжал сидеть Тишка Попов с семьей. Выйдя на крыльцо, Митрофан Спиридонович грозно сказал им:
− Чаво расселись тута, али дел никаких нет? Ступай-ступай к себе на баз, и шоб я вас не видал до завтра.
Плача, Поповы ушли со двора, а Митрофан Спиридонович отправился к князю Сенявину.
− Ну и нашумел ты, Митрофан Спиридонович, на весь уезд Богоявленское прославил, − сказал князь.
− Прости, Петр Иваныч, не думал я, что так обернётся, − поклонился он в пояс князю.
− Не думал…, − грозно повторил его слова Петр Иванович.
− Я вот об чём сказать хотел, − робко начал Мищенко. – Семейство Чадиных, должно, отпустят, да только нечего им сюды возвращаться, воду мутить, бесовскому отродью. Ты только прикажи, Петр Иваныч, так я их в шею выгоню.
Петр Иванович посмотрел на Митрофана Спиридоновича, как горели его глаза дьявольским огнём, и вспомнил своё сиротское детство, скитание по богатым родственникам, одиночество. И так защемило вдруг у него в груди, такая взяла тоска, что ничего не отвечая, он удалился к себе в кабинет, плотно затворив двери.
