Екатерина Дроздова
Богоявленское
− Вот уж и впрямь живучи мифы, − сдержанно улыбнулся Алексей Валерьевич. − И не высшего чина был офицер и не на приёме. Это случилось ещё в Варшаве. Право, я уже и забыл о том инциденте.
− И вы никогда-никогда не прислушиваетесь к мнению других людей?
− Отчего же? К мнению людей практики я весьма охотно прислушиваюсь, − уверенно ответил Алексей Валерьевич. − Прислушиваюсь к мнению Михаэля Федоровича, потому как вижу, какая громадная работоспособность заложена в нём, пунктуальность при выполнении работы. Как близко к сердцу принимает он проблемы своих солдат, как неизменно старается помочь им. Ко всем вопросам он относится чрезвычайно вдумчиво. Командир для солдата, Андрей, это всё равно что отец. Ни в одной гимназии, ни в одной академии этому не научат. Это быстро осознается на практике. Посуди сам, сколько сил, терпения и любви нужно вложить, чтобы сделать из простого крестьянского мужика, не умеющего ни писать, ни читать, солдата, боеспособную единицу. А солдат должен быть одет, обут, сыт. И это тоже задача командира – следить, чтобы новую форму не разворовывали, чтобы провиант был съедобен, ротные артельщики и кашевары не присваивали приварочные и чайные деньги.
В силу своей романтической юности о солдатском быте Андрей задумывался меньше всего, и эти слова Алексея Валерьевича стали для него большим откровением.
− Да-да, друг мой, − продолжил Алексей Валерьевич. − Зачастую это головная боль командира, как изыскать возможность закупить мясо, капусту, горох, картофель, яйца и масло, соль. И плох тот командир, который относится к таким вещам пренебрежительно.
В общении с Алексеем Валерьевичем Андрею казалось, что он не по годам взрослел, и ему это нравилось.
Однажды придя к Михаэлю Федоровичу, Андрей не застал у него своего нового товарища, и очень оттого огорчился.
− Андрей, а хотите я научу вас раскладывать пасьянс? – увидев его расстроенным, предложила Натали.
− Что же, изволь, − улыбнулся этой непосредственности он.
И в самом деле, общение с очаровательной двенадцатилетней дочерью Михаэля спасало Андрея в минуты одиночества. Так напоминала она ему своей детской наивностью обожаемую сестру Ксюшу, общением с которой он был обделён из-за разделяющего их расстояния. Напоминала она о любимом Богоявленском, которого он никогда не забывал. Вот и сейчас, раскладывая пасьянс с Натали, Андрей думал о доме, о своей семье. Как они там? Все ли здоровы? Всё ли у них ладно?
Глава 33
Митьку разбудил осторожный стук в окно. Он посмотрел на ходики, стрелки показывали полночь. Открыв дверь, Митька вгляделся в темноту. На улице было холодно и сыро, но уже пахло весной.
− Кто здесь? − спросил Митька.
− Это я, − тихо, почти шёпотом ответил такой знакомый женский голос.
− Верка?!
Не мешкая, Митька схватил её за руку и втолкнул в дом, после чего, внимательно оглядевшись, закрыл дверь и плотно задернул занавески на окнах.
− Ох, и дурная же ты, Верка! А кабы кто увидал тебя да угадал? Да в такую-то пору! − строго сказал Митька.
Вера обняла Митьку и, крепко-крепко прижавшись к его груди, всё так же тихо, почти шёпотом ответила:
− Меня Маша провела. Никто не видел!
− Ох, уж мне эта Маша! − недовольно пробормотал Митька.
Маша не отступится от своей затеи, Митька это хорошо понимал и про себя злился на сестру. Но ссориться с Машей он не хотел, потому что сильно любил её − единственного родного человека, заменившую ему мать.
А Вера, впервые оказавшись в маленьком домике своего любимого Митьки, почувствовала себя здесь на удивление спокойно. Невзирая на всю свою избалованность роскошью и богатыми интерьерами, ей очень понравилась та простота и уют, которые перед ней предстали. И эта божница, имевшая несколько икон в скромных серебряных окладах, находящаяся в переднем углу комнаты, и маленькая зажженная лампада перед ней, и прялка в спальне, за которой долгими зимними вечерами пряла свою пряжу Маша, и большая кровать с высокой периной и перьевой подушкой – всё в этом доме очаровывало Веру.
В эту ночь она была полна смелости и решимости, готовая пойти на любое преступление, только бы оказаться в объятиях своего любимого Митьки. Легко и непринужденно сбросила она с себя лиловое бархатное платье, обнажив восхитительной красоты юное тело.
− Дурёха ты, дурёха! − пытался вразумить её Митька. − Всю жизнь ведь жалеть будешь!
− Люблю! − шептала в ответ Вера, покрывая Митьку жаркими поцелуями.
И понимая всю опасность, которая могла постигнуть его за связь с княжной, разве мог Митька сопротивляться этой манящей красоте, этому совершенству?
Ночь летела пущенной стрелой, и Вере уже нужно было уходить, но Митька не торопился будить её. Он вдыхал её запах, гладил волосы и запоминал лицо, нежное и умиротворенное. Митька понимал, что отныне они крепко связаны, и он несёт ответственность за неё, но больше в его сердце ничего не изменилось. Глядя на неё спящую, он думал только о том, что если бы она была такой всегда, нежной, беззащитной девушкой, а не властной, жестокой барыней, тогда, быть может, однажды он и смог бы её полюбить.
Глава 34
Вот минул с той ночи месяц, за ним второй, третий. В Богоявленском установилась жаркая летняя погода. С самого утра Вера заперлась в своей комнате с французским романом в руках, но читать не выходило. Который раз начинала она читать одно и то же предложение, но мысли её тут же улетали далеко. Все её мысли были о Митьке.
Вера твердо решила, что её первая ночь будет отдана только обожаемомму Митьке, ещё в пору сватовства с графом Платовым. Тогда, когда угроза жизни с нелюбимым человеком была так близка, она всем своим существом ощутила отвращение к другим мужчинам, и выбор для неё встал только один – или Митька, или могила. Но после той счастливой ночи казалось, что Вера вовсе потеряла рассудок. Теперь ей двигала не только любовь, но и безудержная ревность. Ревность, не знающая границ и не приемлющая компромиссов. В эти три месяца со двора Сенявиных исчезли все мало-мальски привлекательные девушки, которые были так увлечены красавцем Митькой и которыми тот в свою очередь отнюдь не пренебрегал. Вера готова была не просто их прогнать, лишив работы, но и вовсе уничтожить, если бы это только было в её власти. Она хотела контролировать каждый Митькин шаг и каждое его движение, но, не имея такой возможности из-за необходимости держать свою любовь в тайне, кажется, медленно сходила с ума. Часто подолгу сидела она, устремив печальный взгляд в одну точку. И всё думала, думала, думала. Печаль сдавливала ей грудь, а глаза застилали слёзы. Какое может быть будущее у её любви? Быть может, им удастся держать свой роман в тайне ещё год, два года, но шило в мешке не утаишь, и о них догадается отец, мать. А не догадаются сами, так донесут. Ну хотя бы Митрофан Спиридонович. Этот пёс всё чует за версту, носом землю роет и не остановится, покуда не сосватает Вере своего непутевого Сеньку. А возможно ли получить благословение отца на свадьбу с Митькой? Нет, это совершенно исключено. За простолюдина ни за что не отдаст! Слишком большой позор для их благородной княжеской семьи. Что же тогда остается? Бежать? Вера закрыла глаза и представила любимые черты Митькиного лица, его мужественные широкие скулы, васильковые глаза, его тёмно-русые шелковистые кудри. Да, Вера готова была бежать за ним куда угодно: в Воронеж – так в Воронеж, в Сибирь – так в Сибирь! Хоть в самые дальние края. Но что же Митька?
А Митька строго-настрого запретил ей рассказывать кому бы то ни было об их тайном романе и свиданиях украдкой, особенно Маше. Он не любил Веру, но пойти на подлость не мог. За себя он не боялся. И в самом деле, что ему может сделать Петр Иванович? Прогнать со двора, спустить собак, придать суду и отправить на каторгу? Да и чёрт с ним! Но хорошо зная о намерениях своей сестры, тщательно оберегал честь возлюбленной. Но и только. И Вера это чувствовала. От этой не взаимности её злость становилась всё более невыносимой для окружающих. Доставалось не только дворне, которую она легко могла унизить и оскорбить, доставалось и родной сестре Ксюше, и без того всегда нелюбимой. Но младшая княжна Сенявина, расцветающая не по дням, старалась не принимать близко к сердцу не понятную для неё злость сестры.
Ксюша была легка, как ветер. Озорная, белокурая, она являла собой предмет обожания для каждого, кто хоть на минуту оказывался рядом с ней. И только Вера не любила её. Почему? А причин для этого у неё было предостаточно: и расцветающая, светлая, тёплая красота Ксюши, так отличавшаяся от вечного холода Вериного совершенства, и то, что, не скрывая своего обожания от старшей дочери, княгиня Ольга Андреевна отдавала всю свою любовь только младшей Ксюше, и то, что Андрей, самая сильная привязанность отца, князя Петра Ивановича, − плоть от плоти, воплощение мысли, как часто сам он называл сына, все свои письма из далекого Петербурга неизменно начинал словами: «Моя милая, обожаемая, единственная Ксюша!» Вот и сейчас завидев Ксюшу в тени липовой аллеи и вонзив в спину сестры свой ледяной взгляд, Вера возненавидела её уже за то, что та обернулась и озарила весь парк своей лучезарной улыбкой.
А Ксюша словно ничего и не замечала. Ей было просто неинтересно тратить своё настроение на чью бы то ни было злость. И ведь куда лучше прогуляться по лугу, где стрекочут кузнечики и пахнет чабрецом, а где-то вдалеке звучит тихая песня косивших траву крестьян. И вокруг всё так хорошо, спокойно, ясно и тепло, и вся её счастливая жизнь ещё впереди и всё в ней возможно. Ксюша хотела и умела любить жизнь и всё, что эту жизнь наполняло. А главное – она имела огромное желание своей любовью делиться с другими. И ещё она верила, что всё то хорошее, что наполняет её сердце сейчас, никогда не кончится и дальше будет только лучше.
− А знаешь, Васенька, сегодня непременно случится что-то хорошее! − сказала Ксюша, подойдя к Ваське Попову.
Сенокос был в самом разгаре, и никто на Ксюшу особого внимания не обращал. Она всегда запросто общалась с крестьянами в своём имении, чем уже давно никого не удивляла, но за что младшую княжну все особенно любили.
− Это вы почём знаете? − удивился Васька.
− Я так загадала. Ежели встретится первым хороший человек, то непременно будет добрая весть.
− Ох, и стрекоза вы, Ксения Петровна! − радостно заулыбался Васька.
Он уже не один год был влюблён в Ксюшу, и каждое доброе слово от неё делало его счастливым. Он смотрел на Ксюшу и не мог оторваться от её серых глаз. Вдруг что-то будто сжало его сердце, перебив дыхание, руки затряслись, и, набравшись храбрости, с придыханием он вымолвил:
− Ксюша, дружочка, люба ты мне! Дюже люба! А не то сама не знаешь?
− Что ты, Васенька?! − ничуть не смутившись, Ксюша только рассмеялась в ответ. − Разве можно?!
− Да вы не бойтесь! Я ведь как гутарят: хоть папаха черна, да душа светла!
− Вам бы, Ксения Петровна, нынче в леваде гулять. Али место тут барышне? − прервал этот едва начавшийся разговор Васькин отец, Тишка. − Жара-то какая стоит! Не дай Бог, напечёт!
− Ксения Петровна! Ксения Петровна! − подбежала к ним запыхавшаяся Маша. − Письмо там от Андрей Петровича! Прописал он, кубыть на следующий месяц в гости обещаются! С товарищем!
− Я же говорила! Говорила! Будет добрая весть! − радовалась Ксюша, хлопая в маленькие ладошки.
Она моментально забыла Васькино признание и, сорвавшись с места, легче голубиного пуха помчалась домой, схватив за руку Машу.
И тут-то Тишка со всей отцовской любовью принялся лупить Ваську за признание его в любви к Ксюше.
− Ты никак голову зашиб?! − горячился он. − Так я тебе её разом вылечу! Ты чего мелешь-то?
− Охолони, батя! − едва уворачивался Васька от отцовых тумаков.
− Я тебя проучу, сукин сын, на барышень заглядываться! − не унимался Тишка. − А не я, так барин прознает – на каторге сгноит!
− Митьку-то не сгноил! − в запале крикнул Васька.
− Что Митька? − остановился, держась за сердце, Тишка. − Там ещё угадать надо: не то правда, не то брехня.
− Как знаешь, батя, а только я от Ксении не почто не отступлюсь! И всё одно мне, что за то со мною станется!
Глава 35
Месяц промчался быстро, и вот уже медленно подбирается к Богоявленскому по пыльной дороге пегая лошадёнка. Тихо бурчит себе что-то под нос старый извозчик. Трудно было понять, поёт ли он грустную песню, пеняет ли на свою нелегкую жизнь, а может, просто бормочет что-то во сне. Но, несмотря ни на что, этот старик хоть и медленно, но верно вёз Андрея к дому. Милому, любимому дому. Не один год прожил Андрей в блестящем Петербурге, а дороже Богоявленского столица так и не стала. Все мысли его были устремлены в имение, где прошло счастливое детство, где каждый уголок дома помнит его ребячьи шалости, где всё так же взирают с портретов строгие глаза великих предков, перед которыми нельзя солгать, струсить, уронить достоинство великой своей фамилии.
Погода в этот день стояла сухая и безветренная. Со всех сторон открывались взору давно уже убранные поля, а в воздухе витали тоненькие паутинки и неповторимый запах осени. Как же прекрасно было Богоявленское осенью! Пышное и нарядное, словно укутанное в золото и бархат, вставало оно сейчас в памяти Андрея. Ни один дворец мира не смог бы сравниться с этой роскошью русской природы. Андрей жадно вдыхал этот воздух, словно пытаясь запасти его внутри себя на долгие годы вперёд, чтобы в любые невзгоды, которые, быть может, ждут его в будущем, давал этот воздух родных мест сил и терпения. И как же хотелось Андрею поделиться своими восторгами с Алексеем Валерьевичем, своим новым, но уже любимым другом, которым он так восхищается. Но тот будто ничего не замечал и, сидя в карете рядом с Андреем, казалось, дремал. Сейчас он и представить себе не мог, какую большую роль сыграет в его жизни эта поездка, как изменит она всю его дальнейшую жизнь.
А пока Алексей Валерьевич знал только то, что по-настоящему искренне привязался к Андрею, этому доброму, чистому, искреннему юноше. Он часто повторял: «Андрей – едва ли не единственный живой человек среди этого лживого и притворного моего окружения!» Потому, хоть и не имея к тому большой охоты, но всё-таки согласился на уговоры Андрея провести отпуск в его родовом имении.
Так же тепло отзывался об Алексее Валерьевиче и Андрей, называл сарматом, спартанцем и своим учителем. Сейчас он сам себя нахваливал за эту отличную идею пригласить друга в своё имение и познакомить с отцом. Он с нетерпением ждал той минуты, когда представит их друг другу, подбирал слова, которые смогли бы отразить все краски его восхищения и гордился собой за то, что сумел уговорить Алексея Валерьевича поехать с ним.
«Он непременно понравится отцу, − рассуждал про себя восторженный Андрей. − Ведь и я, и Михаэль Федорович так гордимся обществом этого человека».
− Воды бы напиться, барин, − сказал очнувшийся от дрёмы извозчик, завидя на пути колодец-журавль. − А то, когда это ещё доберёмся.
− Пожалуй, − ответил Андрей.
Подойдя к колодцу, Андрей прочитал венчавшую его надпись: «Люди добрые, испейтя водицы и казаков бедных пожалейте, грехи им проститя и в молитвах помянитя».
− Оно завсегда так было, что колодцы копали замаливавшие грех, − сказал старый извозчик. − Уж дюже дело энто опасное. Иные обет молчания давали, покуда рыли, а иные и вовсе требовали, чтобы во время работы ихней, не прерываясь, Псалтырь читали.
− И что же, отпускались грехи? − спросил Алексей Валерьевич старого извозчика.
− А то как же? Коли вода есть, значит, обет исполнен, значит, принял Господь молитву, простил грех, − ответил тот.
− Как вы полагаете, Алексей Валерьевич, о чём мог думать этот человек, пробираясь через меловые и песчаные пласты? Что мог вспоминать? О чём молиться? − задумчиво спросил Андрей.
Алексей Валерьевич ничего не ответил, но на душе его стало смутно. Андрей был ещё очень юн, а вот у него, пожалуй, на один колодец грехов уже набралось и сколько-то ещё будет впереди?
Дальняя дорога утомляла, но Андрея это не печалило, ведь он знал, что дома его с нетерпением ждут. И он не ошибался. С самого утра в княжеской усадьбе Сенявиных царил настоящий переполох. Горничные готовили спальни, кухарки щипали гусей, разливали по графинам настойки, Ольга Андреевна примеряла новое платье, не отходил от окна Егор, взятый когда-то на воспитание в семью Сенявиных и давно уже ставший членом семьи, ждали и сестры, раскладывая пасьянс на скорое прибытие брата. Но с особенным нетерпением приезда сына ожидал Петр Иванович, ведь шестнадцатилетний Андрей с блеском выдержал приёмные экзамены в почётное Павловское военное училище, и теперь получил название юнкера, а также снаряжение и обмундирование по образцу войсковому и все права состоящих на действительной военной службе. Петр Иванович был счастлив за сына, ведь теперь перед ним непременно откроется большое будущее. Он мечтал лишь о том, чтобы Андрею удалось всё то, что когда-то не удалось ему, чтобы карьера сложилась удачней, а судьба счастливей.
Радостные мысли не отпускали Петра Ивановича в это счастливое утро, и гордость за сына переполняла сердце. Но вот за окном кабинета послышались радостные возгласы, и, вернувшись из приятной задумчивости, Петр Иванович взял трость и как можно скорее пошёл на улицу, чтобы первым обнять, прижав к груди единственного наследника.
И вот на крыльце дома всё перемешалось – люди, взгляды, поцелуи, счастливый смех. Крепко обнял Андрея Петр Иванович, вот протянула руки к сыну утонченная Ольга Андреевна, красивая и, казалось, всё такая же молодая, вот радостно хохоча запрыгнул на спину Андрея ещё по-детски несдержанный Егор. Со скоростью ветра сбежала по лестнице Ксюша и бросилась на шею Андрею, покрывая брата поцелуями. Как можно крепче прижав к себе любимую сестру, он целовал в ответ её родные серые глазки и белокурые локоны. Спустилась на крыльцо, приветствуя брата, и царственная Вера. Даже взволнованная дворня всё крутилась вокруг, не расходясь по делам.
Вдруг очнувшись от этой поглотившей его семейной суеты, Андрей, обняв за плечи отца и Ксюшу, подвёл их к Алексею Валерьевичу, наблюдавшему за этой счастливой встречей со стороны, и гордо произнес:
− Вот, отец, рекомендую − ротмистр Серебрянов Алексей Валерьевич, самый необыкновенный человек из всех встречавшихся мне в жизни! Герой Русско-японской войны, дружба которого является для меня великой честью!
− Я много наслышан о вас от своего большого друга Михаэля Нейгона, − поприветствовал гостя Петр Иванович. − Ваш приезд для нашей семьи – большая радость, и отныне двери нашего дома всегда открыты для вас!
− А вот, Алексей Валерьевич, моя младшая сестра Ксюша!
Ксюша протянула руку гостю, ласково улыбнувшись. Прислонившись губами к её руке, Алексей Валерьевич вдохнул запах юности и свежести, и сердце его словно так же помолодело. Ксюше вдруг показалось, что пауза эта затянулась, да ещё и на глазах всей семьи:
− Ну что же мы стоим? Пройдёмте скорее в дом! Мы очень, очень вас ждали! − сказала она, и с легкой непринужденностью взяв Алексея Валерьевича под руку, повела всех в дом.
Глава 36
В семье Сенявиных Алексея Валерьевича приняли как родного. Да и ему в Богоявленском всё пришлось по душе. Тихая, размеренная жизнь, о существовании которой он, кажется, и не подозревал, моментально околдовала его. Прогулки верхом по утрам, чай из дорогого фарфора со свежим вареньем за большим столом вместе с Ольгой Андреевной, долгие задушевные беседы с Петром Ивановичем и Андреем, и любопытные, робкие взгляды юной княжны Ксении. Не полюбил Алексей Валерьевич только Веру. Опытный и искушённый в делах амурных, он видел её насквозь. Жестокая, циничная и беспринципная, пусть и необыкновенно красивая, Вера не возбудила в нём теплых чувств.
На одном из раутов в доме Сенявиных, которые с такой любовью принялась устраивать Ольга Андреевна, «угощая» гостей Алексеем Валерьевичем, Вера спросила за обедом:
− Скажите, Алексей Валерьевич, действительно ли в Японии был такой недостаток провизии, что еженедельно убивали по двести пятьдесят лошадей?
При этом вопросе за столом повисла тишина. За одним его концом кто-то поперхнулся, за другим гости брезгливо отложили приборы.
− Вера очень впечатлительна, а газеты писали такое, от чего порой и заснуть было не просто, − отозвалась сконфуженная Ольга Андреевна.
Но Вера замерла в ожидании ответа, не сводя с Алексея Валерьевича пытливых глаз.
− Ну что вы, Вера Петровна? При таком убое армия осталась бы вовсе без лошадей, − сдержанно ответил Алексей Валерьевич.
− Не тревожьтесь, Вера Петровна, армию спас перелёт перепелов, − рассмеялся Митрофан Спиридонович, разрешив конфуз. − А за строевого коня нынче двести пятьдесят рубликов дают, дороговато вышел бы обед, − уже тише добавил он.
И разговор вернулся в привычное русло с бесконечными расспросами о жизни в столице, Русско-японской войне и общем положении дел в армии, ужасно утомлявшими Алексея Валерьевича, но увлекавшими гостей. И в очередной раз, всегда сдержанный, чрезмерно спокойный, Алексей Валерьевич ничем не выдал своего недовольства, а только незаметно покинул говорливых гостей Сенявинского дома и удалился в парк, где можно было спокойно насладиться тишиной.
− «Но, говорят, вы нелюдим, − неожиданно прозвучал у него за спиной чей-то ласковый голосок. − В глуши, в деревне всё вам скучно, а мы… ничем мы не блестим, хоть вам и рады простодушно».
Алексей Валерьевич обернулся и увидел Ксюшу с томиком Пушкина в руках. Тоненькая, одухотворенная, белокурая, она была словно соткана из воздуха. И на сухом, всегда строгом лице Алексея Валерьевича появилась улыбка, такая искренняя и такая естественная. Чарующее обаяние этой девочки не оставило его равнодушным. И Алексей Валерьевич осознал вдруг, насколько рядом с Ксюшей ему уютно и тепло. Остаток вечера они провели вместе, гуляя по парку. Ксюша читала вслух «Евгения Онегина», а Алексей Валерьевич, как старый учитель, тихо поправлял её интонацию.
Неожиданно для самого себя Алексей Валерьевич понял, что за один этот вечер, проведённый с Ксюшей, он готов терпеть глупость уездных друзей Ольги Андреевны, провокации Веры. За один этот вечер он был благодарен Андрею, что привёз его в своё имение.
На следующее утро, когда ещё весь дом спал, к сидящему за чтением в княжеской библиотеке, Алексею Валерьевичу пришла Вера.
− Вы, верно, сердитесь на меня? − спросила она.
Тёмно-зелёного сукна стены мгновенно потускнели от отблеска изумрудов в её ушах.
− Не имею на то ни единого повода, − учтиво ответил Алексей Валерьевич.
− Поверьте, я и в мыслях не имела желания поставить вас в неловкое положение, − продолжила разговор Вера, садясь в кресло под тень балдахина напротив Алексея Валерьевича.
− Вам опостылело это провинциальное и притворное общество вашей маменьки, не так ли?
− Верно! − улыбнулась Вера.
− Вы имели желание поставить в неловкое положение их, а послужил для этой цели инструментом я.
Он был прав, но Вера приготовилась опровергать этот довод. Алексей Валерьевич отложил книгу, настроившись на долгую беседу. И в самом деле, не случайно же пришла к нему Вера, да и ещё и в такую пору, когда разговор их никто не мог услышать. Он смотрел Вере точно в глаза, не робея перед её красотой. И это отличало его от всех прежних Вериных знакомцев. В комнате повисла интригующая тишина, словно на дуэли, и первой её нарушила Вера.
− Напротив! Вы, сами того не желая, приковываете к себе всеобщее внимание, в особенности этих старых куриц, увидевших в вас прекрасную партию для своих дочерей. Ну ещё бы, офицер из самого Петербурга, приличное жалование имеете. Такой шанс для них. Всё так приторно, притворно, и всё заранее известно. Сначала они станут приглашать вас в гости, затем последуют тайные письма, слёзы в темном парке, и вот вы и сами не заметите, как вас объявят женихом. Вы тяготитесь этим, я вижу.
− Ну а вы решили избавить меня от этой участи?
− Можете считать и так, − улыбнулась Вера.
− И чего же вы хотите взамен?
Не желая лишних церемоний, Алексей Валерьевич круто повернул разговор в откровенное русло, чем изрядно удивил Веру.
− Вы, должно быть, прилично играете в шахматы, Вера Петровна? − продолжил он.
− Не пробовала.
− Непременно научитесь, из вас выйдет достойнейший соперник! А знаете почему?
− И почему же?
− У вас неженский ум! Хоть это и большая редкость при такой красоте! Я не раз встречал женщин схожего с вашим ума. О, дай вам волю, и из вас вышли бы новые Мессалины и Медичи! Столько в вас для этого злобы и жестокости.
Алексей Валерьевич вскочил с места и в два шага оказался возле Веры. Ступив ногой на подиум её кресла, он взялся обеими руками за подлокотники с такой силой, что, показалось, ещё секунда и витые коллоночки по его углам треснут.
− Чего ты хочешь, княжна? − прошипел он. − Какую партию ведёшь?
Из глаз Алексея Валерьевича словно искры посыпались, а лицо сделалось страшным. И Вера не на шутку испугалась. Как же она так просчиталась? Да, герой Мукдена, ротмистр Серябрянов – не Пабло и не Платов, его жизнь закалила со всех сторон, и его не сыграть ни в одной партии. И Вера от очередного хитрого своего плана отступилась, но разговор этот и свой испуг запомнила.
− Доброе утро! − неожиданно среди резных книжных шкафов, прозвучал голос Ксюши. − Так рано, а вы уже на ногах.
− Да, Ксения Петровна, я совершенно потерял сон, и вы не поверите отчего, − сказал Алексей Валерьевич, поцеловав руку Ксюши.
− И отчего же? − удивилась она.
− Не могу найти в вашей картинной галерее портрет адмирала Дмитрия Николаевича. Или, прошу прощения, он не приходится вам родственником?
− Вы просто очень невнимательны, − улыбнулась младшая княжна.
− Проводите меня к нему, будьте так любезны, − попросил Алексей Валерьевич.
− Прошу за мной, − радостно согласилась Ксюша, и, не оборачиваясь на Веру, они вышли из библиотеки.
− Вот и Дмитрий Николаевич, − сказала Ксюша, подведя Алексея Валерьевича к портрету. − Вы правы, Дмитрий Николаевич приходится нашей семье не прямым предком, но мы бережно храним память о нём. А знаете ли вы, что он изображен на памятнике тысячелетия России?
− Действительно? − удивился Алексей Валерьевич. − Я не знал.
− А вот портрет его сына, Николая Дмитриевича, − продолжила свой рассказ Ксюша. − В его жизни случилась очень большая, но очень печальная история любви. Весной 1827 года он прибыл в Тифлис и встретил свою любовь – Нину Александровну Чавчавадзе. О ней говорили, что она была юна и прекрасна, как ангел. Но чувства Николая Дмитриевича остались без ответа, она отдала своё сердце Грибоедову. Николай Дмитриевич даже сравнивал свои чувства со страданиями Вертера Гёте. Он много достиг, был отмечен многими наградами, но продолжал смертельно тосковать по Тифлису, где пережил наисчастливейшее время. Он мечтал жениться, но признавался, что беда его в том, что другой Ниночки ему не найти. Оставшись в одиночестве, он писал: «Я теперь, как корабль, брошенный воинами, который потерял руль и мачты. Езжу по России и не знаю, где найти себе приюта».
Алексей Валерьевич не смотрел на портрет – он смотрел на Ксюшу и поражался, откуда в ней столько добра, откуда столько света? И что её ждет дальше в этом забытом имении, да ещё с такой сестрой рядом?
Отныне они много времени проводили вместе: гуляли по берегу Дона, читали вслух стихи, играли в четыре руки на фортепьяно. Ксюша любила петь под аккомпанемент Алексея Валерьевича и раскладывать по дому трогательные послания для него, а потом осторожно наблюдать из-за колонны, как он улыбается, читая их. А ещё за семейным чаепитием по вечерам она обожала слушать его дивные рассказы о далеких краях, в которых он побывал, о людях из незнакомых народов, которых повидал. В эти минуты она смотрела на него, не отводя своих восторженных серых глаз, и боялась дышать, лишь бы не перебить его, лишь бы не помешать. Засыпая же ночью, думала только о том, чтобы скорее проснуться утром и снова увидеть его.
А по утрам Алексей Валерьевич дарил Ксюше любимые фиалки, покорно носил за ней веера и шали, в которые укутывал при малейшем дуновении ветра. Они были очень разные: открытая, жизнерадостная, юная Ксюша и сдержанный, суховатый, замкнутый и умудрённый жизнью Алексей Валерьевич. Но их обоих неотвратимо тянуло друг к другу. Здесь, в Богоявленском, Ксюша практически и не видела других мужчин за исключением отца и брата. И вот появился он, такой мужественный, такой волевой, настоящий герой. То ощущение защищённости, которое Ксюша испытывала рядом с ним, подкупало и опытных женщин – подкупило и её. И наивная, неопытная, она и не заметила, как запылало неведомым огнём её девичье сердце, как заполнил этот человек все её мысли и мечты. В своих девичьих грёзах она ждала любви, она мечтала о любви, и вот, будто тёмные донские воды, это чувство накрыло её с головой.
