Екатерина Дроздова
Богоявленское
Глава 43
Егор уже целый день мыкался по Воронежу в безуспешных поисках ночлега. Стояла промозглая поздняя осень. Ветер дул со всех сторон, подхватывая падающий с неба первый снег. Кутаясь в тоненькую гимназическую шинель, с самого утра без единой крошки во рту, он смертельно устал и замёрз.
Сев прямо на тротуар Егор готов был зарыдать от обиды и бессилия, но на слёзы сил тоже уже не осталось. А перед глазами всё мелькали и мелькали чьи-то начищенные ботинки, блестящие, пышные юбки и колеса карет. И никому не было никакого дела до него, тринадцатилетнего голодного, замёрзающего юноши.
Воспитанный в великолепном имении своего дядьки, князя Петра Ивановича Сенявина, вдали от всех бед и огороженный от всех забот, он впервые столкнулся с таким жестоким человеческим безразличием. Подумать только, ведь все вокруг так счастливы, все веселы, сыты и всем нет никакого дела друг до друга. Никому нет дела до него, попавшего в беду мальчишки. Они все живут заботами только о себе и не замечают его, словно его и вовсе нет. А может и того хуже: замечают и видят его горе и боль, но так отвратительно бездушны, что ничего в сердцах их не шевелится. Они даже брезгливо фыркают, бросая на него пренебрежительный взгляд. От осознания такой жестокости этого городского общества Егору становилось ещё тяжелее и так обидно и за себя, и за всех них, что хотелось умереть. А ведь все эти снующие мимо него люди, не бедняки и не калеки, но никто, никто не протягивал ему руку помощи.
Егор повернул голову и внимательно посмотрел на шикарное здание, рядом с которым сидел. Этим зданием оказалось настоящая цитадель богатства. В нём находилось купеческое собрание. Из последних сил Егор поднялся и заглянул в окно. В глаза ударил яркий электрический свет. Внутри царило безудержное веселье: пели цыгане, официанты в перчатках обслуживали шикарных мужчин в черных фраках, белых крахмальных жилетах, сорочках и таких же бабочках. А столы перед ними ломились от невероятных кушаний, вин, шампанского, кваса и фруктовых вод. Через открытые форточки доносился беззаботный смех.
Егор ещё раз осмотрел этих блестящих мужчин-купцов и вдруг остановил пристальный взгляд на одном из них, большом, осанистом, с широкой рыжей бородой. Ну конечно, это был Митрофан Спиридонович Мищенко. Егор тут же узнал его, и сердце радостно заколотилось.
«Спасён!» − подумал Егор и уже готов был броситься к нему, но вдруг остановился.
Конечно, Митрофан Спиридонович не бросил бы воспитанника своего покровителя, князя Петра Ивановича Сенявина. Он бы его и накормил, и обогрел, но мысль о Петре Ивановиче не дала Егору этого сделать. Как же он посмотрит ему в глаза? Как расскажет о случившемся? О том, что привело его на улицу? Ведь все беды его начались с того, что он страшно задолжал хозяину, у которого снимал комнату, и был изгнан на улицу, да ещё и вещи пришлось оставить в залог. И всё потому, что все деньги, которые собрал ему Петр Иванович для обучения в гимназии и безбедной жизни в Воронеже, он проиграл в карты, проучась всего три месяца. Нет, решил для себя Егор, чем вынести такой позор, огорчить Петра Ивановича, вернувшись в Богоявленское побитой собакой, уж лучше пропасть вот здесь, на улице.
Так бы и случилось, но вдруг над ухом его прозвучал женский голос:
− Эй, гимназистик! Ты чего это тут расселся?
Над Егором стояла молодая веснушчатая женщина со смелым взглядом, в старом, затёртом пальто и таком же старом платке на голове.
− Околеешь, говорю! − сказала она. − Пойдём со мной! Пойдём, не бойся!
Егор был не в том положении, чтобы чего-то бояться, поэтому, с трудом поднявшись, послушно поплёлся за ней. Незнакомка привела его в крохотную комнатку на окраине Воронежа, которая располагалась в подвале, из окна которой были видны только ноги проходивших мимо людей. Посередине этой комнатки стоял деревянный, сбитый из досок стол без скатерти и две таких же табуретки, в углу кровать, рядом с которой висела люлька, в ней тихо спал младенец, а под окном располагался сундук, покрытый лоскутной постилкой. Больше в комнате ничего не было.
Хозяйка напоила Егора водкой и уложила на кровать, молча подоткнув ему под голову тощую подушку и укрыв грязным, но теплым тулупом. Когда его разбудил детский плач, за окном вновь темнело. Егору стало понятно, что проспал он долго. А открыв глаза, он увидел перед собой молодого мужчину.
Соскочив с кровати, Егор захотел было что-то сказать, но не сумел подобрать слов и только выпучил на незнакомца свои тёмно-карие глаза.
− Ну здорово, гимназист! − сказал незнакомец, и его вежливый тон сразу успокоил Егора. − Садись с нами за стол, будем ужинать.
Егор был очень голоден, но от скудного ужина хозяев вежливо отказался.
− Садись-садись, будет стесняться, − настаивал хозяин.
И Егор с благодарностью согласился. За столом же он всё украдкой разглядывал хозяина, пытаясь распознать, кем может быть этот человек. И впервые задумался, нет ли в этом доме для него опасности. Но хозяин, несмотря на скудность своего быта, имел лёгкий нрав, много шутил и улыбался, и радушная хозяйка была ему под стать. Эта открытость, доброжелательность и кажущаяся семейная идиллия расположили к себе Егора, и уже совсем скоро все подозрения его рассеялись.
− Как звать-то тебя, гимназист? − спросил наконец хозяин.
− Георгий! Боровский Георгий!
− Егор значит? А меня Игнатов Игорь, − представился хозяин и, глядя на супругу, добавил: − Это жена моя Тонька. А ты ешь и не робей, − видя скромность Егора, добавил он. − Сколько на улице-то промаялся, поди, ослаб совсем?
− Ты Егор не взыщи, − поддержала мужа веснушчатая Тонька. − Уж чем богаты.
− В народе, знаешь, как говорят? – подмигнул ей Игнатов. − Хлеб на стол – и стол престол, а хлеба ни куска – и стол доска. Так что краюха-то, она иной раз дороже разносолов заморских будет.
Егору вдруг стало так спокойно и уютно в этой крохотной комнатке с этими добрыми и ещё несколько часов назад совершенно незнакомыми ему людьми. И Егор подумал: «Вот ведь как бывает. Эти люди так скромны и бедны, а не бросили меня один на один с моей бедой, приютили, обогрели, пригласили откушать с собой незатейливого своего ужина. А те богачи у купеческого собрания, стало быть, пожадничали, побрезговали мной. Верно говорят, сытый голодного не разумеет».
− Ты, браток, никак в карты проигрался? − спросил Егора Игнатов.
− Как вы узнали? − удивился Егор, стыдливо опустив глаза.
− Известное дело. Ты вот впервые на улице оказался, а мне не один раз доводилось ночевать по подворотням. Там я много людей повидал, и таких вот, как ты – случайных, и совсем пропащих.
В этот вечер Игорь много поведал Егору о бедняках из подворотен, о попадании их в эту бездну и невозможности выбраться на свет. Егор с замиранием сердца слушал эти истории про жизнь. Жизнь, о существовании которой он и не подозревал. И после всего услышанного Егору было как-то неловко и даже стыдно перед Игорем рассказывать о себе и своей жизни, размеренной, сытой и благополучной. И самое главное о том, что для такой жизни ни ему, ни его сёстрам и брату, ни даже его дядьке не нужно было прикладывать ни малейших усилий. Что на них всегда кто-то работал и почти ничего за эту работу не получал. Благополучие по праву рождения – не самое справедливое положение вещей. И понимая всё это, Егор постарался придать своему повествованию как можно больше мрачности:
− Отец мой погиб в японскую, а мать в тот же год бросила, умчавшись за новой любовью. Я их практически не помню.
Но врать Егор не умел, а выглядеть перед Игнатовым нелепо ему не хотелось. Поэтому он тут же признался.
− А в общем детство моё прошло вполне счастливо. И в Москве, в доме деда, городского чиновника, и в Богоявленском на воспитании у дядьки, князя Петра Ивановича Сенявина. И до вчерашнего дня о настоящих бедах и невзгодах я, в сущности, ничего не знал.
Игнатов благосклонно похлопал его по плечу и на прощание сказал:
− Ты, браток, поезжай к дядьке и покайся! Он тебя простит, будь спокоен.
− Я к вам ещё вернусь, − ответил Егор. − И непременно отблагодарю за доброту.
− Да ты что?! − разозлился на эти слова Игнатов. − Неужто ты решил, что я от попавшего в беду человека плату возьму?
− Нет-нет, вы неверно поняли меня, Игорь!
− Тогда и нечего об этом говорить! И запомни: за доброту не платят! Доброта от сердца идёт. Добротой делятся. А теперь ступай и никогда больше сюда не возвращайся!
− Но почему? − удивился Егор.
− Это может быть для тебя опасно.
− Почему? − с недоумением снова спросил Егор.
− Ты знаешь, что такое РСДРП?
Что такое Российская социал-демократическая рабочая партия, в сокращении РСДРП, Егор представлял себе очень смутно. Он был далёк от всех оппозиционных идей, марксизма, социализма, и о революционном подполье, активистом которого являлся Игнатов Игорь, слыхом не слыхивал.
«Но, если Игорь, этот добрый, неравнодушный к чужим бедам человек, состоит в этой самой РСДРП, значит, деятельность её так же благородна. Значит, она несёт в себе те же принципы человеколюбия, борьбы за справедливость, защиты обездоленных».
Именно такие выводы сделал для себя в этот вечер Егор. И именно в этот вечер он заразился этим светлым вирусом добродетели, защиты идеалов свободы, равенства и братства. И твердо решил для себя вернуться в дом Игнатова.
Глава 44
− Одумайся, сынок! − причитала Алевтина Попова. − На кого ты нас, стариков, оставляешь?!
− Ничего, мать, − обнял жену Тишка. − Нехай катится! Могёть, Архип, дурака энтого крестный, в городе мозги-то ему вправит. А то ишь чего удумал, на молодую барыню, кобелина, позарился.
На кухне в доме Поповых было чисто, нарядно, дымила печная труба, на плите готовилась пища. Хозяйка Алевтина собирала ужин, ставя на стол чугунок с кашей, миски, деревянные ложки. И ничего не предвещало беды, пока Васька не вспомнил по неосторожности о Ксюше, чем неимоверно разозлил отца. Но Васька повзрослел, и слово родителя стало для него не указ. Ударив кулаком по столу, да так, что на полках с домашней утварью зашатались кубышки и крынки, он громко заявил, что отныне его жизнь принадлежит только ему и отчитываться о ней ни перед кем не намерен, даже перед отцом.
Так Васька бросил в мешок только чистую рубаху да краюху хлеба и, выходя из дома, остановившись в сенцах, где на лавке стояли ведра с водой, а над ними висело коромысло, где хранила мать сбор лечебных трав, где так сладко пахло домом, небрежно бросил отцу:
− А ты, батя, всю жизнь думаешь на упыря энтого батрачить?
− Он кормилец наш, − ответил Тишка.
− Ну-ну.
Васька хлопнул дверью и уверенной походкой направился к своему крестному отцу Архипу в Воронеж. В эту минуту он был уверен, что никогда больше не вернётся ни в этот дом, ни в это село, в котором с замужеством Ксюши его больше ничего не держало. А проходя мимом княжеской усадьбы, он увидел Арсения и крикнул ему:
− Эй, Сенька! Всё барский порог обиваешь?
− Васька! − обрадовался другу Арсений. − А ты никак уходишь куда?
− Ухожу! В Воронеж! И ты давай со мной!
− Я? − удивился Арсений. − А зачем?
− За лучшей долей! − смело ответил Васька. − Хотя тебе на твою долю грех жаловаться.
− Я бы пошёл, да батя разве пустит, − пробормотал в ответ Арсений.
− Так и будешь всю жизню на батю свово озираться? – закурил Васька самокрутку. И, немного помолчав, с язвительной усмешкой добавил: − Э, нет, друг. Не батю ты боишься! От Вериного порога уйти ты боишься. Ну и дурак! Ни в жизнь она тебе не достанется. А почему – сам докумекать должон. А коли не могёшь, так я тебе скажу. Там уже давно Митька потоптался, покуда ты под окнами вздыхаешь.
− Неправда это! − воскликнул Сенька.
Он слышал много сплетен о любви княжны Веры к Митьке и понимал, что дыма без огня не бывает. Разве станут люди просто так болтать? Но страстно влюбленный, он по-прежнему отказывался сплетням этим верить. Особенно теперь, когда его друг и соперник уже второй год служил в армии. Когда у него появилась надежда, что если слухи о Вериной любви и небезосновательны, то по прошествии времени она забыла о Митьке и у него появился шанс завоевать Верино сердце. Но он ошибался, не зная, что Вера по-прежнему ждёт своего возлюбленного и её мучительная любовь не становится меньше.
А Васька только отмахнулся в ответ и пошёл дальше, проваливаясь в глубоких сугробах и ничуть не сожалея о том, что Сенька не пошёл с ним. Настолько теперь он был равнодушен к своей прежней жизни.
У Арсения же, в отличие от Васьки, было доброе сердце, и ему стало нестерпимо жаль, что вслед за Митькой ушёл из Богоявленского и он. Что не стало рядом друзей его детства, с которыми до конца жизни ему хотелось идти вместе одной дорогой. В этот день он узнал, как уходит детство, понял, что и ему пора взрослеть.
Обо всех этих мыслях он и поведал Вере. Но той было всё равно. Она не слушала Арсения и терпела его присутствие только потому, что надеялась услышать хоть какое-нибудь известие о Митьке. Но Арсению, как и ей, он тоже ничего не писал.
− Вер, а Вер, − набравшись храбрости, заговорил однажды Арсений. − Давай поженимся! Люба ты мне! Дюже люба! Я тебя всю жизнь, как зеница око, беречь буду! Ветерку пахнуть не дам! В Петербург жить уедем, батиного капитала нам до старости хватит.
− Ступай домой, Арсений! − устало ответила Вера. − Не люблю я тебя!
Узнав об ухаживаниях Арсения, Ольга Андреевна сказала мужу:
− Нет-нет, это не может быть! А впрочем… Капитал Митрофана Спиридоновича всё растёт и растёт! Свои заводы ставит, роскошный особняк в Воронеже построил. А Верочке нашей уже двадцать лет. Боюсь, как бы при такой красоте одна не осталась.
− Меня сейчас больше Егор беспокоит, − озабоченно ответил Петр Иванович.
Поводов для беспокойства у него было предостаточно. Егор за полгода жизни в Воронеже страшно отдалился от семьи. Писем не писал, в гости не приезжал. Едва переступив порог дома Игнатова, Егору тут же захотелось вернуться. Он много думал о беде, произошедшей с ним, и как по-новому она заставила его посмотреть на жизнь человека в целом. И хоть на улице Егор провёл всего один вечер, а о жизни рабочего класса услышал только из уст Игнатова, обида от творившегося социального неравенства и желание борьбы за справедливость охватили его с головой. Ему захотелось заговорить громко, так, чтобы весь свет услышал: «Оглянитесь! Посмотрите, что происходит вокруг вас! Богачи только и знают, что пить дорогие вина, жрать осетрину и икру, а работающий на них народ голодает, замерзает на улицах, и никому нет никакого дела до этих несчастных! А вместо помощи бедным, калекам, потерявшим на фронтах японской войны ноги и руки, эти мерзавцы миллионы проигрывают в карты, выбрасывают на развлечения и продажных женщин. Они ещё хорошо помнят, как закладывали крестьян, живых людей, и сокрушаются, что время это прошло! О чём их мысли? Пустота и в головах, и в душах. Куда же мы катимся? И кто, если не мы сами, положит всему этому конец?»
Игорь же казался Егору человеком необыкновенно честным, сильным, смелым, искренним и, главное, справедливым. Вся его жизнь была посвящена борьбе за великую идею равенства и справедливости. Он не боялся потерять жизнь, лишь бы прожита она была не зря. Он настоящий борец, и никто не мог сравниться с ним: ни дядька – благородный князь Петр Иванович Сенявин, ни старший брат Андрей – и даже Алексей Валерьевич, новый герой их семьи, в глазах Егора был совершенно другим, всего лишь служакой, цепным псом на страже монарха и буржуйских капиталов.
И Егор вдруг отчетливо понял, как и для чего нужно жить. А самое главное – он поверил, что таким людям, как Игнатов, по силам изменить текущий ход жизни. Теперь он сам был готов умереть за высокие идеалы человеколюбия, братства народов и межклассового равенства. И в самом деле, разве не прекрасна смерть в огне идейной борьбы? Сама эта мысль казалась Егору героической, ведь не все готовы прийти даже к такого рода суждениям, не то что воплотить их в жизнь. А он смог. Он даже видел себя на краю эшафота со связанными за спиной руками и пламенной речью на устах. Видел, как зажжёт эта искра его самопожертвования костёр священной борьбы, как разольётся слава о нём по всей Руси, как с именем его на устах пойдут в бой те, кого разбудит и вдохновит его подвиг. И так Егор размечтался, и так горд он был собой в этих мечтах, что за каких-то пару месяцев с того знакового для себя ноябрьского дня сознание его совершено переменилось. И вот он вновь уже полный решимости, со стойкими убеждениями оказался на пороге дома Игнатова.
Игорь с радостью принял его, но ещё долго отговаривал от столь опасного для юноши занятия, как работа в преследуемом законом подполье:
− Деятельность наша не так романтична, как может показаться на первый взгляд, − объяснял он. − Организовывать подпольные ячейки часто опасно для жизни. Жандармы с нами не церемонятся. Нам не раз приходилось хоронить своих товарищей, и кто знает, сколько ещё придётся и не станем ли следующими мы. Кто-то погибает в перестрелках, кто-то на каторге, кто-то при попытке бегства с этапа. И всё это ради призрачной надежды исполнения нашей мечты. Ты должен понимать, что власть царизма ещё так сильна, что скорее всего нам не дожить до свержения буржуазного строя, но наши потомки обязательно завершат начатое нами дело, если мы будем тверды в своей борьбе.
Но Егор был непреклонен:
− Я готов на всё! − говорил он. − Я способен выполнить любое задание! И коли понадобится, я без сожаления отдам свою жизнь в нашей борьбе!
− Ну что ты? Даже не держи эти мысли в голове! − заботливо сказал Игорь. – Разве мы разбойники, чтобы лихостью такой жить? Нас покуда слишком мало, чтобы жизни свои не беречь. Сейчас главная задача партии – донести наши идеи до людей, заставить их поверить нам, поверить в себя. Заставить не бояться. Для этого необходимо агитировать в разных городах, уездах и волостях за большевиков, устраивать митинги, стачки.
− Я готов! − не колеблясь, ответил Егор.
Чем больше Егор узнавал Игнатова Игоря Николаевича, тем сильнее восхищался им, внебрачным сыном прачки, двадцати трёх лет от роду, появившимся на свет в рабочем районе Иркутска.
Игорь с самого детства имел неуёмный характер, смелость и поразительную тягу к справедливости. Он рос крепким, здоровым и любознательным мальчишкой, отличался незаурядными способностями к артистизму, чтению, счету и письму. А его дар к убеждению и организаторским способностям поражали даже видавших виды беглых политических ссыльных, часто прятавшихся в рабочих бараках, где он жил с матерью. От них Игорь впервые узнал о марксизме и социализме, под их влиянием вступил в революционный кружок, где познакомился с печатными работами Георгия Плеханова и мало кому тогда ещё известного Лейбы Бронштейна, не так давно отбывающего здесь ссылку, оказавшими на него решающее влияние. За три года, проведённых в революционном кружке, Игорь, не переставая, занимался самообразованием. Невзирая на всю грязь и пьяных рабочих барака, где жил, тяги к спиртному не возымел, а пристрастился к спорту. В любую погоду обливался по утрам холодной водой, подтягивался на турнике и отжимался на кулаках, а главное – не утратил весёлого нрава и врождённого чувства справедливости, за которым восемнадцатилетним юношей уехал в Петербург. Да только по молодости и глупости неосторожно высказался в кабаке и был арестован.
Но и в тюрьме, где ему довелось сидеть, Игорь не изменял себе: продолжал заниматься самообразованием, организовал в своей камере социал-демократическую дружину по борьбе с крысами и произволом надзирателей. А ещё здесь при Красном кресте существовал негласный институт «тюремных невест»: сочувствующие обездоленным девушки распределяли между собой заключенных, которых никто не посещал в тюрьме, и, объявив себя их невестами, носили передачки, ходили на свидания. Шефство над Игорем взяла чиновничья дочь, веснушчатая Тонька. Игоря до глубины души поразила её самоотверженная преданность гуманистическим идеалам, смелый взгляд и такая трогательная девичья забота, что на одном из свиданий он вдруг взял и прямо на глазах у надзирателей поцеловал Тоньку, будто и вправду был её женихом. И у Тоньки, которую до этого целовал разве что отец в детстве, захолонуло сердце.
С этого момента Игоря было кому ждать на воле. И через несколько месяцев, освободившись по амнистии, он объявился у Тоньки. Однако родители девушки воспротивились такому союзу, но влюбленная и решительная Тонька выбрала Игоря. И молодые были вынуждены уехать в Воронеж, где Игнатова уже с радостью ждали товарищи по идейным соображениям, дружбу с которыми он успел свести, отбывая срок.
Присоединившись к группе воронежских коммунистов, Игнатов моментально сделался одним из самых видных её деятелей. Особой убедительностью отличались не только пламенные и искренние речи Игоря, но и вся его наружность. Высокий, подтянутый, с выдающимся орлиным профилем и необыкновенно умными и вдумчивыми зелеными глазами, он блистал на всех подпольных трибунах. Как Давид Микеланджело, он был статен, словно из мрамора выточен, так же устремлен был вдаль победоносный его взгляд.
− Коммунизм станет новой эпохой в истории человечества, эпохой полного контроля человека над социальным миром! В итоге утвердится ассоциация свободных тружеников во всём мире!
Такие пламенные речи Игоря слушали с придыханием все товарищи по революционному подполью и особенно Егор. Теперь он не пропускал ни одного подпольного партийного собрания, и пыльные подвалы, заброшенные квартиры, холодные чердаки стали для Егора прекраснее дорогих залов богатых усадеб. И Игорь, полюбивший его как родного брата, как верного сподвижника своих идей с радостью взял мальчика на поруки. Поэтому когда Егор задумал бросить гимназию, чтобы всё своё время посвящать только революционному подполью и не выделяться из общей массы не имевших возможности учиться товарищей, строго ему сказал:
− Не вздумай! Образованные люди нашей партии будут ох, как нужны. Вот возьмём, к примеру, хоть меня. Как бы я хотел выучиться, но возможности этой лишён, потому имею за плечами только церковно-приходскую школу. Вот и все мои университеты. И хоть жажды к знаниям и любви к книгам у меня никто не отнимет, этого всё равно недостаточно, чтобы принести нашей партии большую пользу. А ты сможешь поделиться своим образованием с бедными детьми или рабочими. Для этого мы и существуем, ради этого и живём.
− Но почему тогда сам ты в гимназии не учился? − спросил Егор.
− Доклад «О сокращении гимназического образования» не дал, − ответил Игорь. − Слыхал о таком?
− Нет.
− Это знаменитый «Циркуляр о кухаркиных детях», изданный летом 1887 года. Он гласит о вводе денежного ценза на образование. А знаешь, о чём в нём говорится?
− О чём же?
− А в нём, Егор, говорится, что гимназии должны освободиться от детей кучеров, лакеев, поваров, прачек и тому подобных людей, детям коих вовсе не следует стремиться к среднему и высшему образованию.
− Но это же ужасно несправедливо! − возмутился Егор и от переизбытка нахлынувших эмоций поскользнулся на заледеневшей дороге.
− Несправедливо, − подхватил Игорь под руку своего юного товарища.
− Это действительность, Егор, в которой мы живём, вообще имеет мало справедливости. Вот ты был когда-нибудь в Сибири?
− Нет.
− А я однажды заблудился в тайге. И так мне стало страшно, что я совершенно потерял ориентацию, потом силы стали оставлять меня, и ноги подкашиваться. Я пошёл неверной тропой и провалился в болото. И кричи не кричи – никто тебя не услышит и не вытащит. Вся жизнь, Егор, кажется мне иной раз такой вот тайгой. Сплошной тайгой и болотом.
− Но мы же всё это изменим? − спросил Егор, с надеждой заглядывая Игорю в глаза.
− Конечно, изменим! − решительно ответил Игорь. − А теперь пойдём к одному нашему товарищу. Он очень хороший человек и преданный идеям партии соратник. Я давно хочу тебя с ним познакомить.
Подойдя к занесенному снегом маленькому домику, они увидели стоящего на его пороге молодого человека, обивающего с валенок снег. Присмотревшись к нему, Егор воскликнул:
− Да это же наш богоявленский! Васька!
Тут же на порог вышел хозяин дома – небольшого роста, чернявый мужичок. Им оказался Васькин крёстный Архип.
− Что за радость! − сказал он. − Ну и вправду, что за день? Али праздник какой сегодня?!
И приглашая гостей в дом, Архип сказал крестнику:
− Ну-ка. Васька, пойди поручкайся с товарищем!
Войдя в дом и сняв шапку, Васька замер от удивления и, встав как вкопанный, только и воскликнул:
− Марк Вацлавич?!
После побега из Богоявленского Марк Вацлавич Садилек несколько лет скрывался от правосудия на Украине, пока в центральном аппарате ему не разрешили вернуться в Воронеж. И вот он приехал в город своей юности, разыскал Архипа и получил задание из центра.
Ваське показалось, что Марк Вацлавич рад встречи с ним. Во всяком случае он с участием расспросил его о жизни, об отце и Богоявленском. И не переставая восхищался:
− Ах, Вася, каким ты стал, подумать только! Да и не Вася ты уже, а право, целый Василий Тихонович! Честное слово, увидев тебя на улице – не признал бы! Как ты повзрослел!
Ваське льстили комплименты Садилека. Он всегда относился к нему с уважением и почтением, вспоминал, как читал ему Марк Вацлавич книги, учил счёту. Васька сильно скучал по нему во время долгой разлуки. Но его совсем не насторожило, что за весь вечер тот ни разу не спросил о Маше и Митьке, будто их и вовсе не было в его жизни.
А вот появление в своих рядах Егора ни Марк Вацлавич, ни Архип не одобрили. Кто знает, что на уме у этого барчонка? Всё-таки он воспитанник Петра Ивановича Сенявина, а значит, доводится им классовым врагом. Но Игорь твердо заявил об идеологической зрелости Егора, даже невзирая на юный возраст, и с уверенностью заявил, что отвечает за него своей головой.
− Что же? Раз так, то приступим к собранию, − сказал Марк Вацлавич. − Сегодня из центра мною получено задание собрать и подчинить одной организации все революционные кружки, социал-демократические дружины, подпольные ячейки Воронежа и Воронежской губернии. Нам предстоит большая работа, товарищи, и потому приступить к её выполнению требуется немедленно.
Так, в эту ночь был организован актив из воронежских подпольщиков во главе с Марком Вацлавичем Садилеком, Архипом Архиповичем Гуляевым, Игорем Николаевичем Игнатовым и присоединившимися к ним Васькой и Егором.
