Екатерина Алешина
Невеста полоза. Пленница златых очей
Скорбная весть о здравии подруги посеяла в нем зерно сомнений. Он украдкой кинул взор на задумчивую Радосвету. Отметил хрупкие, поникшие плечи, взгляд, подернутый печалью, и сердце его сжалось от горечи. Сколько ей осталось? Мало. Совсем мало, он знал об этом. Осознавал, что дни ее сочтены, и совсем скоро в мучительной агонии сгинет та, что ему дорога. В этот миг он с изумлением и безысходностью почуял, как затеплилось в груди то чувство, которого он так страшился и желал похоронить.
Да не вышло, видимо…
– Слава, я пойду, – молвила она тихо, едва слышно. – Ты все мне рассказал, и мне пора.
– Рецепты не забудь, – ответил он. – Этот препарат строго рецептурный, без него ничего не продадут.
– Мне это известно, – слабо улыбнулась в ответ Радосвета. – Заболев, я не перестала быть врачом.
– Рада, может быть, все-таки подумаешь о переезде в город, а? Тебе здесь будет лучше.
«С твоим диагнозом» – про себя додумал Святослав.
– Ну, уж нет, – не согласилась Радосвета. – Лучше мне здесь точно не станет, если не хуже. Ты меня знаешь. Душит меня город, не могу я здесь. Воздуха не хватает. Я будто в тесной клетке…
– А в деревне твоей цивилизации не хватает, – перебил он ее.
– Не деревня, а поселок, – поправила его подруга.
– Мы бы с Василисой помогли тебе с переездом, – предложил Святослав.
Радосвета вновь несогласно качнула головой.
– Благодарю, но не стоит. Я ни за что не смогу жить там, где звуки шумного города заглушают голос природы. И мне дорог мой дом на земле. Как и та земля.
– Чудная, ты, Радка. С самого детства. Знаешь, будто бы и не из этого мира. Или из времени другого.
Радосвета слабо улыбнулась.
– Ну, уж какая есть. Прошу любить и жаловать. Пока есть время.
Пока есть время…
Повисла тягостная пауза. Они смотрели друг на друга и невысказанные слова висели в воздухе меж ними, словно марево.
– Ладно, Слава. Пойду я, – и Радосвета встала и направилась к двери.
Он проводил ее, и долго смотрел ей в след, чуя, как тоскливо воет зверем и стонет где-то глубоко в груди, в предчувствии неизбежной скорби. «Она умрет. Радосвета скоро умрет. Она уже умирает!» – кричало его внутренний голос, и Святослав ясно почувствовал, как осмысление беды непосильным грузом давит на его плечи. Бессилие перед горем, что нависло над Радосветой, горьким ядом расползалось по венам и застило весь белый свет.
На один короткий миг захотелось ему догнать подругу, да признаться в давних чувствах, окутать в крепких объятьях и исполниться надеждой, что смерть ее обойдет. «Лучше признаюсь во всем. Когда-то же я должен был решиться на это», – промолвил он негромко сам себе. Он уже помыслил, как молвит сейчас главные слова, увидит, как распахнутся удивленно глаза Радосветы.
Сделал шаг и… Остановился. Наваждение схлынуло, оставило лишь глухое отчаянье с привкусом горечи, да твердую мысль, что ныне поздно для признаний. Давно уже поздно.
Радосвета обернулась и махнула рукой на прощание, а затем скрылась из виду, свернув на соседнюю улицу. Тяжко вздохнул Святослав, да понуро побрел обратно. От бессилия хотелось отчаянно выть и кричать до жгучих слез.
Почему все так, ну почему? Как же горько, боже, как безумно горько!
Она умирает… Она уже умирает! Светлая радость меркнет во тьме. Радосвета скоро умрет…
[1] домотканая шерстяная юбка, нередко с набивным рисунком, состоящая из трёх или четырёх полотнищ, собранных на шнуре
Глава 3. Великий Полоз
Вдали от шумного города ей свободнее дышалось. Здесь не давили на нее своей громадой исполинские хоромы из стекла и бетона, и воздух был слаще. Звуки большого города оглушали ее, назойливо гудели в голове, подобно пчелиному улею, и чуждыми казались до невыносимой боли в висках. Здесь же на опушке векового леса ничего не заглушало звуков матери-земли, что ласкали, будто песнь чуткий слух Радосветы.
Такой она была всегда. С самого рождения своего ей дано было слышать, видеть и ведать больше, чем другим. Таков удел той, что уродилась ведуньей. Не каждый способен голос природы слышать, но слуху молодой ведуньи, он стал привычен за все ее лета. И так она сроднилась с ним, срослась душой и привязалась телом, что так и не смогла привыкнуть к жизни в большом городе. Все ее в нем угнетало. Колдовские и телесные силы покидали девицу, стоило лишь подольше в городе задержаться. Так и решила Радосвета работать в городской лечебнице, но после работы мчалась поскорей домой в родной поселок. В пору своего учения часто она рвалась в деревню к бабке, стоило лишь выдаться свободному дню.
Лес на этих землях стоял веками, и пока еще не был тронут рукой человеческой, что жалости не ведала порой. Отрадно было Радосвете приходить сюда по тропинке – то зеленой, то устланной золотыми листьями, и по хрусткому снежному покрову.
И сегодня она вновь сюда пожаловала, обуянная грустью и задумчивая. Боль нещадно сжимала ей голову, сдавливала грудь, и знала она, что нужно лишь скорей ступать к месту силы, там, где нет плодов человеческих творений, где только первозданная сила матери сырой земли. Там ей станет легче, боль пройдет, словно и не бывало – так учила ее бабка. Радосвета понимала, что никакое место силы не вернет ей прежнего здравия, не заберет смертельный недуг. Но все же, ступая по лесным тропинкам, она ощущала, будто боль, усмирить которую она уже не могла без сильных снадобий, понемногу отступает. Конечно, ненадолго. Конечно, она вернется. Теперь она с ней до самого конца…
Босая, простоволосая, в длинной цветастой юбке до пят, ступала она по весенней тропе. Дикие травы клонились к ней, льнули к ее ногам, шептали ей ласково, успокаивали. Ветер напевал ей древние песни о вечном, и озерная вода покрывалась рябью, молвила ей о своих тайнах.
Радосвета присела на согретый солнцем камень. Вздохнула, и подставила лицо солнечному свету, смежив веки. Ветер лениво играл ее гладкими прядями, что медно-золотой рекой струились вдоль ладного тела. Девица вновь прислушалась.
– Не беги от неизбежного, Радосвета! – услышала она средь трав, и ей стало горько.
