– Прощай, Драгомир, – прошептала она с отчаяньем. – Навсегда прощай! Навек!
Не успел он и вдоха сделать, как девица около него оказалась и потянувшись к нему, прижалась губами к его губам. Охнул князь от нежданного поцелуя, но не отстранился. Отчего-то даже мысли не возникло такой. Когда в последний раз его губы женские касались? Он уж и сам запамятовал. Будто и не было в его жизни никогда поцелуев, а тут…
И ему отпрянуть бы, прекратить это действо, да только больно сладким оказался плен девичьих губ. Так странно! Губы покойницы вовсе не холодные! Очень дажи горячи оказались! Мягки, да податливы. И вкус у них пьянящий – словно диких ягод лесных вкусил. От девицы одуряюще пахло этими ягодами, вереском и медом. И никакой крови. Ее близость кружила голову и туманила разум. Да разве ж это покойница? Разве может тело покойницы быть таким жарким, а губы будто медовыми? Она так близко… И дыхание теплое. Ладони Драгомира властно легли на девичьи бедра, огладили их, и князь прижал к себе незнакомку. И тут же ощутил все ее женские изгибы. Такое нежное, мягкое и податливое тело, что так и манит воплотить прямо здесь и сей же час самые порочные помыслы.
Драгомир уже сам целовал незнакомку в ответ, горячо и страстно. Его ладони блуждали по нежному телу, гладили, сжимали, задирая подол рубахи. Он что же, разум потерял? С ума сходит? Кого он самозабвенно целует и прижимает к себе? Хотя… как же сладко! И девица такая ладная, такая покладистая в его руках! Уложить бы ее в траву высокую, сорвать эту рубаху окровавленную… И тут она оторвалась от его рта, и маленькие девичьи ладони с силой уперлись ему в грудь. С безбрежной тоской она посмотрела ему в глаза. Вновь по бледной щеке скатилась кровавая слеза. А во рту у Драгомира медовая сладость вмиг обратилась соленым привкусом крови.
Сердце князя обуяло мертвенным холодом.
– Прощай! – шепнула она вновь, и князь проснулся.
Вздрогнул Драгомир спросонья. Вздохнул. За окном занимался рассвет. Со скотного двора доносились крики петухов. Ранее утро. Нелюбимое время Драгомира. Время, когда возвращалась к нему его проклятая змеиная личина. Вот уж краешек золотого солнца показался на горизонте, и князь обреченно взглянул на свою руку. Вновь тяжко вздохнул, в сотый раз узрев, как человеческая кожа с первыми рассветными лучами становится змеиной. Когда-то, он к этому привыкнет, смирится. Наверное. Когда-нибудь…
Воспоминания о девице из снов ворвались в его разум, заставили на миг забыть о своем проклятии. Как прижимал ее к себе, как жарко целовал ее губы. Драгомир вскочил с ложа и посмотрел на свою исподнюю рубаху – никаких кровавых пятен.
Ну конечно, никаких! Это ведь было во сне! И девица окровавленная, и поцелуй ее хмельной и слова странные. Почему она прощалась с ним? И зачем приходила? Драгомир понимал – неспроста эти сны, какие-то знаки в нем таятся, да только не мог он разгадать их смысл. «Навещу-ка я Ведагора. Здесь точно нужен его совет», – помыслил Драгомир и отправился в помывальную.
Студеная вода из умывальника прогнала остатки сна, а воспоминания о сладких девичьих губах – нет. Драгомир самому себе дивился – это ж надо, вмиг потерять разум от простого ласканья губами! Да он же самого себя забыл, оказавшись в плену поцелуя! Невиданное дело для него! А что, если и в этом кроется предзнаменование? Ему точно нужен мудрый совет волхва.
Тревога и смутное предчувствие недоброго нависли над ним, словно коршун над добычей, и Драгомир не стал ждать завтрака. Зашел в стряпную, чем изрядно удивил стряпух, приказал отрезать ему ломоть пшеничного хлеба и сверху положить тонкий кусок солонины.
– Государь-батюшка, так может хоть каши утренней дождешься? Что ж так есть всухомятку, да впопыхах? – всплеснула руками пожилая кухарка Чернава, подливая Драгомиру ягодный морс.
– Некогда мне сейчас рассиживаться, дела ждут, – отмахнулся князь, и поблагодарив Чернаву за расторопность ее подопечных, отправился пешим ходом через город к реке.
Он не стал звать с собой ни дружинников-бояр, ни воеводу. Не желал, чтобы хоть одна живая душа ведала о том, зачем идет он к старому волхву. Драгомир не понимал, что творится с ним, грудь теснило смятение, и сейчас ему, как никогда хотелось тишины и одиночества. Хотя… Разве последнее – не есть отныне его извечный удел? Может быть, он уже настолько свыкся с одиночеством, что его начинают тяготить даже те, кому он доверяет?
Погруженный в мрачные думы, князь накинул на себя полог невидимости и вышел со двора. Его путь лежал через город, чьих улиц, мощеных камнем, ласково касалось солнце. В его золотом сиянии купалась зеленая листва, прохожие и груженые всякой снедью телеги. Третий месяц весны – цветень, уже вовсю обуял землю теплом и дурманящий аромат проснувшихся растений кружил голову.
Ранним утром, пока солнце поднимается над землями Златославии, будничная суета и гомон наполняют улицы и главную площадь. Вот торговец домашней утварью везет свой товар в телеге, мимо него прошел продавец с лотком, полным медовых пряников, вот дородная румяная дева в цветастом повойнике[1] и поневе[2]идет с коромыслом, а рядом с ней, не отстает мальчишка лет трех. Он держит в пухленькой ручонке большое красно-зеленое яблоко, и откусывает его с хрустом, щурится довольно.
– Сладкое яблочко, соколик? – спрашивает у него мать.
– Сладкое, – отвечает сын.
Драгомир понял, что засмотрелся на них, и отдернул себя, ускорил шаг. Иногда случайно услышанные слова или увиденный миг будили в нем воспоминания о прошлом. Непрошенные воспоминания. От них болезненно щемило сердце, и горько вздыхала душа. Нельзя вернуть те времена, лета не воротятся вспять. Драгомир и не хотел назад. Он желал лишь перестать чувствовать, будто где-то в груди время от времени снова кровоточит, и жизнь год за годом безжалостно отгрызает от него по кусочку. Порой он отчаянно желал больше ничего не чувствовать. Ни жара в груди, ни мертвенного холода. Пока что выходило неважно. Он все еще чувствовал – боль, вину, сожаление, скорбь. Но он будет стараться отринуть чувства, непременно будет. Потому, что чувства – это медленный яд. Но он все еще лелеял надежду найти противоядие, избавиться от них. И он обязательно найдет.