Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 5. Том 1
Убегая из дома, Катя почему-то не подумала об оставленных там двух беззащитных девочках, и только придя в себя в роддоме, она вспомнила о дочках. Разозлившийся немец может выместить злобу на них, просто перестреляет их, как щенят. Она уже собиралась бежать за ними, но Матрёна Васильевна отговорила:
– Не тронут они твоих девчат! Поди, перепились совсем и спят. Не беспокойся, утром раненько я сама за ними схожу, приведу их сюда, а тебе там лучше вовсе не показываться. Останешься здесь. Я скажу, что работы очень много, и что я, мол, одна не справляюсь, хотя, по правде-то сказать, работы убавилось. Между прочим, вчера они забрали своего последнего раненого и куда-то увезли. Говорят, что и больницу освободили. Наверно, уже далеко от нас ушли. Может быть, Орджоникидзе взяли, вот туда и торопятся. Кому из них захочется в какой-то станице жить, когда можно в большом городе устроиться?
Однако Катя с сомнением покачала головой:
– Не похоже, чтобы они взяли Орджоникидзе, во-первых, потому, что с той стороны всё время доносится артиллерийская стрельба, которая всё приближается, во-вторых, потому, что над станицей чаще стали пролетать советские самолёты. Они не бомбят здесь, а летят куда-то на северо-запад, за Майское и Прохладное. И, в-третьих, то, что вчера немецкие танки и автомашины вдруг почему-то стали проходить в обратном направлении, к Майскому. Может быть, уже гонят немцев, вот они так и злятся?
Так, утомленная всеми переживаниями, она и уснула. Рано утром старенькая акушерка действительно сходила к Алёшкиным, разбудила спавших девочек, помогла им одеться и, забрав с собой одеяло и шаль, ушла с ними в роддом. Всё это она проделала так тихо, что ни один из офицеров и денщиков даже не проснулся. Катя и дети поселились в чулане роддома.
Алёшкина работала не покладая рук, обслуживая Матрёну Васильевну и её сестру, стараясь отблагодарить за приют. Она старательно убирала все помещения, загаженные ранеными немцами, стирала всё оставшееся в роддоме бельё (большую часть его забрали немцы).
Наступил 1943 год. Гостеприимством акушерки Катя пользовалась недолго, уже 2 января немецкие офицеры и солдаты покинули станицу, и она смогла вернуться в своё жилище, но работать в роддоме продолжала.
В первых числах января, неся с Терека в вёдрах воду, Алёшкина заметила, что румынские солдаты, в том числе те, что когда-то жили у неё, спешно покидают отведённые им союзниками и хозяевами помещения (бывшие колхозные конюшни) и грузятся на подводы. Они грузят зерно, свои пожитки и направляются обозом в сторону Майского. Один из знавших её румын, сидя на подводе, показал рукой на противоположную сторону станицы и крикнул:
– Эй, Катерина, партизан, русь, русь идёт!
Этот возглас так обрадовал Катю, что она остановилась, заулыбалась и радостно подтвердила:
– Наши, наши скоро придут!
Лишь придя в роддом и рассказав об этом Матрёне Васильевне, она сообразила, как неосмотрительно себя вела. Ведь заметив её прямо-таки ликующее лицо, при известии о том, что врагов погнали, любой из солдат отступавшей армии фашистов мог её пристрелить.
Между прочим, мы упомянули о зерне, оно взялось вот откуда. Сразу с приходом фашистов они сами через организованную комендатуру полицаев и старост стали грабить мирное население, отбирать всю домашнюю птицу, свиней, овец и коров. Комендант потребовал, чтобы крестьяне свезли всё имевшееся у них зерно в здание школы, которую оккупанты приспособили под продуктовый склад. Большая часть населения, как могла, этому сопротивлялась, но тут немцам на помощь приходили полицаи. Естественно, что староста и его помощники-полицейские от этого налога были освобождены.
Взятие немцами Александровки для большинства жителей произошло неожиданно, все считали, что она так и продержится на ничейной земле, поэтому заблаговременно попрятать своих животных и запасы продуктов не успели. Алёшкина, по совету одного политрука, останавливавшегося в её доме ещё в то время, когда в станице находились части Красной армии, зарезала поросёнка и его мясо до прихода немцев хранила в погребе роддома, ну а несколько куриц, бродивших во дворе, румыны и немцы перерезали.
Так как зерно сдавали очень неохотно, комендант-немец приказал румынам обыскать дворы, забрать всё найденное зерно и свезти его в школу. Между этими союзниками складывались какие-то странные отношения: любой немец-ефрейтор, унтер-офицер мог командовать даже старшими офицерами румынской армии, и те беспрекословно ему подчинялись.
Зерна набралось порядочно, им был забит весь школьный зал до самого потолка. Немцы предполагали его перевезти в Муртазово, чтобы затем отправить по железной дороге, но сделать этого так и не успели, поэтому и поручили вывезти зерно румынам в Майское. Кроме румын, в этом приняли участие и те остатки недобитого кулачества, которые активно помогали оккупантам. И староста, и полицаи, опасаясь возмездия советской власти за свою предательскую деятельность, торопились уехать из станицы. Им было приказано вместе со своими вещами, а иногда и за счёт их, забирать и зерно.
Обозы эти, как и толпы неизвестно откуда взявшихся немецких солдат-пехотинцев, торопливо двигались в сторону Майского. Из окна роддома Катя, Матрёна Васильевна и её сестра наблюдали, как понуро шагали оборванные, перепачканные в земле, некоторые с бинтами на руках или голове, фашистские вояки. Они совсем не походили на горластых, полупьяных, как будто отчаянных и довольно подтянутых солдат, которые всего месяц тому назад на машинах, танках и мотоциклах проехали через станицу в противоположном направлении. Катя сказала:
– Видно, здорово им наши всыпали!
А немцы всё шли и шли, не останавливаясь и не задерживаясь.
Ни Алёшкиной, ни остальным и в голову не приходило, что быстрое отступление фашистов следствие не того, что их разбили под Орджоникидзе, хотя, конечно, упорное сопротивление защитников этого города тоже сыграло свою роль. Главное – разгром их под Сталинградом, окружение огромной массы их войск, ликвидация всех попыток деблокировать окружённых и боязнь быть отрезанными в предгорьях Северного Кавказа гнала с такой скоростью эти полчища фашистских вояк и их прихвостней.
Последние проходившие немцы, увидев, что в школе остаётся много не вывезенного зерна, облили его бензином и вместе со зданием подожгли. Школа, выстроенная из кирпича и самана, горела плохо, да и зерно, очевидно, недостаточно сухое, несмотря на все старания фашистов, тоже не горело, а задерживаться поджигатели боялись.
К вечеру дорога опустела. Не осталось ни одного солдата, как будто уехали с ними и все, кто собирался властвовать в станице, надеясь, что советская власть сюда больше не вернётся. Так, по крайней мере, думали Катя, Матрёна Васильевна и многие другие. Первое, что пришло им на ум, спасти хоть сколько-нибудь хлеба. И вот десятки женщин с вёдрами, мешками и даже просто с кастрюлями бросились к школе и, не обращая внимания на огонь, нашедший себе пищу в дверях и окнах, стали торопливо выгребать зерно, насыпать его в принесённую тару, бегом тащить домой, высыпать на пол и немедленно возвращаться, чтобы спасти от огня как можно больше.
Три раза бегала в школу Катя и сумела принести домой около мешка пшеницы. Правда, зерно пахло бензином, частью подгорело, но ни сама Алёшкина, ни её дети настоящего хлеба не видели уже почти восемь месяцев. Когда через несколько дней при помощи ручной мельницы она намолола немного муки и испекла лепёшки, ели они их с большим аппетитом.
Возвращаясь к школе в четвёртый раз, Катя увидела, что крыша рухнула внутрь здания, и остатки зерна достанутся огню. В этот же вечер, уже в темноте зайдя в свой двор, она услышала выстрел, и около её головы просвистела пуля, с резким стуком ударившаяся о кирпичный столб, служивший угловым основанием её дома. Она испугалась и, пригибаясь, бросилась внутрь. Ещё днём, убедившись, что квартира опустела и немцы бесследно исчезли, она переехала из роддомовского чуланчика вместе с детьми, туда же таскала и спасённое зерно. Катя так устала от этой работы, и так переволновалась из-за выстрела, едва не стоившего ей жизни, что, не раздеваясь, повалилась на подстилку, где уже спали её девочки.
Когда на следующее утро она встала, чтобы приготовить хоть какой-нибудь завтрак, стало ясно, что потребуется много труда, чтобы привести в порядок жильё. Мало того, что немцы захламили его всяким мусором – бутылками, коробками из-под консервов, бумагой, грязными тряпками и просто грязью, видимо, приносимой за ночь с улицы, они ещё умудрились переломать большую часть мебели, находившейся в доме, перебить почти всю посуду и загадить кастрюли. Впрочем, последних-то у неё оставалось всего две. Ещё до прихода постояльцев к ней не один раз заходила и соседка Каплунова, и бывшая домработница Нюра, отец которой стал старостой, на её глазах бесцеремонно они рылись в шкафу с посудой и забирали лучшее, цинично замечая:
– Тебе, Катерина, эти кастрюли всё равно не нужны будут, ведь не сегодня-завтра тебя повесят.
Однако эти предсказания не сбылись. Почему комендант и полицаи не успели ликвидировать людей, занесённых в чёрный список, в котором, как впоследствии выяснилось, действительно была её фамилия, так и осталось непонятным. Но то, что вчера в неё стреляли, а выстрел был явно не случайным, направленным именно в неё, не оставляло никакого сомнения. Очевидно, далеко не все, сотрудничавшие с фашистами, покинули станицу, кое-кто остался…
Между прочим, за время своего краткого пребывания в Александровке немцы так и не провели ни одной организованной акции по уничтожению советских активистов, живших в станице, ограничились убийством отдельных людей. Одним из первых был убит главный инженер Крахмального завода Которов. Про него ходили слухи, что он оставался в станице умышленно, собираясь служить немцам, но был застрелен во дворе завода в первый же день оккупации, как потом стало известно, по доносу Сахарова. В последующие дни пьяными офицерами и солдатами было застрелено ещё несколько человек, но уничтожение всех, имевшихся в списке старосты, фашисты, очевидно, собирались провести организованно. Из-за пьянки, а затем быстрого отступления, почти бегства, они так и не успели этого сделать.
Весь следующий день Катя убиралась в доме и во дворе, собирала в мешок принесённое зерно и раскапывала в огороде спрятанные ещё в июле книги, фотографии мужа, детей и всех родственников, документы и свой комсомольский билет. Она почему-то была уверена, что немцы в станицу больше не вернутся. Так оно и было в действительности. Но большинство уехавших с ними станичников недели через две вернулись домой. Оккупанты, позволив им доехать до Майского и Прохладного, сесть на поезда не дали. Кого-то просто убили, а других ограбили и бросили на станции. Тем, конечно, ничего не оставалось, как только вернуться домой. И странно, эти люди прониклись злобой за всё происшедшее с ними не на оккупантов-фашистов, а на советскую власть и её служащих. Поэтому-то сразу же после освобождения Северного Кавказа Красной армией здесь появилось так много различных бандитов. Вероятно, некоторые из этих людей получили от фашистов диверсионные задания.
***
После ухода последних фашистских солдат день прошёл спокойно, а к вечеру станица наполнилась шумом и народом – пришли части Красной армии. Красноармейцы, преследовавшие бегущего врага, были возбуждены и радостны. Радовались и жители, встречавшие своих. Может быть, кое у кого эта радость была и показной, но огромное большинство, особенно из тех, кто жил всё это время в страхе, ликовало искренне. К их числу относилась и Катя Алёшкина.
Часть войск прошла станицу, не задерживаясь, стремясь догнать отступавших фашистов, в станице разместились лишь некоторые тыловые подразделения. В доме у Алёшкиной поселились работники Особого отдела.
До полного восстановления в станице советской власти от одной из воинских частей был назначен военный комендант – какой-то никому не известный и никого не знавший капитан, начавший при помощи имевшейся в его распоряжении воинской команды наводить в станице порядок. Прежде всего он принял меры к тому, чтобы выявить жителей, сотрудничавших с оккупантами, но удавалось это с трудом: с донесениями к нему шли люди, которые хотели чем-нибудь очернить своих соседей или личных врагов. И не вернись вовремя старый председатель сельсовета, который провёл период оккупации в партизанском отряде, и работники Майского отдела НКВД, многим совершенно невинным жителям станицы пришлось бы плохо.
Между прочим, могла пострадать и Алёшкина. Дело в том, что одним из первых к этому капитану явился фельдшер Чинченко с доносом на акушерку Матрёну Васильевну, якобы старательно лечившую немецких раненых, и на Екатерину Петровну Алёшкину, которая ей не только в этом помогала, а даже держала у себя на квартире немецких солдат и офицеров. Наговорил он многое и про других, ни в чём не виноватых станичников. Своими донесениями он пытался опередить тех, кто мог бы сообщить что-либо о нём, а ведь он действительно лечил и раненых немцев, и полицаев, и был настоящим другом поставленного фашистами старосты.
Как бы то ни было, этот капитан, узнав от Чинченко, где живут Алёшкина и акушерка, взяв с собою красноармейца, направился к ним, чтобы их арестовать, допросить и передать в Особый отдел. Каково же было его удивление, когда он обнаружил, что в одном из домов за большим столом мирно пили чай работники Особого отдела, сама Екатерина Алёшкина и её дети. Он обратился к начальнику и, вызвав его на крыльцо, рассказал ему о доносе Чинченко. Тот только засмеялся в ответ:
– Чепуха это всё, товарищ! Не с того конца начинаете! Проверьте лучше самого этого фельдшера, а со всякими арестами вообще подождите. Вот вернутся председатель сельсовета, председатель колхоза и другие партизаны, с ними посоветуйтесь, тогда и принимайте меры. А что касается Екатерины Петровны, то мы её знаем, при отступлении даже уговаривали её пойти к нам на работу. Она хорошая машинистка и нам такая была очень нужна. Единственное, что её связывало, так это трое детей. Но она нам и здесь пригодилась. Да, и акушерку тоже не трогайте!
Так ни с чем и удалился комендант. Оказалось, что с этим начальником Особого отдела был связан бывший начальник райотдела НКВД Майского, который не только хорошо знал Алёшкину, но и давал ей кое-какие секретные задания, которые она аккуратно выполняла. На его уговоры о военной службе Катя не согласилась. Ей не хотелось расставаться с детьми, а в этом случае их пришлось бы передать в детдом города Орджоникидзе. Она решила остаться здесь, в Александровке, снова работать на Крахмальном заводе, чтобы его восстановить. Начальник Особого отдела согласился с доводами Алёшкиной. Он и сам полагал, что, как только Майское освободят, ему придётся уйти из части в райотдел НКВД. Иметь на местах надёжных, преданных советской власти людей (а Екатерина Петровна Алёшкина именно такая) было необходимо.
***
Не прошло и месяца после бегства из станицы оккупантов, как Екатерина Петровна уже писала первый приказ по Крахмальному заводу. Это было 3 февраля 1943 года. Откуда-то приехал новый директор – молодой и совершенно неопытный в хозяйственных делах кабардинец, появился и новый главный бухгалтер, и другие новые сотрудники. Из старых вернулись на завод Алёшкина и Прянина. Последняя вновь стала заведовать складом, на котором, по правде сказать, пока ещё ничего и не было. На Катю сразу же свалилось очень много обязанностей. Прежде всего, официально она числилась секретарём директора, заведующей спецотделом и отделом кадров. Кроме того, в порядке общественной нагрузки, на неё снова возложили обязанности по снабжению рабочих продовольствием. Почти в первый же месяц на завод вернулись укрывавшиеся по аулам и станицам около двухсот рабочих. Нужно было восстанавливать завод.
Перед оккупацией, когда Александровка ещё считалась «ничьей», общественность завода, и в том числе и Алёшкина, решили раздать небольшие агрегаты, инструменты, мебель, посуду и другое заводское имущество наиболее надёжным людям из числа станичников, чтобы сохранить то, что не удалось эвакуировать. Так и было сделано. Активисты-общественники завода не сомневались, что скоро это страшное безвластие кончится, вернётся Красная армия, а с ней и советская власть, и завод снова начнёт работать.
Когда станица попала в руки немцев, кое-кто из «надёжных» людей стал считать полученные от завода вещи своей собственностью. Теперь активисты из числа рабочих и служащих завода, под руководством партийной организации, по спискам, кстати сказать, тоже сохранённым Алёшкиной, начали собирать розданное имущество. Происходило это не совсем гладко, и у некоторых вызывало сопротивление, подогреваемое вернувшимися или не сумевшими уехать немецкими прислужниками. Катерине, одной из исполнительниц этой работы, пришлось прибегнуть к помощи Майского отдела НКВД.
Одновременно с этим стали выявляться люди, прямо занимавшиеся бандитизмом. Они уже знали об активной деятельности Алёшкиной по восстановлению завода, по укреплению советской власти в станице, пытались ей угрожать. И если бы среди населения станицы у неё не было друзей, вовремя предупредивших о готовящемся на неё покушении, неизвестно, уцелела бы она.
Конечно, восстановить завод на полную его мощность было невозможно: основное оборудование в своё время вывезли куда-то в Закавказье, где ему не дали валяться без дела, а использовали на других заводах, поэтому возвращать его считалось нецелесообразным. Дать заводу новое оборудование страна пока не могла, пришлось придумывать такую производственную деятельность, которая могла бы выполняться тем немногим, что уцелело, с использованием цехов, которые было сравнительно легко восстановить.
Как известно, главный корпус завода взорвали и сожгли отступавшие части Красной армии. Относительно неповреждёнными остались два вспомогательных цеха, в них-то и решено было развернуть работу. В одном устроили спиртоводочное отделение. Оккупанты не успели ни вывезти, ни испортить большие запасы кукурузы в початках, хранившихся в особых плетёных закромах, так называемых сапетках. На первое время этого количества сырья для производства спирта должно было хватить, а затем предполагалось поступление кукурузы нового урожая. В другом цехе решили устроить вареньеварочное отделение. В колхозных садах и в садах жителей станицы росло много абрикосовых деревьев, шелковицы, винограда и других плодовых деревьев и кустарников. Из всего этого можно было варить повидло, джемы и варенье. Сразу же начали готовиться и соответствующим образом оборудовать помещения обоих цехов. В середине лета 1943 года завод выдал первую партию спирта, а к осени заработал и вареньеварочный цех.
Во всей этой работе энергичная молодая Алёшкина принимала самое деятельное участие, исполняя, как мы говорили, разнообразные обязанности, налагаемые на неё как руководством завода, так и партийной и профсоюзной организациями. Ребятишки большую часть времени были предоставлены сами себе. Кате пришлось бы очень трудно, если бы не помощь одной девушки, почти девочки, Сони, которую она поселила у себя после изгнания оккупантов.
Соня, эвакуированная из Ленинграда, была сиротой. Приехала она в станицу перед самым приходом немцев, была взята в качестве домработницы фельдшером Чинченко, который её самым безжалостным образом эксплуатировал, особенно издевался с приходом немцев, постоянно угрожая выдать её.
Между прочим, фашисты почему-то особенно жестоко относились к людям, эвакуированным из Ленинграда, вероятно, стараясь на них выместить свою злобу за то, что им так и не удалось овладеть этим героическим городом. Было известно, что кое-кого из выданных полицаями эвакуированных ленинградцев застрелил сам немецкий военный комендант. Понятно, что Соня жила в постоянном страхе.
Вместе с уходом из Александровки оккупантов, очень быстро и как-то незаметно исчез и Чинченко. Соня была им брошена на произвол судьбы. Не зная, что делать, она попросилась работать у акушерки, там встретила Катю Алёшкину, которая, узнав о судьбе девушки, предложила ей жить у неё в качестве старшей дочери и хозяйки. Соня согласилась.
Кстати сказать, через несколько дней после прихода наших частей откуда-то появился Чинченко, который сразу же попытался втереться в доверие к военному коменданту, назначенному Красной армией.
Поселившись у Алёшкиной, Соня много выиграла. Хотя ей было около шестнадцати лет, она уже вполне могла справляться с небольшими домашними заботами, выпавшими на её долю, а Катя получила возможность для выполнения служебных и общественных обязанностей. До этого ведением домашнего хозяйства после ухода Кати из дома занималась старшая дочь Эла, которой только что исполнилось четырнадцать лет. Она, конечно, справлялась недостаточно хорошо, и помощь более старшей девушки пришлась кстати. Все девочки очень подружились и относились к Соне как к родной.
К середине июля 1943 года в посёлке Майском наконец-таки стали работать все советские учреждения: райком партии, райисполком, райпотребсоюз, райвоенкомат и другие. В это же время в военкомат пришёл официальный запрос, отправленный Скуратовым, по просьбе Бориса Алёшкина, о том, где находится его семья и получает ли она деньги по аттестату. Этот запрос побудил военкома срочно подсчитать и погасить задолженность Екатерине Петровне Алёшкиной. Нужно сказать, что другим семьям военнослужащих в посёлке Майском военкомат сделал это гораздо раньше. В отношении же семей, проживавших вне районного центра, свои обязанности он выполнять не торопился, особенно не спешил с этим для семьи Алёшкиной. Дело в том, что ещё в период отступления райвоенком Ерёменко по служебным делам некоторое время жил в Александровке, в доме Алёшкиной. Он пытался ухаживать за Катей, а когда та категорически отвергла его ухаживания, он, затаив на неё злобу, намеревался мелко отомстить.
Между прочим, когда он вызвал Катю в Майское для выдачи причитающихся денег, он не преминул ехидно заявить, что муж думает не о её судьбе, не о детях, а о том, не пропали ли его деньги, назначенные к выплате по аттестату. На самом же деле было не так. Даже в официальном письме, адресованном военкому и подписанном начальником штаба медсанбата старшим лейтенантом Скуратовым, первым вопросом было то, где находится семья Алёшкина и только во вторую очередь спрашивалось, выплачиваются ли ей деньги по аттестату.
А запрос этот был необходим. На письма Бориса Катя не отвечала, начиная с октября 1942 года почти до августа 1943 года. Собственно, она-то писала, как и он, но так как все пути, связывавшие Александровку со страной, были в то время перерезаны, то письма не доходили, ведь Ростов, Тихорецкая и другие железнодорожные станции, через которые шла почта в центр страны, находились в руках оккупантов.
По аттестату за те семь месяцев, которые Катя не получала денег, ей выдали более 5 000 рублей. И, хотя за это время жизнь в местах, освобождённых от фашистов, как, впрочем, и во всей стране, значительно подорожала, эти деньги помогли ей приобрести кое-что для детей и как-то вывернуться из тисков голода, в которых находилась семья и после изгнания фашистов.
Огород её был уничтожен, пропали кукуруза, картофель, и для питания оставалась только кукурузная мука, добываемая на базаре по баснословной цене, немного сала и оставшийся кукурузный крахмал.
С наступлением лета на базаре появились кое-какие овощи. Конечно, её зарплата в 150 рублей, получаемая на заводе, никаких расходов по питанию покрыть не могла, и до получения денег по аттестату семья Алёшкиной голодала в буквальном смысле этого слова.
В конце июля 1943 года пришло письмо от Бориса. Между прочим, он спрашивал, были ли в Александровне немцы, если были, то куда Катя и ребята эвакуировались и когда они вернулись обратно. Катя не решилась написать всей правды мужу. Во-первых, не хотела его излишне волновать. Ведь всё самое страшное было уже позади, а во-вторых, она знала, что в то время к людям, семьи которых находились в оккупации и уцелели, относились с определённым подозрением и предубеждением. Доказать необходимость своего нахождения на оккупированной территории не только семейным положением, но и определённым заданием, полученным от райотдела НКВД, она, естественно, не могла. Это сейчас можно об этом говорить, когда прошло более сорока лет, тогда же она была обязана молчать. И очень долго после окончания войны даже муж не знал о её сотрудничестве с органами разведки.
Но мы чуть-чуть забежали вперёд. Пока же, получив, хоть и не очень обстоятельное и длинное письмо от мужа, Катя очень обрадовалась. Из него она узнала, что, несмотря на тяжёлые боевые операции, в которых принимала участие та воинская часть, в которой служил её муж, он остался жив и невредим, что война создала ему условия для совершенствования в хирургии, и он теперь является не только достаточно квалифицированным хирургом, но и командует подразделением. С этого времени письменная связь между Катей и Борисом стала регулярной, хотя и не очень частой.
Между прочим, уже из первых писем своего Борьки, она интуитивно почувствовала, что между ними встала какая-то женщина. Катерина не смогла бы объяснить, чем вызвано такое чувство, обижавшее и тревожившее её. В одном из своих писем она, со свойственной ей прямотой, так ему об этом и написала: «Чувствую, что около тебя вьётся какая-то баба. Неужели ты за тем пошёл на фронт, чтобы гоняться там за бабскими юбками? Мне стыдно за тебя!» Не ручаемся за абсолютную точность этой фразы, но смысл её был таков.
В ответ она, кончено, получила уверения Бориса, что её опасения и ревность напрасны, что он по-прежнему любит её и детей, и никакие «юбки» этому помешать не могут. Это немного успокоило Катю, но подозрения её не рассеялись, ведь он не написал прямо, что около него никого нет.
Лето 1943 года кончалось, нужно было готовиться к началу школьных занятий, а здание школы восстановить не удалось. В квартиру Чинченко вселилась молодая женщина-врач – без врача такая крупная станица существовать не могла. Другой большой дом занимали две семьи служащих с завода – Алёшкина и Звонарёва. На заседании сельсовета решили их переселить, а дом приспособить под школу. Звонарёвым дали комнату в одном из уцелевших общежитий завода, а Алёшкиной предложили переселиться в небольшой домик сбежавшего полицая, стоявший на самом берегу Терека. Кате понравился этот домик. Хотя половина его имела земляные полы и выстроен он был из самана, но это была отдельная усадьба с хлевом, со своим огородом и двориком. Кроме того, рядом жила семья рабочего Котова, относившегося к Алёшкиной всегда очень хорошо, и Катя считала, что эта семья может стать ей известной опорой. Так оно и случилось.
Вот как прожила семья нашего героя с начала войны до середины 1943 года. Вернее, до того времени, когда в его судьбе произошёл новый серьёзный поворот – он получил назначение на должность главы самостоятельной части армейского подчинения, стал начальником хирургического полевого подвижного госпиталя. Вернёмся теперь опять к нему.
