Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 5. Том 1
Глава девятнадцатая
Вот уже две недели, как госпиталь № 27 работал в городе Раквере Эстонской ССР, выполняя функции гарнизонного госпиталя и обслуживая в основном пограничные войска. У майора Алёшкина установились самые приятельские отношения и с комендантом города, и с начальником гарнизона Зайцевым. С последним их можно было бы назвать даже дружескими. Помогло этому одно обстоятельство.
Дней через пять после окончательной передислокации в Раквере, как-то среди ночи Борис был вызван к генералу Зайцеву для оказания помощи начальнику медчасти штаба лейтенанту медслужбы Никифоровой. Алёшкин хотел вначале послать вместо себя кого-нибудь из дежурных врачей, а затем подумал: «Ведь было заметно, что генерал и Никифорова находятся в близких отношениях, надо поехать самому».
Спустя полчаса, доставленный ворчавшим Лагунцовым на своём драндулете, он уже входил в квартиру, занимаемую Зайцевым. Там он застал страшный переполох. Полуодетый генерал ходил взад и вперёд по комнате, очевидно, служившей столовой, курил и что-то бормотал. Его адъютант с взволнованным лицом стоял, не шелохнувшись, около двери, а служанка-эстонка почему-то часто выбегала из спальни, пробегала из столовой в кухню и с грелкой возвращалась назад. Из спальни доносились стоны женщины.
При появлении Алёшкина генерал обратился к нему:
– Доктор, спасите Клаву, она умирает!
Борис, не теряя времени на расспросы, сбросил шинель, надел захваченный с собой халат и направился в спальню.
На кровати, укрытая до шеи одеялом, лежала бледная, измождённая Клавдия, совсем не похожая на ту весёлую и бойкую женщину, с которой он виделся неделю тому назад. Она была очень слаба и потому не сказала, а почти прошептала:
– Эльза, оставьте нас с доктором одних.
Эстонка вышла. Больная откинула одеяло, и Борис пришёл в ужас: вся её постель, простыня, на которой она лежала, была залита кровью.
– У меня внезапно началось сильное кровотечение, – смущённо прошептала она.
Алёшкин был уже достаточно опытным врачом, в том числе и по гинекологии, чтобы понять, что это кровотечение – результат или начавшегося, или неумело проведённого аборта. Он знал, что в таком деле нельзя терять времени, и потому велел продолжать прикладывать холод на живот. Укрывая её одеялом, он сказал:
– Вот что, Клава, вы сами врач, и прекрасно понимаете, что в этих условиях я вам помощь оказать не могу. Возьму вас немедленно в госпиталь, там как следует осмотрю, вы мне подробно расскажете, отчего началось кровотечение. Я постараюсь сделать всё, что в моих силах. Сейчас пришлю за вами машину и санитаров.
После этого он вышел из спальни и сказал нетерпеливо ожидавшему его Зайцеву:
– Товарищ генерал, больную надо немедленно доставить в госпиталь. Ей, очевидно, нужна операция. Вероятно, буду делать сам. А вы пошлите кого-нибудь в Таллин, чтобы привезли оттуда специалиста-гинеколога. Её пока в Таллин везти нельзя. Я сейчас напишу записку.
Алёшкин написал Виктору Ивановичу Перову, госпиталь которого развернулся дней двенадцать тому назад в Таллине, у них имелось женское отделение. Борис просил прислать опытного гинеколога.
Прошло ещё полчаса, и Никифорова, так, между прочим, ничего и не рассказав Борису, уже лежала на операционном гинекологическом столе (к счастью, с трофеями из Таллина догадались захватить и его). Все остальные врачи госпиталя с гинекологическими больными никогда дела не имели, поэтому Алёшкину пришлось работать одному, вспоминая наставления, полученные в своё время от Матрёны Васильевны в Александровке, и пользоваться помощью старшей операционной сестры Журкиной Антонины Кузьминичны, когда-то работавшей в гинекологическом отделении. Борис начал оперировать.
Вообще-то, ход операции ему был известен. Ещё в Александровке с Матрёной Васильевной он сделал несколько абортов, этот опыт пригодился и сейчас. Но положение осложнялось тем, что женщина сама или с чьей-то помощью пыталась сделать искусственный аборт, и это вызвало обильное кровотечение. За медицинской помощью они обратились только тогда, когда кровопотеря стала угрожать её жизни. Ей перелили кровь, а затем произвели все необходимые хирургические действия.
В результате выяснилось, что у Клавдии Никифоровой беременность была не менее четырёх месяцев, и на таком сроке попытка искусственного прерывания могла окончиться очень плачевно. Алёшкин, воспользовавшись советами Антонины Кузьминичны и своим небольшим опытом, сумел провести операцию достаточно квалифицированно. Приехавший на следующий день пожилой врач, начальник гинекологического отделения в госпитале Перова, осмотрев больную и выслушав Бориса, сказал, что всё сделано правильно, непосредственная опасность миновала, но теперь женщине нужен абсолютный покой, самое лучшее – оставить её ещё дней на десять в госпитале Алёшкина, а затем можно выписывать. Везти её в Таллин необходимости он не видел, так и доложил не находившему себе места генералу Зайцеву.
Естественно, что после этого случая Борис Алёшкин вырос в глазах генерала, и тот стал относиться к нему по-дружески. Считаясь с этим обстоятельством, и комендант города не смел перечить Борису ни в чём, и потому к описываемому нами времени госпиталь не только был обеспечен всем необходимым, но даже взят комендатурой города под охрану.
Пребывание в Раквере для личного состава госпиталя превратилось в настоящий отдых. В сутки поступало не более пяти-шести раненых и около трёх больных, на амбулаторном приёме было в среднем 20–25 человек. Через две недели госпиталь был заполнен едва ли на одну треть своей вместимости.
Единственное, что смущало и возмущало врачей, это то, что среди поступавших оказывалось немало больных венерическими заболеваниями. До этого о таких болезнях госпиталь даже и понятия не имел, а тут каждый день поступало несколько человек. Некоторых из них приходилось госпитализировать, так как болезнь оказывалась в запущенном состоянии. Открыли специальное отделение, начальником его поставили врача Феофанову, до этого работавшую нейрохирургом, но поскольку раненых в череп практически не поступало, возглавлять это отделение поручили ей. Пришлось ей засесть за справочники по этим заболеваниям. Конечно, новый профиль ей не слишком нравился, но приказ есть приказ, пришлось подчиниться. Ухудшало положение то, что в распоряжении аптеки госпиталя не имелось нужных лекарственных препаратов, так, по крайней мере, думали врачи госпиталя, в том числе и Алёшкин, хотя на самом-то деле среди трофейных медикаментов имелось такое мощное средство, как пенициллин. Но о том, что он может применяться при венерических заболеваниях, никто и понятия не имел. Лечили больных старыми способами, и, несмотря на это, с хорошим результатом.
С 11 ноября, когда закончилась передислокация, до конца декабря жизнь госпиталя протекала спокойно, но вот 23 декабря прибыл майор Богуславский с приказом начсанарма развернуться на семьсот коек, из них не менее пятисот выделить для раненых, поступивших во время боёв за острова Моонзундского архипелага и до этого разбросанных по другим госпиталям армии. Они находились в стадии долечивания, и командование армии решило их сосредоточить в одном месте. Наиболее подходящим для этой цели сочли госпиталь № 27.
Богуславский объяснил, что все эти раненые – бывшие заключённые и штрафники, в госпиталях, где их держали по 10–15 человек, они нарушали дисциплину, а собрав их здесь всех вместе, Алёшкин попросит помощи у пограничников и сможет организовать долечивание нужным образом, обеспечив необходимую дисциплину. Услыхав это, Алёшкин был удивлён и рассержен. Как же так, начсанарм Скляров, при всей своей благосклонности и дружеских проявлениях, не нашёл ничего лучше, как превратить его учреждение в госпиталь для штрафников! Было обидно, ведь их коллектив, как-никак, почти всё время находился на самом лучшем счету. Не понимал Борис и решение начсанарма собрать всех этих «головорезов» в кучу:
– Если они объединятся, то ведь с ними и не справишься, они весь госпиталь разнесут! – заявил он.
На это Богуславский ответил так:
– Во-первых, Николай Васильевич не хотел обидеть ни тебя, ни весь твой госпиталь. Мы долго совещались в санотделе, когда решали, куда отправить этих ребят. До сих пор они находились в разных госпиталях Таллина и его окрестностей. Порядок в этих фронтовых госпиталях не ахти какой, а бывшие штрафники, почувствовав слабость дисциплины, без зазрения совести, как только немного повылезли из тяжёлого состояния, начали бродяжничать по городу и своим поведением причинили немало неприятностей жителям города и хлопот его комендатуре. Нужно было из Таллина их куда-нибудь отправить, и полковник предложил: «Давайте соберём их вместе и вывезем к Алёшкину. Госпиталь у него многопрофильный, следовательно, квалифицированную помощь могут получить любые раненые. Загрузка госпиталя, по сводкам, пустяковая. Коллектив дружный, сплочённый, дисциплинированный. И сам Алёшкин – человек, хотя и молодой, но достаточно серьёзный, и его замполит, в прошлом секретарь райкома ВКП(б), тоже волевой, они сумеют справиться с этой задачей, сумеют удержать поручаемый им контингент в прочной узде. Пограничники им помогут, да и город Раквере – это не Таллин, там не разгуляешься». Посоветовались с начальником Особого отдела, твоим приятелем, полковником Скворцовым. Тот поддержал начсанарма, вот после этого и решили. Так что, ничего не поделаешь, давай начинай готовиться. Дня через три эшелон с ними прибудет в Раквере. Да не расстраивайся ты, это не наказание, а особое доверие к тебе!
После такого заявления Алёшкину ничего не оставалось, как принять меры по подготовке госпиталя, хотя про себя он подумал: «Эх, кабы вы мне поменьше доверяли!»
На совещании, собранном после отъезда Богуславского, он рассказал своим ближайшим помощникам о новой трудной задаче, возлагаемой на госпиталь. Все, конечно, поворчали, повозмущались, но приказ есть приказ, поэтому после высказывания недовольства принялись обсуждать, как бы лучше выполнить задание.
Во время боевых операций, когда госпиталь обслуживал до тысячи раненых, при штатах, рассчитанных на двести человек, то есть работал с нагрузкой, впятеро превышавшей нормальную, все как-то не обращали на это внимания, понимали – идут бои, считаться со временем и трудностями нельзя. Но теперь, когда острой боевой обстановки на этом участке фронта не было, всех возмущало то, что придётся обслуживать такое большое количество каких-то «штрафников». Выслушав сетования начальников отделений и Захарова, замполит Павловский высказал такую мысль:
– Вот что, товарищи, конечно, эти люди до войны, а, может быть, и во время войны, совершили какое-нибудь преступление, может быть, и не одно, иначе они не попали бы в штрафные роты. Но, по сведениям, которые я имею от политотдела армии, при освобождении островов Сааремаа и Хийумаа они воевали не за страх, а за совесть. Очень многие из них там погибли, кто-то получил тяжёлые ранения. Одним словом, своим поведением в боях они смыли позор после совершения ими преступления. Давайте и мы рассматривать их как обыкновенных раненых, ничем не намекая на их прошлое. Между прочим, я думаю, что они распоясывались в предыдущих госпиталях именно потому, что там им, наверно, часто кололи глаза их прошлым. Был я недели две тому назад в госпитале Перова, показывал он мне своё хозяйство, а когда мы проходили мимо одной довольно тесно набитой палаты, у дверей которой сидел санитар с автоматом, я спросил: «А тут что, военнопленные?» Он ответил: «Какие военнопленные? Наши, штрафники. Замучились мы с ними, вот, часового пришлось поставить». Ну, а если к дверям палаты часовых ставить, так тут любой взбунтуется, ведь парни-то все молодые, горячие. Вот я и думаю, что нам сразу же к ним по-другому относиться надо, тогда и порядок поддерживать будет легче.
Все с вниманием выслушали речь Павловского, а Алёшкин как-то сразу понял всю правильность такой точки зрения, поэтому он сказал:
– Я, Вадим Константинович, целиком с тобой согласен и прошу тебя соответствующим образом подготовить коллектив. Организуй собрание коммунистов, комсомольцев, а затем и всех остальных, и разъясни им нашу задачу также хорошо, как ты здесь объяснил её нам. Я думаю, что польза от этого будет большая. Вы, товарищи Захаров и Гольдберг, озаботьтесь тем, чтобы весь инвентарь, бельё и питание у этих раненых было такое же, как и у пограничников, а пока давайте приступать к развёртыванию необходимого числа коек. Я сейчас пройду к коменданту и договорюсь с ним о получении двухъярусных коек, постельных принадлежностей и посуды на пятьсот человек. Вообще с ним посоветуюсь, да пойду доложу об этом генералу Зайцеву, ведь всё-таки его раненых пограничников вместе с этими солдатами в одних палатах держать будет нельзя.
Вечером этого же дня необходимый инвентарь, койки и прочее уже находилось в госпитале. Сёстры и дружинницы принялись готовить помещения, застилать постели, и к утру следующего дня всё было уже готово. По совету генерала Зайцева, под эти цели выделили весь первый этаж занимаемого госпиталем дома. Амбулаторию перенесли на второй этаж, куда вёл отдельный ход. Там же, рядом с операционным блоком, разместили и раненых пограничников, которые ещё находились в госпитале.
К этому времени в распоряжение генерала Зайцева, наконец-таки, с афганской границы прибыл его госпиталь, начавший развёртываться в одном из ближайших от Раквере помещичьем имении, владелец которого сбежал с фашистами. Генерал заявил, что теперь, по его приказу, всех вновь поступающих раненых и больных пограничников будут направлять туда.
– Пусть по-фронтовому работают, а то они, надеясь на вас, потребовали на своё развёртывание чуть ли не две недели. Я их потороплю, – сказал он на прощание Алёшкину.
С комендантом Борис договорился, как поступать с теми, кто всё-таки проявит себя злостным хулиганом и не подчинится порядкам, заведённым в госпитале, отважится на какое-нибудь грубое нарушение. Комендант показал Алёшкину камеры в комендатуре, которая размещалась в здании бывшей немецкой комендатуры, и Борис ужаснулся при виде этих бетонных казематов размером два на три метра с железной дверью и крошечным окошечком под потолком, абсолютно пустых.
– Для нарушителей у нас найдутся «смирительные помещения». Сутки здесь просидит – как миленький будет. Немцы знали, что делали, – сказал хмуро комендант. – Ну, а наряд пограничников у меня круглые сутки наготове, только сигнал дайте, немедленно явятся. Они с любым справятся.
Выслушав все это, Алёшкин перестал беспокоиться, но решил про себя: «Нет, я постараюсь к этим крайним мерам не прибегать. Человеческое отношение больше пользы принесёт».
Между прочим, когда через несколько лет ему пришлось иметь дело с отбывающими наказание преступниками, он, проявляя необходимую твёрдость, вместе с тем к болеющим из их числа относился только как врач, отметая от себя все мысли о тяжести или гнусности совершённых ими преступлений. Этому же он учил и своих подчинённых. И там, где таких правил придерживались, никаких эксцессов с этими, в общем-то, очень неуравновешенными людьми не происходило. Но вернёмся к настоящему.
Через три дня около 15 часов к Алёшкину зашёл младший лейтенант и доложил, что на железнодорожную станцию Раквере прибыл эшелон особых раненых. Сообщивший об этом лейтенант рекомендовал при следовании в госпиталь взять с собой конвой человек из двадцати и автомашину для перевозки двенадцати лежачих. Всего же в эшелоне было 496 человек. Он, этот лейтенант, был помощником начальника конвоя, и, по его словам, они уже получили от этих «бандитов» серьёзную неприятность: по пути из Таллина в Раквере три человека сбежали.
Алёшкин ничего не ответил. Он вызвал старшую сестру Мертенцеву, приказал ей предупредить всех палатных медсестёр, дружинниц и санитаров о прибытии раненых и проконтролировать, чтобы весь персонал находился на своих рабочих местах. Затем он нашёл Катю Шуйскую, сказал ей, что поедет встречать эшелон с ранеными штрафниками, а ей поручил взять с собой четверых санитаров и приехать туда на автобусе ЗИС-16 (он как раз вмещал двенадцать лежачих), погрузить раненых, доставить их в госпиталь, уложить в отдельную палату и попросить майора Минаеву предварительно всех их осмотреть.
Выходя во двор, чтобы отправиться на вокзал на своём драндулете, Борис заглянул к Гольдбергу и приказал ему передать поварам, чтобы срочно готовили хороший обед на 500 человек. Захватив с собой прибывшего лейтенанта и разыскав Лагунцова, Борис отправился на вокзал. Там, на запасном пути стоял длинный состав из вагонов третьего класса. Около дверей каждого из них стояло по два человека, вооружённых винтовками. По перрону нетерпеливо прохаживался сухопарый пожилой человек с капитанскими погонами на плечах. Завидев Алёшкина, вышедшего из машины ещё на площади перед вокзалом, неторопливо идущего к эшелону, капитан направился к нему. Разглядев майорские погоны Бориса и орден Отечественной Войны на его кителе, капитан приложил ладонь к козырьку фуражки и довольно сердито пробурчал:
– Что же вы, товарищ майор, так долго? И конвоя до сих пор нет! Сколько ещё ждать будем? Измучился я с ними, сладу никакого нет!
– А зачем конвой? – спросил Борис. – Вы кого привезли – раненых красноармейцев или заключённых? – спрашивал он нарочито громко, чтобы его могли слышать люди, высунувшие головы из открытых окон и дверей вагона. – Если раненых, так конвой здесь не нужен, а если заключённых, так не по адресу приехали. У меня здесь госпиталь, а не тюрьма! – продолжал он ещё громче.
В это время к перрону подъехал автобус, из которого вышла Шуйская в сопровождении санитаров. Борис снова обратился к совершенно растерявшемуся капитану.
– У вас лежачие где находятся?
– Вот, в первом вагоне.
– Хорошо. Товарищ Шуйская, приступайте к погрузке, а вы, товарищ капитан, уберите-ка свой конвой.
Затем, повысив голос, Борис громко крикнул:
– Товарищи бойцы! Все, кто в состоянии сам пройти около километра, выходите и становитесь в колонну по четыре человека на перроне! Те, кто идти не может, сядете в автобус вместе с лежачими.
Почти сейчас же после этого из всех вагонов начали вылезать красноармейцы. Многие из них были в рваных обгорелых шинелях и ватниках, некоторые просто в летних гимнастёрках.
Вообще, погода стояла довольно тёплая, но отпускать раненых из госпиталя в одних гимнастёрках в декабре было, по меньшей мере, безрассудно, а по-настоящему –преступно. Оглядывая выходивших, Борис заметил, что многие лица небриты, и ещё более возмутился чёрствостью и глупостью тех начальников госпиталей, где они до этого находились.
Когда, наконец, на перроне образовалась довольно внушительная колонна, Борис вышел к середине её, приказал всем повернуться лицом к нему и сказал:
– Товарищи, сейчас мы проследуем в наш госпиталь. Он не очень хороший, самый обыкновенный полевой госпиталь. Но мы постарались, чтобы вам было и тепло, и удобно, и сытно. Само собой разумеется, что всё необходимое лечение вы также получите полностью. Я не очень строг, но всегда требую, чтобы и персонал госпиталя, и находящиеся в нём раненые соблюдали положенную дисциплину. Надеюсь, что вам у нас понравится, и мы найдём общий язык.
В этот момент к нему подбежала Шуйская и, приняв положенную стойку, чётко отрапортовала:
– Товарищ майор, двенадцать человек лежачих и восемнадцать сидячих раненых в автобус погружены.
– Следуйте в госпиталь, там, не дожидаясь нас, выгружайтесь, да не забудьте всех их показать майору Минаевой.
– Слушаюсь. Есть следовать в госпиталь, – она повернулась и направилась к автобусу.
– Направо! Левое плечо вперёд, шагом марш! – скомандовал Борис и, став во главе колонны, двинулся вперёд, раненые последовали за ним.
Некоторые из них с недоумением оглядывались вокруг и тихонько переговаривались. Они были удивлены тем, что не видели конвоя вокруг колонны, ведь даже когда их группами грузили в вагоны, то из госпиталей до станции их сопровождали, кроме фельдшера, ещё несколько человек конвоиров. Всю дорогу в каждом вагоне находилось по четыре конвоира. «А здесь? Этот какой-то чудной майор ведёт нас один-одинёшенек. А если мы разбежимся, вот ему головомойка-то будет! Сам, поди, в штрафники угодит!» Так думали многие из следовавших за Борисом. Кое-кто уже был готов удрать, но более благоразумные не советовали:
– Ну а куда ты побежишь? В лес? Ведь это не Таллин, в этом городке как следует не спрячешься. Пойдём лучше за ним, посмотрим, как там в госпитале. Если будет худо, так и мы оттуда смоемся.
Эти мысли и разговоры Алёшкину стали известны через неделю после того, как раненые освоились в госпитале, как заведённый в нём порядок понравился им, а некоторые из числа бывших младших командиров даже как бы и подружились с медперсоналом.
Но следует сказать, что Алёшкин был всё-таки не такой наивный человек, чтобы полагаться только на своё обаяние. Хотя он придавал ему немалое значение, вместе с тем он не пренебрёг и кое-какими другими мерами. Он ещё раньше договорился с комендантом, чтобы тот по прибытии эшелона по всему пути следования колонны, в различных местах улиц, в особенности на перекрёстках, расставил патрули из пограничников. Эти патрули прохаживались с безразличным видом, как будто вовсе не обращая внимания на проходившую колонну, а на самом деле имели приказание наблюдать за ней. Между прочим, это заметили некоторые из раненых и, уговаривая своих более несдержанных товарищей, говорили:
– Ну как ты убежишь? Видишь, кругом пограничники! Город-то, наверно, близко от границы. Эти ведь церемониться не будут, кокнут, как нарушителя! Ведь при нас никаких документов нет. Сам знаешь, что некоторые немцы, чтобы спастись, в нашу одежду переодеваются. Да и зима сейчас, куда побежишь в ботиночках да в гимнастёрке? Нет уж, лучше дойдём до места.
Так Борису Алёшкину «одному» и удалось привести эту колонну в госпиталь.
Удивлённый капитан, конвоировавший раненых, сложив все привезённые им истории болезни большой кучей в машину Лагунцова, между прочим, заметил, обращаясь к нему:
– А ваш майор этот, не того? – он повертел пальцем около виска. – Ведь они разбегутся, как вы потом собирать будете?
Лагунцов только усмехнулся и гордо произнёс:
– От нашего майора сам чёрт не убежит, не то что эти хлюпики. Ну всё, что ли? Тогда я поехал. Прощевайте!
И оставив капитана и лейтенанта у вокзала, обдав их вонючим облаком бензинового дыма (мотор-то пока заменить не удалось), Лагунцов рванул вслед за колонной.
***
Через неделю этих людей нельзя было узнать. Все они стали чистыми, подстриженными, побритыми, одетыми в новое бельё (мы знаем, что Захаров позаботился о пошиве его ещё в Таллине). Обмундирование и обувь у многих тоже выглядели новыми, всё это придавало раненым хороший вид. Правда, гулять по городу, даже почти совсем выздоровевшим, Алёшкин не разрешал. Ограничивались прогулками по двору и небольшому садику, находившемуся у дома.
Кое-кто попытался нарушить запрещение, но жестоко за это поплатился. Мы знаем, что по договорённости с комендантом охрану госпиталя несли пограничники, они же патрулировали и улицы городка. Несколько человек, попытавшихся самостоятельно прогуляться, были задержаны патрулями и препровождены не обратно в госпиталь, а в комендатуру, и по приказу коменданта посажены в одиночные камеры, которые мы описывали раньше. На их протесты дежурный помощник коменданта отвечал:
– А кто вас знает, кто вы такие? Может быть, власовцы или переодетые фашисты, где ваши документы? Нет их. Кто вашу личность удостоверит? Начальник госпиталя? Ему доложат, когда у него будет время, он придёт. Да ещё неизвестно, опознает ли он вас. Так что надо ждать! А так как у нас содержание задержанных не предусмотрено, то кроме воды и хлеба я вам из питания ничего предложить не могу.
Так проходили иногда не часы, а даже и целые сутки. Хотя извещение о задержанных и их фамилии Алёшкин получал от коменданта через каких-нибудь полчаса, он умышленно появлялся в комендатуре нескоро. За это время проводилась проверка списков раненых всех палат, выяснялись фамилии отсутствующих.
Когда Борис прибывал в комендатуру, к нему приводили задержанного, и тот начинал рассказывать, кто он такой, в какой палате лежит, какое у него ранение и т. п. Борис с сомнением качал головой:
– Понимаете, товарищ, я вам верю, но что-то лицо ваше мне незнакомо, – хотя иногда он прекрасно знал этого раненого. – Кто его знает, может быть, под фамилией, которую вы называете, кто-нибудь другой был. Вы в седьмой палате лежали? Ну что же, хорошо, я пришлю сюда вашу палатную сестру, когда она с дежурства сменится. Если она вас опознает и доложит мне об этом, тогда, конечно, мы возьмём вас обратно к себе. А пока придётся подождать здесь.
Подобная умышленная волокита длилась иногда больше суток. Всё это время беглец находился в одиночной камере и питался хлебом и водой. Вероятно, такая мера была и жестковатой, зато после первых же самовольных отлучек, когда пострадавшие испытали на себе разницу в положении между госпиталем и одиночкой и рассказали о ней своим друзьям, самоволки из госпиталя прекратились.
Кроме того, замполит Павловский проводил и свои воспитательные меры. Самовольная отлучка каждого раненого обсуждалась на собрании палаты или даже отделения. И тут провинившемуся обычно приходилось выслушивать справедливые упрёки своих товарищей.
Время шло, раненые выздоравливали или приходили в состояние, когда могли следовать для дальнейшего долечивания в глубокий тыл. Госпиталь пустел.
Довольно празднично встретили 1945 год, устроили для раненых ёлку. Как раз к этому времени получили подарки от Международного комитета Красного Креста. Хотя каждый подарок содержал самые примитивные вещи, например: полотенце, носки, кусок туалетного мыла, одеколон, пачку табака, книжечку папиросной бумаги и плитку шоколада, – всё же получить его было приятно.
В связи с выпиской значительной части раненых подарки достались и всему личному составу госпиталя. Борис получил персональный подарок от генерала Зайцева – бутылку коньяка, коробку хороших шоколадных конфет и десять пачек папирос «Казбек».
Одним словом, новый год начался празднично.
За прошедший период времени Алёшкин несколько раз бывал в санотделе армии, и полковник Скляров предупреждал его: так как Ленинградский фронт скоро ликвидируется, и армия будет передана Прибалтийскому фронту, то госпиталю придётся в скором времени передислоцироваться на побережье Балтийского моря к югу от Таллина, в город Пярну. Один раз он даже поручил Борису съездить туда, чтобы подобрать необходимое помещение. Алёшкин взял с собой Захарова, и им приглянулось здание бывшего санатория, во время войны служившее госпиталем для немецких офицеров. Четырёхэтажный корпус, расположенный на самом берегу моря, окружённый небольшим садом, был страшно захламлён остатками медицинского имущества, рваным немецким обмундированием, даже валявшимися в разных местах боеприпасами – патронами, минами и гранатами.
Когда представители госпиталя № 27 зашли в кабинет председателя горсовета Пярну (а такой к этому времени уже существовал) и заявили ему, что они хотят открыть госпиталь в указанном помещении и просят выделить десятка два людей для его уборки, тот ответил гневным криком. Надо сказать, что по-русски этот человек не понимал и, естественно, не говорил, беседа велась через переводчика. Та перевела слова главы горсовета так:
– Товарищ председатель говорит, что это здание санатория, и он не позволит его занимать под каких-то русских солдат.
Бориса возмутило это заявление, он не сдержался и заявил:
– А то, что почти четыре года в этом здании находился госпиталь для немцев, – это было можно?!
Ехидно улыбнувшись, председатель возразил:
– Но вы же, русские, говорите, что вы не немцы, не фашисты, а сами хотите поступать так же!
Только сдержанность Захарова удержала Алёшкина от настоящего скандала, на который этот председатель, может быть, и напрашивался.
Они молча вышли из горсовета, сели в свои машины и поехали в Таллин. В санотделе армии Борис доложил начсанарму об инциденте, происшедшим с председателем горсовета в Пярну, и своём возмущении. Тот поморщился и сказал:
– Зря ты, Борис Яковлевич, горячишься. Нам приказано с местными властями считаться, и уж, во всяком случае, ни в какие конфликты с ними не вступать.
Хотя Алёшкин в глубине души и был раздражён, но нашёл в себе достаточно самообладания, чтобы смолчать.
24 января 1945 года начальник 27 хирургического передвижного полевого госпиталя получил совершенно неожиданный приказ. Ему предписывалось немедленно, эвакуировав специальным поездом всех ещё не долеченных раненых (около ста человек) в Ленинград, свернуть госпиталь, принять на станции Раквере железнодорожный эшелон (начальник станции уже имел соответствующее распоряжение), погрузиться и следовать на 2-й Белорусский фронт в город Белосток.
30 января, когда погрузку закончили, в Раквере приехал полковник медслужбы Скляров и объяснил недоумевавшему Борису и его замполиту Павловскому, чем вызвана такая переброска:
– Второй Белорусский фронт по требованию Ставки начинает наступление на Германию. Его усиливают войсками, ну и, конечно, учреждениями медслужбы. Нашей армии приказано выделить в их распоряжение два полевых госпиталя, причём подчёркнуто, чтобы отобрали наиболее подвижные и лучшие. Военный совет армии решил направить на эту ответственную работу госпиталь Неустроева и ваш, так что смотрите, не подведите нас! Счастливого вам пути! Санотдел армии надеется, что там вы будете работать так же ответственно, как работали у нас. Проведите с личным составом госпиталя по этому вопросу соответствующие беседы.
Через два часа эшелон выехал со станции Раквере.
