Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 5. Том 1
Середину госпиталя, считая от входа, занимал операционно-перевязочный блок, где Антонина Кузьминична Журкина и остальные медсёстры занимались развёртыванием привезённого имущества, расстановкой столов, подготовкой инструментария и медикаментов. Правей операционного блока располагались в ряд пять госпитальных палаток и две эвакуационных. Сразу же при въезде в госпиталь, у самой дороги находилась сортировочная палатка, а рядом с ней палатка рентгенолога с его аппаратом. Пожалуй, это был первый раз с начала зимнего наступления, когда в госпитале удалось развернуть рентген-кабинет. До сих пор, в связи с неудобством размещения и огромным наплывом раненых, его даже не распаковывали.
Недалеко от этой палатки находилась полуземлянка аптеки, с жильём при ней для начальницы аптеки и её помощницы, а ещё дальше – бревенчатый домик лаборатории. В нём же жили начальница лаборатории, молодой врач Лепова и её помощница, женщина лет 35, присланная в госпиталь санотделом армии совсем недавно.
Стоит сказать несколько слов о начальнике аптеки Иванченко. Ей перед наступлением присвоили звание младшего лейтенанта медслужбы. Из разговора с Павловским, ещё при знакомстве с личным составом госпиталя, Алёшкин узнал, как Иванченко появилась в госпитале.
В конце сентября 1941 года госпиталь стоял в районе больницы имени Мечникова и готовился к передислокации на восток от Ленинграда, восточнее пороховых складов, к селению Красная Горка, чтобы обеспечить операцию под Невской Дубровкой, которой предполагалось прорвать блокаду города. Ещё в период отступления по Карельскому перешейку госпиталь попал под артобстрел, во время которого был убит начальник аптеки, опытный фармацевт, интендант третьего ранга Левенсон. Выступать для работы на новое место без начальника аптеки было невозможно. Кучинский, тогдашний начальник госпиталя, через санотдел армии настоятельно требовал знающего фармацевта: фельдшер, временно исполнявший обязанности начальника аптеки, со своими обязанностями явно не справлялся. За два дня до передислокации к Кучинскому явилась худенькая пожилая женщина, державшая за руку девушку-подростка лет 15–16. Она сообщила, что направлена в госпиталь на должность начальника аптеки, в прошлом работала фармацевтом в одной из аптек Ленинграда и после того, как аптеку разбомбили, осталась баз работы, а, следовательно, и без карточек. Работы по специальности в Ленинграде в это время не было, а в армию её не брали по возрасту. Ей предлагали эвакуироваться, но коренная ленинградка уезжать из города не хотела. В ответ на горячие просьбы женщины ей дали направление в госпиталь. Она объяснила также, что привела с собой девушку, которая, потеряв всех родных при бомбёжке, осталась сиротой. Иванченко относилась к ней, как к дочери, и просила, чтобы их взяли вместе. Ознакомившись с документами Иванченко, Кучинский, по совету Павловского, согласился и не ошибся. Эта женщина, такая хрупкая и болезненная на вид, в свои 55 лет оказалась чрезвычайно грамотным специалистом и, кроме того, выносливым и очень работоспособным человеком. А из приёмной дочери к 1944 году она воспитала толковую и исполнительную помощницу.
Но мы отвлеклись. Шагах в пятидесяти за лабораторией размещалась хозяйственная часть госпиталя и прежде всего большой дощатый барак – столовая-клуб. Дальше стоял навес для кухонь, полуземлянки для жилья обслуги пищеблока и продовольственных складов. Ещё дальше выстроились землянки вещевых складов. И, наконец, совсем в стороне, шагах в 150, находилось «царство» Лагунцова – гараж и склад горючего. Правда, последнего осталось мало: оно очень строго лимитировалось, а переезд по плохой весенней дороге потребовал большого расхода.
Вот так выглядело размещение госпиталя № 27 в районе селения Кривая Лука. Впервые с начала наступления госпиталь переехал не куда попало и не как попало, а в место, тщательно подготовленное и хорошо приспособленное для его размещения.
Обойдя свои владения, Алёшкин заглянул к соседу Неустроеву, зашёл к нему в домик, побеседовал с ним и выяснил, что тот тоже разместился вполне удовлетворительно, хотя, может быть, и не с такими удобствами, какие удалось создать в госпитале № 27. Борис отдавал должное изворотливости и расторопности своего помощника по хозчасти, капитана Захарова, и их приятельские отношения ещё более укрепились.
Возвращаясь к своему домику, Борис узнал от старшей сестры Мертенцевой, что прибыли нетранспортабельные раненые, доставка их на носилках прошла благополучно и они уже размещены в госпитальной палатке. Алёшкин решил их осмотреть, хотя Мертенцева и сказала, что, по заключению Батюшкова, они все находятся в удовлетворительном состоянии. Больше всех беспокойство вызывал Егорушка, но и он оказался неплох.
Ни Игнатьичу, ни Кате не хотелось переезжать на новое место, уж очень им нравилась землянка, в которой они жили вчетвером. В первой, проходной её части, располагались Игнатьич и Джек, а во второй, маленькой, но очень уютной, – Шуйская и её Боренька. За время работы на этом месте дислокации им редко удавалось побыть вместе: его операции и её гипсование отнимали так много времени, а, главное, почти никогда не совпадали по часам. Зато, когда это удавалось, землянка предоставляла им очень приятное и удобное убежище, ведь почти три месяца до этого они жили в шалашах или просто под ветвями больших елей. Поэтому так и не хотелось переезжать. Но приказ есть приказ.
После отправки остававшегося операционного имущества на новое место, с последними шестью ранеными отправились на санитарной машине и Шуйская с Игнатьичем. Борис уехал на своей пегой лошадке вперёд, а «санитарка» двигалась черепашьим шагом, держась поблизости от раненых, которых несли санитары. В её кабине ехал врач Батюшков, а в кузове – Катя и Игнатьич со своим имуществом.
Несмотря на применённые приспособления, которые мы описали раньше, путь этот с перерывами, необходимыми для носильщиков, занял почти целый день, и поэтому Игнатьич и Катя появились в новом жилище гораздо позже Алёшкина. Домик произвёл на них ещё более ошеломляющее впечатление, его конечно, нельзя было поставить ни в какое сравнение с той землянкой, которой они раньше восхищались. По выражению Кати, это был какой-то сказочный дворец!
На самом деле, конечно, обычный домик, такие же были построены и для замполита Павловского, и для Захарова, и для начальника хирургического отделения Минаевой. Да и в госпитале Неустроева стояли подобные «дворцы».
Когда Борис после обхода госпиталя, осмотра всех помещений и проверки состояния раненных, принесённых на носилках, благодарил Захарова за отлично проведённую работу по подготовке и размещению всех учреждений госпиталя, он заметил Игнатьича, идущего с котелками за ужином. Борис прошёл в свой домик и застал там Катю, которая стояла на балкончике и со слезами на глазах смотрела вдаль.
– Ты о чём? – спросил Борис.
– Ах, Боренька, как всё это похоже на такой же вид у нас дома! Неужели мы когда-нибудь доживём до того, что так будет везде?
Положив руки Кате на плечи, Борис несколько минут молчал, затем произнёс:
– Думаю, что доживём! Ведь мы сейчас движемся вперёд, на запад. Должны же когда-нибудь у фашистов иссякнуть силы!
Он утешал Катю, а сам в это время думал: «Действительно, когда же кончится эта проклятая война? Когда я вернусь домой? А что будет с ней? Как мы расстанемся?» Почему-то ему казалось, что оставить её будет просто, как бы ни близки они были. Он чувствовал, что его привязанность к жене, к детям гораздо сильнее этой военной любви. А как у неё? Она твердит, что любит его, что никому его не отдаст. Правда, всегда оговаривается, кроме жены и детей, но ведь это может быть только на словах. «Да, в трудном положении ты находишься, Борис», – подумал он, и чтобы скрыть своё смущение, закурил и вернулся в домик.
Глава десятая
Вслед за мощным наступлением Ленинградского и Волховского фронтов с января по март 1944 года развернулись грандиозные наступательные операции на южном, юго-западном и западном направлениях. В результате войска Красной армии освободили почти всю Белоруссию и Украину и, выйдя к границам Румынии, вывели последнюю из войны.
Отступая под натиском наших доблестных частей и соединений на промежуточных рубежах, фашисты оказывали яростное сопротивление. В этих случаях Красная армия несла ощутимые потери. Поскольку главный удар советских вооружённых сил концентрировался на западном направлении, естественно, что основные материальные и людские ресурсы направлялись туда, а отведённая во второй эшелон 8-я армия как людьми, так и материальной частью пополнялась медленно. В боях её соединения с конца апреля до начала июля 1944 года фактически участия не принимали. Кроме того, армия получила новое направление и производила перегруппировку своих войск.
Почти в течение трёх месяцев 27 госпиталь, хотя и развёрнутый по всем правилам, также, как и тридцать девятый, находился без дела. Поступали только хирургические больные, да случайные раненые из соседних армий, которые, заняв оборону, хотя и вели постоянные бои с противником, но также не несли значительных потерь.
В связи с затишьем в госпиталях развернулась учёба – специальная и политическая. Первая была необходима потому, что за последние полгода в госпиталь прибыло много молодых медработников среднего звена, несколько врачей и много дружинниц-санитарок. Со всеми этими группами медиков велись регулярные учебные занятия: с врачами занимались Алёшкин и начальник третьего хирургического отделения Минаева, с медсёстрами – А. К. Журкина и Шуйская, последняя учила девушек перевязкам и в особенности гипсованию. С дружинницами для подготовки их к работе как перевязочных сестёр, а также для работы в госпитальных палатах, помимо ординаторов, обучение проводила старшая медсестра госпитальных отделений, младший лейтенант медслужбы Мертенцева. Она в основном обучала молодых сестёр и дружинниц уходу за ранеными в голову, грудь и живот, которым всегда требовалось особенно тщательное и грамотное обслуживание как средним, так и младшим медперсоналом.
Захаров и его ближайшие помощники-санитары занимались возобновлением деревянного инвентаря и прежде всего стендов, которые, как мы знаем, госпиталь вынужден был оставить ещё в Крестцах. Кроме того, после неприятностей, едва не повлекших за собой человеческие жертвы при столкновении с минными полями, Алёшкин и его заместители решили обучить часть санитаров обращению с минами – обезвреживанию и их выявлению простейшими способами. Занятия проводил командир сапёрного взвода при лесозаводе.
Павловский организовал регулярную политучёбу, разбив весь личный состав госпиталя на три группы: старшую – врачей, среднюю – медсестёр, работников штаба и средних командиров вспомогательных подразделений, и младшую, где занимались шофёры и хозяйственная обслуга. Первой группой он поручил руководить начальнику госпиталя, они изучала историю ВКП(б) по изданному в 1937 году «Краткому курсу». Со средним медперсоналом занимался сам Павловский по разработанной им программе, а с третьей группой – медсестра Логинова, бывшая одновременно и секретарём партячейки.
Специальные занятия проводились каждый день, политические – раз в неделю. Регулярно, раз в десять дней проходили партийные и комсомольские собрания. Начала свои репетиции и руководимая врачом Батюшковым художественная самодеятельность. Одним словом, находясь как бы на отдыхе, госпиталь жил полнокровной жизнью военного медицинского учреждения.
Было в этот период и несколько происшествий. Опишем те, которые, на наш взгляд, имели определённое значение.
В первых числах июня часа в два ночи Алёшкина разбудил дежурный по госпиталю и сообщил, что в сортировку поступил раненый в живот член Военного совета армии генерал Тынчеров. На то, чтобы одеться, выскочить из своего домика и добежать до сортировки, Борису потребовалось не более трёх минут, и вот он уже осматривал крошечную ранку на животе генерала в подложечной области. Рана имела в диаметре не более сантиметра и была почти закрыта складками кожи. Прикосновение к животу и даже самая деликатная пальпация вызывали у раненого сильные боли. Они беспокоили его и при дыхании, когда живот колыхался.
Генерал Тынчеров был полным, даже, можно сказать, ожиревшим, грузным мужчиной лет 45. До войны он занимал какой-то важный пост во ВЦИК РСФСР, был чуть ли не одним из заместителей председателя, с начала войны стал членом Военного совета 8-й армии. В его ведении находились тыловые учреждения армии. Он неоднократно бывал в 27 хирургическом госпитале, лично знал Алёшкина и других врачей, был в курсе, что до начала зимнего наступления именно этот госпиталь занимался лечением раненых в живот, и поэтому, получив ранение, потребовал, чтобы его оперировали и лечили только здесь.
Ранение он получил чисто случайно. В связи с предполагавшимся изменением направления наступления, которое должна была проводить 8-я армия, её первыми шагами стала замена измотанных частей 42-й армии, удерживавших плацдарм на левом берегу реки Нарва. Плацдарм этот был невелик, он простреливался артиллерийским и даже миномётным огнём во всех направлениях. Генерал Тынчеров выехал для личного осмотра и там, попав под артобстрел, не успел из-за своей грузности быстро скрыться в землянке, около которой находился. В результате получил ранение осколком артснаряда, разорвавшимся довольно далеко.
Осмотрев раненого и посоветовавшись с вызванной Минаевой, Борис решил, что операция необходима, и чем скорее, тем лучше. Узнав об этом, генерал потребовал, чтобы оперировал его только Алёшкин.
Откровенно говоря, не очень-то хотелось Борису оперировать Тынчерова, занимавшего такой ответственный пост, тем более что, как он выяснил, командующий армией генерал-лейтенант Старков об этом ранении ничего не знал, также, как и начсанотдела Скляров. Но терять время в ожидании их разрешения или приезда армейского хирурга было опасно: как известно, раненых в живот желательно оперировать в первые шесть часов после ранения, а они истекали. Каждый следующий час промедления резко повышал шансы гибели человека. Борис решился.
Конечно, известие о прибытии раненого генерала распространилось по госпиталю с молниеносной быстротой. Журкина и Шуйская, узнав об этом, уже приготовили всё в операционной.
Через полчаса после прибытия в госпиталь, Тынчеров лежал на операционном столе, а Борис и Минаева, вымыв руки, надев стерильные халаты и маски, в присутствии любопытных врачей приступили к операции. Минаева, как ассистент, обильно смазала живот больного йодом и закрыла его стерильными простынями так, чтобы оставить открытым только «окошко» размером примерно 20 на 20 сантиметров. Тынчеров ждал наркоза, но Алёшкин объявил, что он все операции в медсанбате и здесь, в госпитале, делал и делает только под местной анестезией, по Вишневскому, не отступит от своего правила и сейчас.
По местоположению раны можно было предположить, что повреждён или желудок, или поперечно-ободочная кишка. Эти ранения дают значительное кровотечение в брюшную полость. Но симптомов, указывающих на такое кровотечение, Борис не увидел.
Прежде чем делать обширный разрез от грудины до пупка, какой обычно применялся при таких операциях, Алёшкин решил немного рассечь ткани над раневым каналом и уточнить его ход. На животе Тынчерова имелись значительные отложения жира, может быть, осколок, попав в эту жировую прослойку, изменил направление, и надо было готовиться к операции на печени или селезёнке, что в те годы считалось делом очень сложным. Вводя раствор новокаина послойно, в таком же порядке Борис производил и рассечение тканей разрезом длиною около восьми сантиметров. Под кожей и жировой клетчаткой, когда Минаева крючками расширила рану, Алёшкин обнаружил небольшое отверстие в апоневрозе. Осколок не изменил направления. По расчётам Бориса, отверстие это находилось прямо против большой кривизны желудка. Хирург вздохнул с облегчением, также облегчённо вздохнула и ассистировавшая ему Минаева. Они знали, что при ранении стенки желудка, достаточно ушить рану, осушить и дезинфицировать брюшную полость, и в 75–80 % случаев раненый выздоравливал. Конечно, было бы хуже, если бы осколок прошёл навылет, повредил поджелудочную железу и аорту, но тогда раненый находился бы в более тяжёлом состоянии, а Тынчеров даже шутил:
– Вы там в животе-то у меня копайтесь, да все кишки-то не вытащите! Оставьте мне хоть сколько-нибудь, а то я знаю вас, вам ведь чужих кишок не жалко!
Борис сердито буркнул:
– Помолчите, пожалуйста! Не нужны нам ваши кишки, – и с этими словами рассёк апоневроз.
Едва крючки Минаевой раздвинули края этой раны, как показался блестящий осколок размером полтора на один сантиметр, торчавший в брюшине. Очевидно, он был на излёте и, пробив обмундирование и значительную массу жирового слоя, потерял свою убойную силу и застрял в брюшине, лишь слегка повредив её. Потребовалось меньше минуты, чтобы извлечь осколок, осмотреть брюшину и убедиться в том, что в брюшную полость, кроме нескольких капель крови, ничего не попало. После этого оставалось зашить рану. Её обработали противогангренозной сывороткой, засыпали стрептоцидом и зашили, вставив в нижний угол выпускник. Затем Борис показал извлечённый осколок Тынчерову. Тот улыбнулся и сказал:
– Недаром я хотел обязательно в ваш госпиталь попасть, товарищ Алёшкин! Я чувствовал, что вы мне операцию хорошо сделаете. Ну, теперь лечите меня до конца.
– Как это так? – изумился Борис. – Товарищ член Военного совета, мы вас сейчас эвакуируем в эвакогоспиталь, а оттуда отправят в тыл.
– Да вы что, с ума сошли?! В какой тыл? Вы ведь сами говорите, что у меня внутренние органы не повреждены, а раз так, то лечите у себя! Я тебе, Борис Яковлевич, верю больше, чем другим врачам, а это главное. Нет-нет, и не выдумывайте, я остаюсь у вас! У тебя сейчас свободные палатки есть, туда и положите.
Услышав такой категорический протест, Борис лихорадочно соображал, где же устроить хотя бы на неделю генерала. Он прекрасно понимал, что в госпитальную палатку его уложить нельзя, поэтому, оставив раненого на попечении Антонины Кузьминичны и Кати, перевязывавших его грузную фигуру, он вызвал в предоперационную Захарова. Тот думал недолго:
– Товарищ майор, у нас есть прекрасная землянка для трёх женщин-врачей – большая, обшитая тёсом, с большим окном, в красивом месте и немного в стороне от остальных землянок и палаток. Переведём врачей в одну из пустующих офицерских палаток ППМ. Вы говорите, что он пробудет неделю, ну, и они проживут в палатке эту неделю, ничего им не сделается. Я им санитара выделю, чтобы постоянно печку топил, а организовать это переселение и прибрать землянку за какие-нибудь полчаса успеем.
Борис согласился с предложением расторопного Захарова, и спустя час Тынчеров, помещённый в светлую, большую землянку с яркой электрической лампочкой под потолком, удовлетворённо воскликнул:
– Ну, майор, вечно ты прибедняешься! Да в такой землянке командующему фронтом можно лечиться! Вася, – позвал он своего адъютанта лейтенанта, – садись в машину, съезди в штаб, доложи Павлу Ильичу (так звали командующего армией) о моём ранении. Впрочем, об этом ему, наверно, уже сообщили. Доложи, что меня прооперировали, что всё благополучно и что я останусь лечиться у Алёшкина. Зайди к начальнику связи, пусть мне сюда телефон проведут и радиоприёмник пусть пришлёт. Ступай.
Когда лейтенант был уже у двери, генерал вдруг снова крикнул:
– Да, вот ещё что, скажи нашему повару, пусть сюда приедет и продуктов с собой привезёт – мяса, яиц, масла, колбасы настоящей и обязательно водки.
Алёшкин, присутствующий при этом разговоре, обиженно заметил:
– У нас, товарищ генерал, свои хорошие повара, накормят отлично. Да вам сейчас всё равно много есть нельзя…
– Чудак ты, Алёшкин, знаю я, что у вас есть! Насчёт поваров посмотрим. Ну, а баранины у тебя свежей нет? Нет! И колбаса только «рузвельтовская», так что не обижайся, генерал со своими харчами лечиться будет! Ну, Вася, ступай, ступай, я спать буду.
После ухода лейтенанта Борис сказал:
– Товарищ генерал, после операции мы вас одного оставить не можем. Раз вы своего адъютанта отправили, я к вам дежурить сестру пришлю.
– Сестру? Так я всю ночь не засну, если возле меня хорошенькая бабёнка сидеть будет! Ты что, Алёшкин, ведь я татарин, – засмеялся Тынчеров.
– Ну, я вам такую подберу, что вы заснёте, – успокоил его Борис, уходя.
На следующий день с раннего утра в расположении 27 госпиталя началась необычная суматоха. Приехавший повар, обслуживавший Военный совет армии, привёз давно не виданные в госпитале продукты: говядину, баранину, свежие яйца, копчёную колбасу и многое другое. Он быстро познакомился с поварами госпиталя и, узнав, где они работали до войны (старший повар госпиталя был шеф-поваром в знаменитом ленинградском ресторане «Астория»), заявил, что ему здесь делать нечего, тут вполне справятся и без него. После этого он отправился к Тынчерову, объяснил ему положение дел, привёл и представил ему повара госпиталя Сафирова, и тот, получив от генерала заказ на завтрак, отправился его готовить.
От повара, приезжавшего из штаба, стало известно, что в течение дня раненого собирался навестить командующий армией, вероятно, в компании с начсанармом. Это сообщение и вызвало переполох. До сих пор командующий армией генерал Старков ещё ни разу не был в госпитале, и, конечно, никто не хотел ударить в грязь лицом. Санитары занялись уборкой территории и улучшением маскировки палаток, дружинницы приводили в идеальную чистоту помещения. Срочно поменяли бельё у немногочисленных раненых, лежавших в госпитале. Медсёстры ещё раз проверили состояние операционно-перевязочного блока. Каждый старался по возможности чище и аккуратнее прибрать в своём жилье. Конечно, не остался без дела и Игнатьич, он навёл такой блеск в домике начальника госпиталя, что когда Борис после посещения Тынчерова возвратился домой, то он даже боялся ступить своими сапогами на чистые, аккуратные половички, добытые ординарцем неизвестно откуда.
А собаки, проявившие бурную радость при появлении Бориса, так и не были пущены в дом. Хотя обычно, когда Алёшкин занимался своими административными делами, писал какой-нибудь отчёт или готовился к очередным занятиям, обе они лежали около его ног, положив головы на лапы, подняв уши, и внимательно следили за каждым вновь вошедшим человеком. Они даже не оставляли своих мест, когда появлялись Игнатьич или Шуйская. В отсутствие Алёшкина собаки дружили с Игнатьичем.
Мы не оговорились, читатель, написав «собаки», их у Алёшкина было теперь действительно две.
Как только в конце апреля госпиталь передислоцировался в район селения Кривая Лука, Джек исчез, он не показывался двое суток. Борис и Игнатьич стали подумывать, уж не подорвался ли он на какой-нибудь мине, которых, очевидно, в окрестных лесах находилось немало, или пристал к какой-нибудь колонне, проходившей по основной дороге (а таких колонн было тоже достаточно), потерял ориентировку и теперь блуждал где-нибудь в лесу, не в силах найти свой госпиталь. Игнатьич даже ходил по окрестностям, громко звал Джека, свистел, но всё безрезультатно.
Вечером перед 1 мая Джек явился – похудевший, заляпанный, грязный, а следом за ним шла вторая собака – такой же породы, но сука. Она вообще представляла собой кожу да кости.
Джек с виноватым видом, низко опустив голову и как-то стеснительно помахивая хвостом, медленно подошёл к Борису, в это время сидевшему на крылечке дома, ткнулся ему носом в колено и негромко взвизгнул. Было очевидно, что он ожидал самого сурового наказания, но хозяин не наказал провинившегося, а, наоборот, погладил собаку по голове. Он понял, что уход Джека был естественным, и в этом больше был повинен не он, а его подруга, соблазнившая его на прогулку. Та, между прочим, увидев, с какой доверчивостью её друг подошёл к человеку, приблизилась тоже. В это время из домика через другую дверь вышел Игнатьич. Джек приветливо замахал хвостом, хотя и не отошёл от хозяина. Сука, увидев второго человек, ощетинившись, отскочила на несколько шагов назад и глухо заворчала. Игнатьич всплеснул руками и воскликнул:
– Джекушка, так вот почему ты пропадал? Значит, супругу себе привёл, ну и ловкач! Что же мне теперь, вас двоих кормить? Нет, это канительно и накладно. Ну, одна собака в доме – ладно, а уж две, это много.
В это время из-за деревьев от операционного блока вышла Шуйская. Первой она увидела новую собаку и, решив, что это Джек, подбежала к ней.
– Джек, ты нашёлся, вот молодец-то! – и она смело подошла к немного растерявшейся собаке и стала её гладить.
Борис и Игнатьич только было собрались крикнуть ей, чтобы она остерегалась, это чужая собака, и может случиться что угодно, но их опередил Джек. Он в два прыжка очутился около медсестры и уже заворчавшей собаки, плечом оттеснил свою подругу и стал тереться головой о ноги Кати, махать хвостом и всем своим видом показывать полное дружелюбие. Глядя на него, новая собака, хотя и не проявила дружелюбия, всё же подняла уши, перестала ворчать и слегка помахала хвостом.
Шуйская немного удивлённо посмотрела на собак, затем рассмеялась:
– Ну, Джек, ты совсем в своего хозяина пошёл, подругу себе завёл! Игнатьич, смотри, какие они худые, избегались, есть, наверно, хотят.
Но тот уже и сам крошил в миску Джека хлеб и выливал остатки супа. Поставив угощение около крыльца, он позвал:
– Джек, иди ешь, да и гостью веди. Я пойду на кухню, может быть, там ещё чего-нибудь выпрошу.
Джек, видимо, был сильно голоден, потому что мгновенно бросился к миске. Следом за ним несмело подошла и его подруга. Джек попробовал еду, облизнулся и остановился, глядя на приближавшуюся собаку. Когда та, опустив голову, тоже принялась есть, он, сунув морду рядом, продолжал. Та, хотя и заворчала слегка, но всё же подвинулась, дала место и ему. Игнатьич вернулся из кухни и принёс полный котелок всяких объедков, вскоре оба пса мирно вылизывали уже опустевшую миску.
В последнее время на кухне всегда скапливались остатки пищи, их приходилось выбрасывать. Завести свиней, как это было в Жихареве, когда госпиталь простоял на одном месте полтора года, было невозможно: с ноября 1943 года госпиталь переменил уже пять мест стоянки и, очевидно, в ближайшем будущем должен был сменить ещё немало.
После того, как псы управились с едой, оба легли около крыльца на покрытую мхом землю и, кажется, сразу же уснули. Шуйская присела рядом с Борисом и спросила:
– Ну, что будешь делать с Джековой подругой?
– Не знаю, – ответил тот.
– Назовём её Сильвой, а?
– Что ж, давай назовём.
– И пока оставим её здесь, а там видно будет. Как Игнатьич, – обернулась она к стоявшему рядом ординарцу, – оставим Сильву у себя?
– Дак что же с ней сделаешь, не выгонять же её? Оставим уж. Может быть, хоть она дома сидеть будет, а то Джек совсем от рук отбился. Последнее время, как Борис Яковлевич в операционную или в госпиталь, так и он сейчас же за ним, а я опять один остаюсь… Может быть, вот хоть эта, как её, Сильва, домоседкой будет!
Катя рассмеялась:
– Ну, вот и хорошо. Борис, ты согласен?
– Согласен, согласен, – проговорил довольно равнодушно Алёшкин, а сам продолжал задумчиво курить.
А задуматься было над чем. Совсем недавно на совещании, проходившем в Сланцах, где стоял штаб армии, новый начальник политотдела армии Свиридов делал доклад о политическом состоянии 8-й армии, совершившей в течение трёх месяцев почти 400-километровый победоносный марш и в трудных зимних условиях проведшей успешные наступательные бои. В конце доклада он, между прочим, заметил:
– По сведениям, имеющимся в политотделе армии, некоторые командиры частей и соединений, а также штабные работники, имеют в подчинённых им подразделениях женщин, с которыми находятся в интимной близости, то есть, как их иронически называют, ППЖ. Многие из этих командиров имеют семьи, связи с которыми они не обрывали. Я считаю подобное поведение командира аморальным, хотя вполне понимаю, что некоторые потом из этих военных связей могут создать новые семьи. Я также понимаю, что часто мужчины и женщины, находясь в постоянном общении по службе и бытовым условиям, не могут удержаться от близости, но считаю, что эти пары нужно развести и не допускать пребывания в одной части, в одном подразделении командиров и их женщин!
Эти слова начальника политотдела армии, кстати сказать, прибывшего на фронт совсем недавно, меньше месяца назад, были встречены гробовым молчанием: чуть ли не 80 % присутствовавших на совещании командиров, от занимающих самые высокие посты и до командиров полков и батальонов, имели подобные связи.
После окончания совещания, так сказать, в кулуарах, этот вопрос живо обсуждался всеми участниками совещания. Хотя многие говорили вслух, что вмешательство в их личную жизнь только ухудшит положение и может привести к большему разврату, однако, в прениях этого вопроса никто коснуться не посмел.
Но всё, что мы только что описали, происходило около двух недель тому назад, а накануне дня, когда вернулся Джек, пришёл приказ об откомандировании Екатерины Шуйской в госпиталь № 39. Вместо неё направлялась операционная сестра – женщина Неустроева, насколько было известно Борису.
Узнав об этом приказе, он понял, что здесь видна рука начсанарма Склярова. Зная, что госпитали стоят рядом, он и назначил перевод, который мог оказаться, по существу, фиктивным: работать обе сестры могли на новых местах, а жить «дома». Но ведь это пока госпитали стоят рядом, а если они будут далеко друг от друга? Вчера, когда начальник канцелярии, или как его чаще называли, начальник штаба, старший лейтенант Добин ознакомил его с приказом начсанарма, Борис понял, что начальник политотдела армии начинает действовать и что медлить нельзя. «Но как сказать об этом Кате? Поймёт ли она? Не подумает ли, что я просто хочу от неё отделаться, что она мне надоела?» – раздумывал Борис.
Между прочим, находясь в таком двойственном положении, Алёшкин всё же прекрасно сознавал всю некрасивость, всю действительную аморальность своего поведения. Он уже давно понял, что к Шуйской такого глубокого чувства, которое он испытывал к оставленной им в Александровке жене, у него нет. Да ведь та Катя была матерью трёх его дочерей, с ней, при её поддержке, он пережил тяжелейший период в своей жизни – исключение, и как он считал, совершенно неправильное, из партии! Только благодаря её самоотверженному труду он смог осуществить свою мечту – стать врачом, окончить институт, имея семью с тремя детьми! О том, чтобы оставить их и завести новую семью он и не думал.
