Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 5. Том 1
Глава девятая
Как раз в это время оба начальника госпиталя получили письменное предписание о срочной передислокации в район села Кривая Лука, находившегося к северо-западу от настоящего места нахождения на 15–17 километров. Естественно, что это распоряжение ни Алёшкин, ни Неустроев выполнить не могли. Поэтому оба они, забравшись в «козлик», отправились в санотдел армии, чтобы доложить о создавшейся обстановке и требовать помощи.
Начсанарм успокоил их. Поблагодарив за выполненную работу, он заявил, что своими действиями они выручали не только санотдел 8-й армии, но и всего Ленинградского фронта. Мы, кажется, уже говорили о том, что за этот период времени Волховский фронт был ликвидирован, и все его соединения и армии влились в Ленинградский фронт.
Полковник Скляров сказал также, что он понимает положение обоих госпиталей и, поскольку передислокация в новый район совершенно необходима, он готов дать на неё более двух недель, причём в ближайшие сутки от них будут вывезены все подлежащие эвакуации раненые, и в последующие дни регулярно будут вывозиться достигшие транспортабельного состояния. Обещал, что поступления новых раненых пока не будет. Он приказал Алёшкину и Неустроеву провести рекогносцировку места новой дислокации и начать подготовительные работы, чтобы иметь возможность быть готовыми к приёму раненых там не позднее середины апреля.
Вернувшись домой, оба начальника госпиталя решили на следующий же день выехать к новому месту расположения. Выяснилось, что проехать туда можно было только верхом на лошади. Таким способом они и отправились.
Проехав километров пятнадцать по обочине совершенно разбитой и грязной, так называемой основной фронтовой дороги, по которой с натужным рёвом мотора иногда проходили в сторону фронта грузовики ЗИС-5 со снарядами и продовольствием, а в обратную изредка они же, заполненные ранеными, рекогносцировщики обнаружили наезженную и укатанную лесную дорогу, отходившую куда-то вправо, вглубь леса.
Поскольку в то время леса были основным прибежищем для всяких тыловых учреждений войск, и в первую очередь для госпиталей, оба начальника, не сговариваясь, свернули на эту дорогу и через 10–15 минут легкой рыси (до этого лошади могли только идти шагом) въехали в очень чистый сосновый бор. Где-то слева раздавался стук мотора и скрежет лесопильной пилы, как сразу определил Алёшкин.
Дорога, по которой они ехали, заворачивала в этом направлении. Минут через пять у небольшого шлагбаума их остановил окрик часового, стоявшего с краю дороги, под небольшим навесом.
– Стой! Кто идёт?
– Свои, свои! – крикнул Неустроев и первый подъехал к часовому.
Тот заметил на погонах шинелей подъезжавших крупные звёздочки, но, видимо, он ещё не очень хорошо разбирался в знаках различия. Это был мужчина лет 55, с длинными усами и щетинистым, давно небритым подбородком, очевидно, из последних призывов. Несколько мгновений часовой не знал, что предпринять. Наконец, вспомнив полученные им наставления командира, несмело сказал:
– Товарищи начальники, к нам нельзя!
Потом чуть тише добавил:
– У нас секретный объект! Подождите, я сейчас командира вызову, – и, вынув из кармана свисток, громко засвистел.
Через несколько секунд после свистка из-за кустов вышел тоже уже пожилой, но подтянутый лейтенант. Вежливо поздоровавшись с прибывшими, осведомившись о цели их приезда, он разрешил часовому пропустить их и провёл в землянку капитана, начальника этой части.
Вскоре оба гостя сидели в добротной землянке, отделанной гладко выструганными досками, за отлично сделанным столом, уставленным соответствующими тому времени закусками: американской баночной колбасой «улыбка Рузвельта» (как её тогда называли), яичницей из яичного порошка, жареной картошкой и, конечно, двумя бутылками неразведённого спирта (тогда в целях экономии транспорта и посуды в части выдавали 75–80-градусный спирт для разведения и получения водки, которая в количестве 100 грамм – «наркомовская» порция входила в ежедневный рацион бойцов и командиров).
Выяснилось, что секретный объект – не что иное, как передвижной лесопильный завод армейской сапёрной части, которому поручено заготавливать лесоматериал для нужд армии.
– Вот, нашли здесь склад брёвен, напилили много досок и брусьев, а их никто не забирает – дороги нет! Лес этот немцы для себя заготовили, а вывезти не успели, нам подвезло, а то бы пришлось вот этот бор портить, – сказал капитан.
Узнав, что прибывшие ищут место дислокации для своих госпиталей, он даже обрадовался:
– А чего вам лучшего искать, я уже тут всё облазил. Вам такое место покажу, закачаетесь!
Закончив завтрак, все трое пошли вглубь леса. Действительно, километра через два крупный сосновый бор сменился более мелким сосняком, заканчивающимся крутым обрывистым берегом над небольшой, довольно быстрой и бурливой речкой. Берег с этой стороны возвышался метров на 7–8, а противоположный берег был низким и ровным. По-видимому, ранее это были поля. Километрах в трёх от мыска, на который вышли Алёшкин, Неустроев и Севрюгин (фамилия начальника лесозавода), на противоположном берегу виднелись остатки разорённой, сожжённой деревни: печные трубы, кучи кирпичей и ряд частично вырубленных деревьев, когда-то окаймлявших улицу.
– Вот! Это и есть Кривая Лука, вернее то, что от неё осталось, – с горечью заметил капитан. – Каким-то чудом, вовремя спрятавшись в лесах, нескольким семьям из неё удалось уцелеть. Вырыли они себе землянки возле своих бывших домов. Я им ещё досок немного дал, а они мне за это картошки. Не сумели фрицы разыскать всех ям, где они прошлой осенью картошку спрятали, вот она их и выручает. На всю деревню одна коровёнка осталась. А жители-то – одни старики, женщины и дети. Вот уже и колхоз организовали, сеять собираются. Приезжал тут к нам какой-то представитель из района, семян обещал дать, ну а пахать, один старик говорит, на бабах будем… И до чего же живуч наш русский народ! Ну в какой стране после такого разорения смогли бы так быстро в себя прийти? А у нас, пожалуйста, ещё фронт в каких-нибудь 12–15 километрах, а они уже сеяться собираются!
Борис и Неустроев согласились с мнением капитана, но, откровенно говоря, их головы в этот момент были заняты не столько судьбой жителей Кривой Луки, сколько тем, где и как они смогут разместить свои госпитали.
После недолгого обсуждения решено было разделить эту местность таким образом, чтобы мыс, на котором они стояли, и линия от него в глубину леса стали границей между их госпиталями. Территорию вверх по реке облюбовал Неустроев, Алёшкин согласился на оставшуюся часть, то есть немного вниз, а если смотреть на речку с мыса, на котором они стояли, то вправо от него.
И тут они оба вспомнили о больших штабелях досок, бесцельно лежавших около лесопильного завода. Алёшкин сказал первый:
– Вот что, товарищ капитан, нам это место нравится, но без вашей помощи мы ничего здесь сделать не сумеем. Лесок этот трогать нельзя – маскировку нарушим, а строиться нам нужно. Тут доски нужны, дадите нам?
– Как это дам? Эти доски для нашего полка нужны! Вот, может быть, поменять на что-нибудь? – хитро усмехнулся капитан.
Неустроев задумался:
– На что же поменять-то?
– Мои ребята пообносились совсем. Со склада ничего получить не удаётся, а ведь у вас обменный фонд есть. Да и горючего вам на переезд, наверно, подкинут. Подумайте!
Алёшкин усмехнулся.
– Ну, я вижу, мы сговоримся! Завтра или послезавтра пришлём своих помощников по хозчасти, с ними и договоритесь.
Распрощавшись с капитаном, оба начальника, довольные тем, что вопрос с новым местоположением так удачно разрешился, отправились в обратный путь.
Весна уже полностью вступила в свои права. Снегу почти не было, лишь кое-где по северным склонам овражка лежали небольшие, уже совсем почерневшие его остатки. Дорога раскисла, всякое движение по ней прекратилось полностью. На 15-километровом отрезке её, который нужно было преодолеть, стояла одинокая автомашина ЗИС-5 в ожидании какой-либо помощи. Она была загружена снарядами. Людей ни в ней, ни рядом не было видно. Лишь поравнявшись с ней, наши путники заметили двух красноармейцев, лежавших на почти сухом бугорке и мирно о чём-то беседовавших.
Увидев подъехавших командиров, они, очевидно, немного испугались, потому что оба вскочили и вытянулись. Первым ехал Алёшкин, поэтому к нему и обратился один из бойцов, вероятно, шофёр:
– Так-то, товарищ майор, застряли вот! Никакой мочи нет! Машину почти совсем запорол. Мы уж и слеги, и хворост подкладывали, ничего не берёт, прямо прорва какая-то!
Машина действительно застряла почти по самый кузов. «Вероятно, и мотор залило», –подумал Борис.
– Что же теперь делать думаете? – спросил, подъезжая к разговаривающим, Неустроев.
– Что же сделаешь, товарищ майор? Вот сидим, ждём, может, трактор какой пойдёт, тут сейчас ходят, али танк. Они вытянут. Там, дальше-то, посуше будет. Я уж эту дорогу как свои пять пальцев знаю: почитай, с февраля по ней кручусь.
– А еда-то у вас есть?
– Вот чего нет, того нет, – сокрушённо заметил второй красноармеец, опасливо взглянув на первого, имевшего на погонах ефрейторские полоски.
Борис засмеялся:
– Да-а, без еды загорать плохо! Ну, ладно, не горюйте, тут километрах в пяти наши госпитали стоят. Приходите к нам по очереди, накормим.
– Я, товарищ майор, машину и груз бросить не могу, а он пусть идёт и мне принесёт, – ответил ефрейтор.
– Хорошо. Вон, видишь, там, вдали сосновый лес, там мы и стоим. Идите прямо к кухне и скажите, что начальник госпиталя Алёшкин приказал как следует накормить и с собой для командира дать. Понятно?
– Так точно, понятно! – радостно ответил боец и, подмигнув своему командиру-ефрейтору, подтянув ремень на шинели и, закинув винтовку за плечи, бодро зашагал в указанном направлении, вскоре опередив ехавших на лошадях Алёшкина и Неустроева. А они ехали очень медленно, стараясь держаться около дороги, постоянно объезжая встречавшиеся на пути, покрытые набухшими почками и серёжками, кусты ивняка и прямо пробираясь через них.
Один раз Борис, нечаянно дёрнув повод, заставил коня передними ногами ступить на наезженную часть дороги и чуть не оказался в грязи. Едва копыта попали в жидкую грязь, как конь провалился в неё чуть ли не по грудь. Животное испугалось и, напрягая задние ноги, с такой силой вырвало передние из грязи и повернулось на дыбах в сторону от дороги, что Борис с трудом удержался в седле.
– Э, да ты прямо цирковой наездник! – засмеялся Неустроев.
Но Алёшкину было не до смеха. Во-первых, он испугался падения с лошади, а во-вторых, вместе с передними ногами коня в грязь окунулись полы его шинели, и теперь они, впитав в себя воду и покрывшись толстым слоем грязи, пачкали остальную часть его одежды и нелепо свисали с боков. Вид у него стал плачевный. Это происшествие навело обоих начальников на грустные размышления. Если даже артиллерийский ЗИС застрял, а артиллеристам всегда давали новые, самые исправные машины, то, конечно, ни о каком переезде по этой дороге на их стареньких, еле ползающих машинах, да ещё и на автобусах, не может быть и речи. А между тем санотдел требовал, чтобы госпитали развернулись на новом месте не позднее 24 апреля!
Усилиями Захарова и помпохоза из госпиталя Неустроева к 20 апреля на новом месте были приготовлены полуземлянки для личного состава, домики для начальников госпиталей, их замполитов и площадки под палатки. Захаров умудрился построить большой барак из досок и покрыть его добытым у лесопильщиков толем. Этот барак должен был стать столовой для личного состава и ходячих раненых госпиталя № 27, но в то же время мог служить клубом для обоих госпиталей.
С середины апреля поступление раненых в оба госпиталя прекратилось. Армия, истощённая четырёхмесячными наступательными боями, была отведена во второй эшелон для принятия пополнения и приведения соединений и частей в должный порядок. Кроме того, пока поток раненых шёл на 27 и 39 госпитали, успели развернуться на новых местах медсанбаты дивизий и другие госпитали армии. Они и начали принимать раненых от соединений, не успевших замениться.
С 15 апреля началась эвакуация обработанных раненых из обоих госпиталей. Дороги севернее места их расположения находились в лучшем состоянии, чем та, которая связывала их с новым местом дислокации, и поэтому автобусы эвакопункта смогли очистить оба госпиталя в течение трёх дней. В госпитале № 27 человек 15 нетранспортабельных раненых решили перенести на новое место на руках уже после окончания передислокации. А пока их всех сосредоточили в одной большой землянке, выделили для обслуживания необходимый медперсонал и оставили им маленькую полевую кухню. Также поступили и в госпитале № 39.
Основная дорога к новому месту оставалась всё в том же ужасном состоянии, особенно в тех местах, где она проходила по низине. Но Захаров со своим товарищем из госпиталя Неустроева нашли выход. Придерживаясь направления, они попытались проложить новую дорогу по целине, вырубив несколько десятков кустов и деревьев, которые нельзя было объехать. Эта дорога тоже требовала от автотранспорта огромного напряжения, и начальник гаража Лагунцов возмущался, ругался и даже прямо отказывался пускать по ней машины. Но, пройдя пешком вдоль основной дороги и увидев собственными глазами её состояние, понял, что Захаров и помпохоз Неустроева нашли самый лучший выход и что, если бы хоть одна из машин попыталась пуститься в путь по так называемому шоссе, то она безнадёжно бы застряла. А ведь приказ о передислокации надо было выполнить, и притом в указанный срок.
Правда, автобус ЗИС-16, опять загруженный аптекой, решились отправить только единожды в одном направлении, да и то его пришлось несколько раз спасать, вытягивая с помощью других машин из колдобин, очень быстро образовавшихся и на этой объездной дороге. Шофёры грузовиков, идущих с фронта и на фронт, очень быстро обнаружили этот объезд и, конечно, поспешили им воспользоваться. В результате, если в течение первых двух дней машины госпиталей сумели сделать по три рейса, то в последующие три они едва справились с одним. К 18 апреля на старом месте стояла только одна палатка ППМ, где производились перевязки оставшимся раненым, да небольшая часть хозяйственного имущества.
Алёшкин после первого посещения нового места, через два дня вновь вместе с Захаровым приехал туда же. Они составили план размещения палаток, жилых помещений, складов и т. п. Для своего домика Борис выбрал место на мысе, выдающемся в упоминаемую нами речку, в нескольких шагах от операционно-перевязочного блока.
После этого посещения всю работу по переезду он поручил Захарову, а сам решил остаться на старом месте. На новом месте поступление раненых в ближайшее время не ожидалось, и потому надобности в квалифицированной медицинской силе там не было, а вот младшего персонала – санитаров, дружинниц –требовалось как можно больше. Предстояло произвести значительный объём земляных работ – вырыть землянки, подготовить площадки и развернуть на них палатки, построить складские помещения, домик для руководства, врачей, медсестёр, провести электричество, сделать дорогу, спускающуюся к речке, чтобы можно было брать из неё воду, да и много других работ.
Между прочим, нельзя сказать, что Алёшкин был очень спокоен за успешное выполнение плана, не имея такого дружного и довольно большого коллектива плотников и столяров, каким он в своё время располагал в медсанбате. Как-то в беседе с Захаровым он высказал свои опасения, тот хитровато усмехнулся и заметил:
– Не беспокойтесь, товарищ майор, всё будет в ажуре! А 3 апреля пожалуйте на новоселье.
Алёшкин только покачал головой, но выяснять подробности не стал. Мысли его в этот момент были заняты теми несколькими нетранспортабельными ранеными, которым предстояло выдержать повторные операции и ежедневно переносить мучительные перевязки, а в дальнейшем ещё и переноску на носилках на расстояние почти 15 километров. Кстати сказать, один из санитаров предложил для переноски новое приспособление. Выслушав его и изготовив это приспособление, Борис убедился в его целесообразности. Заключалось оно в следующем: каждому санитару-носильщику выдавался сшитый из брезента ремень, который надевался через плечо, и в его нижний край вставлялась ручка носилок. Одни носилки несли четыре человека, причём в таком случае вся тяжесть носилок ложилась на эти лямки, а, следовательно, на плечи несущих, и в то же время носилки находились внизу на уровне вытянутой руки. Как потом все убедились, такой способ переноски на длительное расстояние позволял обходиться без отдыха.
Но пока все эти раненые ещё находились на старом месте и требовали особого внимания. В основном, это были раненые в конечности. Они находились в госпитале более двух недель, и у них появились осложнения. У некоторых развилась тяжёлая форма остеомиелита, у двоих дело дошло до гангрены, и стоял вопрос об ампутации как единственном способе спасения жизни.
Одному из них, мальчишке лет девятнадцати, предстояло не просто ампутировать левую руку, но, так как гангренозные явления распространились с плечевого пояса на мышцы грудной клетки и лопаточной области, то следовало удалить всю конечность с лопаткой и плечевым суставом. Этот раненый имел начальные явления гангрены ещё при поступлении. Обрабатывавший его хирург ограничился рассечением мышц предплечий, где находилась загрязнённая рана, обработкой краёв раны и наложением гипсовой повязки. В первые дни пареньку стало полегче, боли в руке стихли, температура не поднималась выше 37,5. Его стали готовить к эвакуации. Внезапно температура подскочила до 40, эвакуацию отменили, раненого перевели в разряд нетранспортабельных, назначили стрептоцид, внутрь ввели противогангренозную сыворотку, но температура продолжала скакать. Тогда его показали Алёшкину. После снятия повязки и осмотра всей конечности Борис пришёл к выводу о необходимости ампутации верхней трети плеча. Раненый категорически протестовал, не помогали ни уговоры врачей и замполита Павловского, которому Алёшкин объяснил всю тяжесть положения, ни советы товарищей по палатке. Вследствие этого было потеряно ещё два дня. Теперь, когда вся рука отекла, стала синюшно-багрового цвета, при пальпации под кожей слышался характерный скрип в области плеча, а сам раненый находился в бессознательном состоянии, предстояло сделать очень сложную, гораздо более тяжёлую и травматичную экзартикуляцию всей верхней конечности.
Борису ещё не приходилось проводить такие операции, а больше было некому. Вызвать армейского хирурга для этого не хватало времени, он бы опоздал. Алёшкин, за полночи проштудировав захваченный ещё из дому учебник оперативной хирургии Шевкуненко, назначил себе ассистентом одну из молодых врачей-ординаторов, приказал операционным сёстрам Журкиной и Шуйской готовиться и затем приступил к операции. Он понимал, что шансы на спасение жизни этому бедному малому очень небольшие, но без операции раненый погибнет в следующие сутки, а может быть, и раньше. Конечно, ампутация проводилась под местным обезболиванием, как и всё, что делал Алёшкин во время войны. Была сильна установка А. В. Вишневского, освоенная в 1940 году. Эфирного наркоза раненый и не вынес бы.
На проведение этой операции потребовалось много сил, нервов, терпения и мобилизации всех знаний и опыта как самого Алёшкина, так и всех его помощниц. Спустя два часа, когда она была закончена, все сосуды перевязаны, рана обильно орошена антигангренозной сывороткой, засыпана порошком белого стрептоцида, ушита провизорными швами и, наконец, забинтована, раненого отнесли в землянку и оставили с ним специальную медсестру, только тогда Борис почувствовал, как сильно он устал физически и морально, ведь молодого, хорошо сложенного человека он превратил в полного калеку. Деформированный плечевой пояс, по существу, отсутствие его с одной стороны, делало фигуру человека неправдоподобно уродливой.
Симочка (так называли молоденькую врача-ординатора, ассистентку Бориса) не могла удержать слёз при виде обезображенного в результате их операции тела. Навёртывались слёзы на глазах и у медсестёр, обязан был сдерживаться только Борис.
Как ни жалко было ему этого парня, но он очень надеялся, что хотя бы сохранил ему жизнь. «Уродливая фигура – это уже второй вопрос, жизнь ведь всё-таки дороже всего!» – так думал и утешал себя Алёшкин. Однако в глубине души он пока не был уверен в положительном исходе своей операции.
Кстати сказать, раненый выжил. Его перенесли на новое место дислокации вместе с другими нетранспортабельными, держали в госпитале в течение двух с половиной месяцев и отправили в тыл только при получении команды о новом переезде госпиталя. К этому времени операционная рана Егорушки (так все звали бедного парня) вполне зажила, остались крошечные участки, покрытые грануляциями. И если в первую неделю после операции, когда у него спала температура, он со злобой смотрел на Бориса, был угрюм и почти не принимал пищи, заявляя, что, чем жить таким уродом, лучше умереть, то через месяц, подружившись с одной из ухаживавших за ним дружинниц, которая умело не замечала уродства его фигуры, была заботлива и даже нежна к нему, он стал более приветливым и разговорчивым. Большую роль в его настроении сыграла и Серафима Даниловна (Симочка), которая для лечения его огромной раны приложила всё своё умение и старание. Ко времени выписки из госпиталя, передружившись со всем младшим персоналом, он уже стал среди них как бы своим. У Егорушки оказался очень весёлый нрав и добродушный характер. Зайдя перед эвакуацией в домик Алёшкина, он, хотя и сдержанно, но всё же поблагодарил хирурга за спасённую жизнь и заявил, что с оставшейся правой рукой он сумеет прожить так, чтобы не быть никому в тягость.
На следующий день после этой операции последние люди госпиталя № 27 покинули район деревни Гостицы.
Мы забыли упомянуть ещё о двух важных событиях, которые произошли в период совместной стоянки госпиталей № 27 и № 39 в районе деревни Гостица. Первое, совсем неожиданное, произошло 16 апреля.
Вечером в госпиталь Неустроева приехал на своей машине ЗИС-101 член Военного совета армии генерал-майор Зубов. К Алёшкину явился нарочный, требовавший срочной явки всего начальствующего состава врачей и медсестёр в сортировку госпиталя № 39, где генерал Зубов намеревался проводить какое-то собрание. Оно началось в 18:00. Конечно, бросить госпиталь на произвол судьбы, хотя бы и на короткое время, было нельзя, и врач Батюшков с несколькими медсёстрами остались на местах.
В сортировке госпиталя Неустроева собрался весь медперсонал и пришедшие из госпиталя Алёшкина, стало очень тесно. Предвидя это многолюдье, из сортировочной палатки убрали носилки и козлы. Собравшиеся стояли довольно нестройной толпой. Генерал Зубов, войдя и поздоровавшись со всеми, получил довольно дружный ответ. Затем, оглядев толпу собравшихся, он предложил построиться по восемь человек в ряд, в колонну. После этого сборище приняло более привычный военный вид. Речь Зубова была краткой:
– Товарищи медики, в течение последних трёх с половиной месяцев наша армия вела ожесточённые бои с отступавшим противником, отогнала его на запад более чем на 800 километров, освободив, таким образом, Ленинградскую и большую часть Новгородской и Псковской областей. В этих боях многие бойцы и командиры проявили храбрость, бесстрашие и преданность Родине. Огромную работу провели и медики, особенно отличились ваши госпитали, принявшие на себя основной поток раненых со всей армии. По представлению санотдела, Военный совет армии постановил наградить некоторых врачей и медсестёр. Майор медицинской службы Алёшкин Борис Яковлевич, начальник госпиталя № 27 и ведущий хирург этого госпиталя награждается орденом Отечественной войны второй степени. Подойдите к столу.
Борис подошёл и только тут заметил, что на столе рядом с генералом лежали несколько десятков коробочек с орденами и медалями, около каждой – орденская книжка. Зубов передал Алёшкину книжку, коробочку с орденом, пожал ему руку и сказал:
– Поздравляю с военной наградой!
– Служу Советскому Союзу! – произнёс Борис немного растерянно, так как никак не ожидал столь высокой награды.
Вернувшись на своё место в строю, находясь в каком-то приподнято-восторженном состоянии, он довольно смутно слышал, как Зубов называл фамилии других награждённых. Впоследствии он узнал, что Неустроева наградили орденом Красной Звезды, такие же ордена получили начальники отделения госпиталя Алёшкина. Было много награждённых и медалями. Всего в госпитале № 27 в этот раз 18 врачей и медицинских сестёр получили награды.
Второе событие произошло не в самом госпитале, а во время его передислокации. Объездная дорога от частого пользования основательно разбилась, и для того, чтобы проехать, каждая машина пыталась проложить себе новый путь, расширяя таким образом ширину проезда на несколько десятков метров. Однажды Лагунцов, постоянно подменявший измученных шофёров, выбирая дорогу, наткнулся на холмик, похожий на большой муравейник. Он вёл санитарную машину, в которой сидели остававшиеся на старом месте медсёстры, дружинницы и врач Батюшков – всего одиннадцать человек. Он остановился, вылез из машины, чтобы поискать возможность объезда муравейника, и когда подошёл ближе, то в ужасе отпрянул: холмик оказался вовсе не муравейником, а грудой сваленных в беспорядке немецких противопехотных мин.
Лагунцов содрогнулся, сообразив, какой опасности он подвергался сам и все его пассажиры, некоторые из которых при остановке машины не замедлили из неё вылезти. Заставив выскочивших девушек вернуться в машину, Лагунцов попятил её назад, выехал на наезженную колею и с большим трудом, потратив немало времени на вытаскивание «санитарки» из многочисленных ям, благополучно доставил пассажиров на место нового расположения госпиталя.
Приехав, он немедленно доложил о своей находке Захарову, а тот сообщил начальнику лесозавода. Среди сапёров нашлись специалисты по разминированию, Лагунцов провёл их к найденной куче мин. Эти мины оказались совершенно безвредными – в них не было взрывателей. Очевидно, первоначально они были предназначены для минирования дороги, но фашисты их так и не успели поставить. Зато в нескольких метрах отсюда оказалось заминированным целое поле площадью в несколько сот квадратных метров. Предусмотрительность Лагунцова, запретившего девушкам выходить из машины и пешком идти к новому месту, до которого оставалось около двух километров, оказалась очень своевременной. Несомненно, они могли бы подорваться на расставленных в кустарниках и на полянах минах, минёры извлекли около двухсот штук.
Впоследствии приказом по госпиталю Алёшкин объявил Лагунцову благодарность за бдительность и умелые действия по предупреждению серьёзной опасности.
В распоряжении начальника лесозавода, помимо рабочих, занятых на распиловке леса, и минёров, находился целый взвод сапёров, строителей, плотников и столяров, они строили лесозавод. Закончив строительство, они ещё не получили приказ о передислокации. Этим поспешили воспользоваться Захаров и помощник по хозчасти майора Неустроева. Договорившись с начальником завода и командиром этого взвода, они получили в своё распоряжение по паре десятков квалифицированных строителей, которые не только построили домики для командования, но и обшили досками стены всех вырытых санитарами землянок, настлали полы для палаток и выстроили столовую-клуб.
Когда Борис на своём Пегаске, сопровождаемый Джеком, въехал на территорию нового расположения госпиталя, а он переезжал туда почти последним, и миновал шлагбаум, ему навстречу вышел Захаров, который показал дорогу к приготовленному для него домику.
Откровенно говоря, Алёшкин был поражён его видом. До сих пор ему приходилось жить в палатках, землянках, бревенчатых избушках или даже просто в шалашах, а тут в его распоряжение предоставлялся дом, сделанный из хорошо пригнанных, толстых досок, с настоящим деревянным полом, потолком и двускатной крышей. Его установили на два длинных и толстых бревна таким образом, что почти половина его нависала над протекавшей внизу речкой. Выглядел он очень красиво, в нём было три комнаты и три входа. Главный вход вёл в сравнительно большую рабочую комнату начальника госпиталя, в ней уже стоял полноценный стол, несколько табуреток, лавок и даже неизвестно как попавший к строителям настоящий стул. Рядом с этой комнатой находилась маленькая комната с топчаном. Она сообщалась одной дверью с рабочей комнатой и другой с выходом наружу. В ней стояла небольшая чугунная немецкая печка (несколько таких печек Захаров подобрал на дороге при проезде через разрушенный Новгород) и узенький топчан. Эта комната предназначалась Игнатьичу.
Другая дверь из рабочей комнаты, находившаяся почти напротив входной, вела в комнату, соседнюю с комнатой Игнатьича, спальню начальника. Главную часть её занимал топчан, а у окна напротив находился небольшой откидной столик. Рядом с ним виднелась небольшая застеклённая дверь. Когда порывистый Борис, быстро осмотрев всё помещение, открыл её, он очутился на узком, шириною чуть более полуметра, балкончике, нависавшим над бурлящей вешними водами где-то внизу речкой. Обрывистый берег её зарос кустарником, ракитником, мелкими берёзами и даже кустами дикой малины. Все эти деревья и кусты уже начали покрываться листочками, в них щебетали птицы. Вдали расстилалась видимая на большое расстояние равнина – поля, на которых кое-где копошились люди. Постояв несколько минут на балконе, Борис вышел из домика и встретил Захарова.
– Товарищ Захаров, зачем вы отгрохали мне такую дачу? Может быть, и жить в ней придётся всего несколько дней, а затратили на неё столько труда! Да и небезопасна она: стоит разорваться бомбе шагах в пятидесяти, как всё это сооружение развалится или полетит с обрыва вниз.
Захаров засмеялся:
– Я так и знал, что вы будете меня упрекать, но это не моя вина. Это всё придумал инженер, начальник лесозавода. Он и Неустроеву такой же домик построил, только место там не такое красивое. А мне что? Его сапёры-то строили. Он говорит, что это для них лишняя практика, пускай практикуются! А бомб нам теперь опасаться нечего, последние недели фашистских самолётов совсем не видно.
– Ладно, ладно уж, так я тебе и поверил, что всё это без твоего участия строилось! Пойдём-ка, посмотрим, как ты остальных разместил.
После этого Борис вместе с Захаровым обошли все помещения, которые ему очень понравились. Домик для замполита стоял в глубине расположения госпиталя, почти рядом с ним развернули палатку штаба, а сбоку шёл ряд светлых, просторных полуземлянок для жилья врачей, медсестёр и дружинниц. Несколько поодаль от них стояли большие полуземлянки-бараки для санитаров и шофёров, и совсем в стороне – самая большая землянка для команды выздоравливающих.
